закона,  чтобы  людей  без  всякого повода  в  идиетское
отделение приписывать.
     Мы поднялись и пошли дальше.  Целую неделю мы бродили вместе,  и ребята
воровали картошку по чужим деревням,  и мы варили ее в моем котелке. Оба они
были изворотливы,  находчивы,  и мы сдружились с ними здорово. Но на седьмой
день возле Никитовки пути наши разошлись.  Они  остались на  станции,  чтобы
примоститься к  поезду и  уехать в  Крым,  я же пошел дальше,  направляясь к
шахтам.
     Был уже вечер, когда тяжело пыхтящий товарный поезд нагнал меня.
     - Эй, эй, дядя! - услышал я приветливый оклик и, приглядевшись, заметил
две всклокоченные головы, высовывающиеся из перегородки угольного вагона.
     Я  махнул им рукой,  и  поезд,  скрывшись за поворотом,  усилил ход под
уклон и  быстро умчал двух беспризорников навстречу...  навстречу чему -  не
знаю...
     Прошел еще  с  версту,  вышел за  кусты и  остановился.  Горел горизонт
электрическими огнями,  и  огромные,  как  египетские пирамиды,  горы земли,
вывезенные из  прорытых  шахт,  молчаливо упирались острыми  конусообразными
вершинами в небо. А по небу, точно зарево тревожных пожаров, горели отблески
пламени раскаленных коксовых печей.
     Шахты Донбасса были рядом.
     За двадцать семь рублей в месяц я нанялся вагонщиком в шахту.  Дали мне
брезентовые штаны,  рубаху и три жестяных номера -  на фонарь,  на казармы и
личный номер.  В два часа следующего дня со второй сменой я вышел на работу.
Поднялся на  вышку.  Там  шмелиным гулом  жужжала  тысячная толпа  шахтеров.
Подошел к окошку. Штейгер равнодушно вписал мое имя и крикнул десятнику:
     - Возьмешь на Косой пласт.
     Десятник кивнул головой одному из забойщиков, и тот хмуро сказал мне:
     - Пойдешь со мной.
     Звякнул сигнал,  и  бешено  завертелись приводные ремни,  и  из  темной
пропасти  шахтового  ствола  выплыла  двухэтажная клеть.  Дождались очереди,
залезли,  стали  плотной  грудой,  тесно  прижавшись  друг  к  другу.  Потом
протяжный, длинный гудок медного рожка - и клеть рвануло вниз. Почему-то все
молчали, клеть стремительно падала, но казалось, что она летит вверх.
     Было сыро,  было темно, на голову падали капли воды. Первая остановка -
штольня на  трехсотом метре,  вторая на четыреста тридцать седьмом,  но есть
еще и третья.  Вылезаем на второй. Тускло светят раскачивающиеся фонарики, и
длинной вереницей шахтеры тянутся по изгибам узкой шахты, постепенно теряясь
по разным штрекам и квершлагам.
     Нас остается трое.  Мы прошли уже около двух верст под землей,  наконец
упираемся в тупик. Остановка.
     Забойщик,  полуголый,  забирается под аршинный пласт и  лежит там,  как
червяк, сдавленный земляными глыбами, и киркой бьет уголь, который по косому
скату "печи" летит в  штольню.  Нас двое,  мы лопатами нагружаем вагонетку и
везем ее сажен за полтораста -  там яма.  Что это за яма,  я  не знаю,  но я
знаю,  что когда в  нее сваливаешь уголь,  то он шумит и  с мертвым,  глухим
стуком катится куда-то вглубь далеко вниз.
     - Куда? - спрашиваю своего соседа.
     - В коренной нижний штрек,  туда ссыпается весь уголь со всех штолен, и
уже оттуда идет он машиной наверх.
     На пятом часу с непривычки у меня заболевает спина,  хочется курить, но
нельзя,  хочется пить, но нечего. Везде ручьями бежит чистая, холодная вода,
подошел,  пополоскал черные,  как у  трубочиста,  руки,  набрал в пригоршню,
хлебнул и тотчас же выплюнул с отвращением,  потому что кислой тиною стянуло
весь рот - вода угольная и пить ее нельзя.
     На  восьмой  час  я  -  не  я.  Горло  пересыпано пудрой  черной  пыли,
сумасшедше гудят по шахтам ветры,  но с тела льется и смешивается с угольной
грязью крупный пот.
     Наконец кончаем.  Но  и  это не  все.  Для того чтобы подняться наверх,
нужно сначала спуститься вниз. Пошли по штольне.
     - Стой, - говорит мне забойщик. - Мы пришли.
     - Куда пришли? Как пришли?
     Я ничего не понимаю, потому что около меня только голые стены и никаких
выходов нет.  Забойщик подходит к  той самой яме,  куда я  только что ссыпал
уголь, и открывает крышку.
     - Лезь за мной.
     С  трудом протискиваюсь в яму.  Стенки ее обшиты деревянным тесом.  И в
ней  можно только лежать.  Крепко сжимаю лампу и  чувствую,  как  подо  мною
катится уголь,  и сверху катится уголь,  засыпается за шею, за рукава, и сам
я,  почти  не  сопротивляясь,  в  темноте стремительно лечу  вместе с  углем
куда-то вниз.
     - Держись! - кричит мой спутник.
     За что держаться,  как держаться, я не знаю, но чувствую, что к чему-то
надо   быть   готовым.    Р-раз   -    вылетаю   в   нижний   штрек.   После
восьмидесятиметрового  стремительного  полета  встаю  измятый  и  оглушенный
падением.  Идем  дальше.  Штольня  расширяется,  отовсюду  тянутся  шахтеры,
подходим к стволу и ждем очереди.  Наконец выбираемся в клеть, опять гудок -
и сразу вверх.
     Выхожу из клети, шатаясь, жадные глотки воды и жадная затяжка свернутой
цигарки махорки.  Спускаюсь,  сдаю  лампу.  На  дворе  ночь.  Долго  моюсь в
промывочной горячей водой,  но,  вернувшись в  казармы и бросившись на нары,
вижу  перед собой осколок разбитого зеркала.  Смотрю и  не  узнаю себя:  под
глазами  черные  полосы,  глаза  лихорадочно  блестят,  лицо  матовое,  губы
подчеркнуто красные.  Закуривая и  откашливаясь,  плюю на пол,  и  из легких
вырывается черный угольный плевок.


