шо,  когда все хорошо.  Люди становятся добрыми,  общительными. Они
одалживают друг  другу чайник,  ножик,  соли.  Берут прочесть чужие журналы,
газеты и  расспрашивают,  кто куда и откуда едет,  что и почем там стоит.  А
также рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.
     Старик Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.
     Тогда  соседи попросили его,  чтобы  и  он  рассказал им  что-нибудь из
своей, очевидно, богатой приключениями жизни...
     Отказать в  такой  просьбе людям,  которые столь  участливо отнеслись к
нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.
     - Нет,  нет,  он не расскажет,  -  громко объяснил дядя.  -  Он слишком
скромен.  Да,  да!  Ты скромен,  друг Яков.  И  ты не сердись,  если я  тебе
напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост
замнаркома  одной  небольшой  автономной  республики.  Сам  нарком,  товарищ
Гули-Поджидаев,  как всем известно,  недавно умер.  И,  конечно,  ты,  а  не
кто-либо иной,  управлял бы сейчас делами этого небольшого,  но симпатичного
народа!
     - Послушайте!  Вы  ведь шутите?  -  смущаясь,  спросил с  верхней полки
круглолицый паренек. - Так же не бывает.
     - Бывает всяко,  -  задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: - Но
скромность, увы, не всегда добродетель. Наши дела, наши поступки принадлежат
часто истории и должны,  так сказать,  вдохновлять нашу счастливую, но, увы,
беспечную молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.
     Тут  дядя  обвел взглядом всех присутствующих и  спросил,  не  сидел ли
кто-нибудь  в  прежние  или  хотя  бы  в  теперешние времена  в  центральной
харьковской тюрьме.
     Нет, нет! Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.
     - Ну,  тогда вы не знаете,  что такое харьковская тюрьма,  - начал свой
рассказ дядя.
     Мрачной серой  громадой стояла  она  на  высоком холме  так  называемой
Прохладной,   или,   виноват,  Холодной  горы,  вокруг  которой  раскинулись
придавленные пятой самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо
было сидеть узнику в угрюмой общей камере номер двадцать семь.  Из окна была
видна  дорога,  по  которой катили  грузовики,  шли  на  работу служащие.  И
торговки-спекулянтки с  веселым гоготом тащили на рынок корзины с фруктами и
лотки жареных пирожков с мясом,  с рисом и с капустой. Узник же получал, как
вы  сами понимаете,  всего шестьсот граммов,  то  есть полтора фунта.  Кроме
того, он жаждал свободы.
     "Даешь свободу!  -  громко тогда воскликнул про себя узник.  - Довольно
мне греметь кандалами и  чахнуть в неволе,  дожидаясь маловероятной амнистии
по  поводу  какой-либо  годовщины,  точнее сказать -  императорской свадьбы,
рождения или коронации!"  И  в  тот же вечер по пути с  дровозаготовок узник
оттолкнул конвоира и,  как  пантера,  ринулся в  лес,  преследуемый зловещим
свистом пуль.
     Но  судьба наконец улыбнулась страдальцу.  Ночь  он  провел под  стогом
сена.  А наутро услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян.  А
так как узник ходил еще в своем и был одет весьма прилично, то он выдал себя
за ответственного работника, приехавшего на посевную.
     Он спросил,  как дела. Дал кое-какие указания. Выпил молока, потребовал
лошадей до  станции и  скрылся,  как вы  уже догадываетесь,  продолжать свое
опасное  дело  на  благо  народа,  страждущего под  мрачным игом  проклятого
царизма...
     Слушатели расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что
поезд затормозил перед станцией, богатой дешевым молоком и курами.
     - Но послушайте,  вы все шутите,  - обиженно заметил сверху круглолицый
паренек. - Ведь ничего этого вовсе так не бывает.
     - Да,  я шучу,  молодой человек,  -  вытирая платком лоб,  хладнокровно
ответил дядя.  - Шутка украшает жизнь. А иначе жизнь легка только тупицам да
лежебокам.  Ге! Так ли я говорю, юноша? - хлопнул он меня по плечу. - А вон,
насколько я вижу, идет и проводник с билетом.
     Дядя  остался  караулить вещи,  а  я  взял  нетяжелый чемодан  и  пошел
провожать в  мягкий вагон старика Якова,  который нес  с  собой завернутый в
наволочку портфель, полотенце, апельсин и газету.

     В  купе  было всего два  места.  Внизу,  у  окна справа,  сидел пожилой
человек,  на  столике перед ним лежала книга,  за  спиной его стояла полевая
кожаная сумка, а рядом на диване валялась подушка.
     Он искоса взглянул на нас, когда мы скрипнули дверью. Но, увидев, что в
купе входит не какой-нибудь шалопай, а почтенный старик с орденом, он учтиво
ответил на поклон и подушку отодвинул.  Верхнее место,  то самое, на которое
опоздал какой-то пассажир,  было свободно.  Но сразу лезть спать старик Яков
не захотел, а надел очки и взялся за газету.
     Однако я хорошо видел, что он не читает, а исподлобья, но зорко смотрит
в сторону пассажира.
     Я помялся и пожелал старику Якову спокойной ночи.
     Тогда он  легонько охнул и  тихим злым  голосом попросил меня  передать
дяде,  чтобы  тот  вместо  негодной,  черной,  прислал обыкновенную походную
грелку,  наполненную водой до половины.  Я удивился и хотел переспросить, но
вместо  ответа  старик Яков  молча  показал мне  кулак.  Обиженный и  слегка
напуганный, я вернулся и передал дяде эту просьбу.
     Дядя насупился,  негромко кого-то выругал, полез к себе в сумку, достал
небольшой сверток и  тотчас же  вышел,  должно быть к  проводнику за  водой.
Вскоре он  вызвал меня на площадку.  Взгляд его был строг,  а  круглые глаза
прищурены.
     - Возьми, - сказал он, протягивая мне серую холщовую сумочку, затянутую
сверху резиновым шнуром.  - Возьми эту грелку и отнеси. Понял? - Он сжал мне
руку.  -  Понял?  -  повторил дядя.  -  Иди и помни,  о чем мы с тобой перед
отъездом говорили.
     Голос у  дяди был тих и  строг,  говорил он теперь коротко,  без всяких
смешков и прибауток.  Рука моя дрожала.  Дядя заметил это,  потрепал меня за
подбородок и легонько подтолкнул.
     - Иди,  -  сказал он,  -  делай,  как тебе приказано, и тогда все будет
хорошо.
     Я  пошел.  По  пути я  прощупал сумочку:  внутри нее что-то скрипнуло и
зашуршало;  грелка была холодная, по-видимому, кожаная, и вместо воды набита
бумагой.
     Я постучался и вошел в купе. Незнакомый пассажир сидел у столика, низко
склонившись над книгой. Старик Яков читал, откинувшись почти к самой стенке.
     Он схватил грелку, легонько застонал, положил ее себе на живот и закрыл
полами пиджака.
     Я  вышел и  в тамбуре остановился.  Окно было распахнуто.  Ни луны,  ни
звезд не было.  Ветер бил мне в  горячее лицо.  