x x x

     Сначала было тяжело.  Сколько раз, возвращаясь с работы, я клял себя за
глупую затею,  но каждый день в  два часа упорно возвращался в шахту,  и так
полтора месяца.
     Потом надоело.  Стал я худым,  глаза, подведенные угольной пылью, как у
женщины из ресторана,  и  в глазах новый блеск -  может быть,  от рудничного
газа, может быть, просто так, от гордости.
     Заработал двадцать семь  рублей  и  пошел  опять  по  полям  до  города
Артемовска.  Шел днем,  шел ночью, а тогда были темные теплые последние ночи
отцветающего лета. Взял в Артемовске билет и уехал в Москву.
     ...Шахты теперь далеко,  и  все  далеко.  Перебирая в  памяти все,  что
прошло,  что  оставило след  в  душе после бескрайнего фронта и  похоронного
марша орудийных гулов,  я чаще всего вспоминаю реку Донец, лес, пересыпанный
разводами узорчатых цветов. Впрочем, и многое, многое другое тоже вспоминаю.
Но разве все разом рассказать!
     Край мой,  Россия! Родина моя советская, то, что было рождено в грохоте
орудийных залпов,  то,  что было захвачено натиском умирающей атаки,  -  все
наше и все мое.  И когда,  в минуту глупого сомнения,  набегает порой иногда
мысль о  том,  что ехать больше некуда,  что все шесть концов,  шесть сторон
пройдены и пережиты, - так это только минута.
     А  потом...  Видишь тогда,  как  далеки темные глубины неба,  усыпанные
огоньками пятиконечных звезд, видишь, как необъятны просторы и как убегают с
горизонтом  длинные,  бесконечные  дороги  и  еще  не  пережитые  и  еще  не
пройденные пути.
     И когда меня спросят, что я люблю больше всего, я молчу. Только:
     ...синее поле  с  шелестом убегающих трав да  под  шатром звездной ночи
казачье  седло,   кривую  шашку  и  стальные  стремена.  Зарево  ли  пожаров
сжигаемого старого,  зарево ли коксовых печей дышащего огнем нового, но все,
что в движении, все, что дает сигнал: аллюр два креста... вперед!

     "Звезда" (Пермь), 1926, 9, 11, 13 и 14 июля
Аркадий Гайдар. Сказка о бедном старике и гордом бухгалтере



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Жил да был в деревеньке Ягвинской, Ильинского района, бедный мужик Егор
Макрушин.  И такая у этого мужика мытарная жизнь была, что как ни бился, как
ни крутился,  а не было ему от судьбы удачи,  -  хотя ковырялся он в земле с
утра до ночи,  и старуха по дому работала,  и даже бесхвостая Шавка огурцы в
огороде стерегла от  разбойных мальчишек,  у  которых своих  огурцов сколько
хочешь, а нет - подай им стариковы.
     И  вот  однажды доняла  старика горькая бедность,  собрала ему  старуха
котомку,  и  пошел  старик  искать  счастья-работы.  Вернулся  старик  через
несколько месяцев,  не принес с собой ни денег,  ни подарка,  но зато принес
старик хорошее слово для бабки.
     - Был,  -  говорит,  -  я в славном городе Чермозе,  работал у богатого
хозяина Камметалла,  заработал денег столько,  что  хоть на  целую корову не
хватит,  но на телушку вполне,  да еще на поросенка в  придачу.  А только за
деньгами велели приходить опосля, когда БАЛАНС ВЫВЕДУТ.
     Пошел старик в  сельсовет и  спрашивает,  что  это за  штука "баланс" и
долго ли его выводить надо? Почесал председатель голову и говорит:
     - Точно сказать не могу,  но,  по всей видимости, долго, потому что это
хитрая штука и ее в канцелярии ученые люди выводят.
     Ждал-пождал старик;  напекла ему  бабка лепешек,  положила в  мешок три
луковицы,  и  пошел старик за шестьдесят верст,  в  город Чермоз,  к хозяину
Камметаллу заработок получать.
     Сидит в  Камметалле человек гордой наружности,  а  вокруг него  столько
бумаги,  что целой деревней в  год не перекурить.  Посмотрел он на старика и
говорит:
     - Иди,  добрый человек, обратно. Зайдешь недели через три. А сейчас нам
КРЕДИТЫ НЕ ОТПУЩЕНЫ.
     Запечалился старик,  обул  покрепче ноги и  поплелся обратно.  Вернулся
домой и зашел в сельсовет.
     - Что, - говорит, - такое означает "кредиты не отпущены"?
     Почесал ухо председатель и отвечает:
     - А точно сказать не могу, но, вероятно, уж что-нибудь да означает.
     Подождал три недели старик и  опять попер в город пешедралом.  Пришел в
Камметалл и  видит:  сидит там прежний человек в  чине бухгалтера,  а вокруг
него треск от счетов стоит,  и так ловко люди счет ведут, что в один миг всю
деревню обсчитать могут.
     И говорит гордый бухгалтер старику таким же тоном:
     - Иди,  старик,  обратно и  приходи недельки через три,  у  нас  сейчас
РЕОРГАНИЗАЦИЯ ПРОВОДИТСЯ.
     Запечалился старик еще пуще прежнего и попер обратно. А старуха на него
закричала и ногами затопала.
     - Если,  -  говорит,  -  в  следующий раз не принесешь,  я тебя из избы
выгоню!  Одних только лепешек сколько задаром я  на  тебя израсходовала,  да
лаптей десять пар лишних стоптал.
     Пошел старик в четвертый раз и видит:  сидит прежний человек,  а вокруг
него народу столько,  что повернуться некуда,  и  у  каждого в руках папки с
бумагами. Замахал на старика руками бухгалтер.
     - Уходи,  - говорит, - отсюда обратно. Приходи сюда недельки через три.
Иль не видишь, что у нас РЕВИЗИЯ ИДЕТ?
     Взвыл тогда старик печальным голосом:
     - Помилосердствуйте,  господин начальник!  Не пустит меня старуха в дом
без денег. Третий месяц хожу. Лепешек старухиных без счету израсходовал, все
лапти  в  износ  пошли,  почитай ПЯТЬСОТ ВЕРСТ за  своими деньгами проходил.
Имейте же жалость к моему положению.
     Замахали тут  руками  контролеры-ревизоры за  эдакие  дерзостные слова,
зазвенели звонки,  забегали курьеры.  Испугался старик  шума-грома,  схватил
сумку и подался в дверь поспешно.
     Сел  тогда  гордый  бухгалтер на  свое  место,  помешал ложечкой чай  в
стакане,  затянулся папиросой и угостил покурить всех контролеров-ревизоров.
И опять защелкали счеты и пошел над бумагами сладкий дым.

     "Звезда" (Пермь), 1926, 21 ноября
Аркадий Гайдар. Проклятая дочь



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Есть  за  городом возле оврага,  возле маленькой речки Ягошихи,  старое
кладбище.  Там,  посередине, возле белой пустой церкви, торчат памятники над
могилами  умерших  купцов,   почетных  граждан,   убитых   и   просто  мирно
скончавшихся полковников и  прочих знатных и  видных горожан.  Но чем дальше
забираешься вглубь к  краям кладбища,  тем  гуще и  беспорядочней выбивается
дикий кустарник, тем меньше мраморных плит и железных решеток.
     Покосившиеся кресты  рассыпаются сухою  мертвой пылью,  растрескавшиеся
кирпичи затянуты язвами серой плесени.
     Долго  бродил  я  по  узеньким  тропкам,  всматриваясь  в  надмогильные
надписи, стихи и изречения, но по большей части эти надписи были схожи между
собой,  как  обезличенные временем,  состарившиеся кресты,  как  могилы двух
близнецов,  похороненных рядом,  ибо  оставшиеся в  живых  по  большей части
преподавали все один и тот же совет умершим в том смысле,  что: "Спите, мол,
спокойно,  а  мы  не забудем вас",  что,  в  сущности говоря,  просто ложь и
следует ее понимать так: "Спите спокойно, а мы будем жить".
     Однако  веками  освященный обычай  заставлял  штамповать на  памятниках
привычную  формулу,  давно  утратившую всякий  смысл,  так  же,  как  твердо
устанавливал,  что  над могилой каждого скончавшегося христианина даже "тати
нощной"*,  даже  "душегуба и  вора"  -  только не  святотатца,  отверженного
церковью,  должен быть  поставлен крест как  символ окончательного расчета с
земными судьями и здешними законами.
     ______________
     * Тать нощная - вор, грабитель.

     Возле  церкви,   наклонившись  за  тем,  чтобы  сорвать  желтый  цветок
одуванчика, я остановился и отдернул протянутую руку - внизу лежала чугунная
змея.  И если бы здесь ползла настоящая кобра, то и это, вероятно, не так бы
поразило меня, как то, что я увидел перед собою.
     Втиснутая краями вровень с землей, лежала в траве заржавленная чугунная
плита;  и шершавая,  грубо высеченная змея, мертвым кольцом охватывая плиту,
кусала  себя  за  хвост,  а  с  плиты  глядели  вверх  провалы круглых глаз,
треугольного носа и оскаленные зубы страшной рожи.
     Я  содрогнулся.  Я не мог понять:  над кем это на христианском кладбище
мог быть поставлен такой издевающийся, странный памятник?
     С трудом разобрал полустертые буквы:

            "1812 год. Анастасия, - проклятая дочь Пермского исправника"

     Долго не  мог я  оторвать глаз от мрачной могилы,  запечатанной чугуном
отцовского проклятья,  и  не заметил,  как подошел ко мне какой-то человек и
спросил, присаживаясь рядом:
     - Смотрите? Да, этот памятник всех поражает, он слишком тяжел и мрачен.
От него веет диким средневековьем.  Я не знаю,  как было дело,  но, говорят,
что  дочь  исправника полюбила кого-то  и  у  ней,  у  невенчанной,  родился
ребенок. Тогда отец проклял ее, и она умерла с горя.
     Я спросил:
     - Но почему же ее не похоронили где-нибудь с краю,  а здесь на почетном
месте, возле самого входа в церковь?
     - Именно не  на почетном.  Затем,  чтобы после смерти ее топтали ногами
идущие молиться христиане.
     Человек ушел скоро, я же долго еще сидел и думал:
     "У ней,  у невенчанной,  родился ребенок.  Ее заклеймили проклятьем при
жизни,  и  после смерти ее должны были топтать до тех пор,  пока не сотрется
чугун 15-пудовой плиты.
     Почему же плита заржавела?  По-видимому,  ни у кого не хватает смелости
вытирать ноги о  страшное лицо еще не  стершейся плиты.  Не потому ли,  что,
прежде чем  успел  стереться надмогильный чугун,  многое стерлось и  смелось
навеки пролетевшими ураганами последнего десятилетия?"

     "Звезда" (Пермь), 1926, 26 ноября
Аркадий Гайдар. Обрез



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Мой  помощник Трач  подъехал ко  мне  с  таким выражением лица,  что  я
невольно вздрогнул.
     - Что с вами?  - спросил его я. - Уж не прорвались ли геймановцы* через
Тубский перевал?
     ______________
     * Геймановцы - солдаты белого генерала Геймана.

     - Хуже, - ответил он, вытирая ладонью мокрый лоб. - Мы разоружаемся.
     - Что вы городите, - улыбнулся я. - Кто и кого разоружает?
     - Мы разоружаемся, - упрямо повторил он. - Я только что с перевала. Эта
проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок.  Я наткнулся на такую
картину:  сидят  четыре  красноармейца и  старательно спиливают напильниками
стволы винтовок. Я остолбенел сначала. Спрашиваю:
     - Зачем вы это делаете?
     Молчат. Я кричу:
     - Что же это у вас из винтовок получится,  хлопушки?..  Ворон в огороде
пугать?!
     Тогда один ответил, насупившись:
     - Зачем хлопушки?..  Карабин получится:  он и легче и бухает громче, из
его ежели ночью по геймановцам дунуть -  так горы загрохочут -  вроде как из
пушки.
     Нет, вы подумайте только: ка-ра-бин... Я ему говорю:
     - Думать, что если от винтовки ствол отпилить, то кавалерийский карабин
получится,  так же глупо,  как надеяться на то, что если тебе, балде, голову
спилить, то из тебя кавалерист выйдет!
     Трач плюнул и зло продолжал:
     - Я  даже не  знаю,  что  это  такое...  Это нельзя назвать еще изменой
потому, что на перевале они держатся, как черти, но в то же время это прямая
измена,  равносильная той, что если бы кто-нибудь бросил горсть песку в тело
готовящегося к выстрелу орудия.
     - Вы  правы,  -  ответил  ему  я,  -  это  не  измена,  а  непроходимое
невежество...  Четвертая рота к  нам прислана еще недавно,  в ней почти одни
бывшие махновцы... Поедемте к ним.
     И пока мы ехали, Трач говорил мне возмущенно:
     - Когда-то я бесился и до хрипоты в горле доказывал,  что снимать штыки
с винтовок безумие.  Ибо винтовка машина выверенная,  точная, ибо при снятом
штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации...* Но это же
пустяки по  сравнению с  тем,  когда отхватывают на  полторы четверти ствол.
Стрелять из такой изуродованной винтовки и  надеяться попасть в  цель -  это
так же бессмысленно, как попробовать попасть в мишень из брошенного в костер
патрона.  Да что тут говорить...  Вот погодите же, я сейчас докажу им... Они
позаткнут свои рты, - и он зло рассмеялся.
     ______________
     * Деривация - отклонение а полете пули от прямолинейного движения.

     - Что вы хотите сделать? - спросил я.
     - А вот увидите, - и он насмешливо качнул головой.

     Мы  подъехали  к  перевалу.  Нагроможденные  в  хаотическом  беспорядке
огромные глыбы тысячепудовых скал  то  и  дело  преграждали путь.  Последний
поворот - и перед нами застава.
     Построили роту развернутым фронтом. Скомандовали "на руку". Пошли вдоль
фронта.  Вместо  ровной  щетины  стальных штыков  перед  нами  был  какой-то
выщербленный  частокол  хромых   обрезков,   из   которых   только   изредка
высовывались стволы необрезанных винтовок, но и те были без штыков...
     Я покачал головой,  Трач отвернулся вовсе.  Видно было,  что это убогое
зрелище выше его сил.
     Скомандовав "к ноге",  я  начал речь с нескольких крепких,  едких фраз.
Говорил  я  долго,  убеждал,  доказывал  всю  нелепость уродования винтовок,
ссылался на стрелковый устав.  Под конец мне показалось,  что речь моя имеет
некоторый успех и доходит до сознания бывших махновцев.
     Но это было не совсем так,  ибо когда я кончил, то сначала молчали все,
потом кто-то из заднего ряда буркнул:
     - Что нам, впервой, что ли?..
     И сразу же прорвалось еще несколько голосов:
     - А как мы возле Александровска обрезами белых крыли?
     - Как так не попадает?..  Тут самое важное -  нацелиться, - послышались
поддерживающие голоса.
     Трач,  резко повернувшись, подошел к маленькому рябому махновцу, горячо
доказывавшему,  что на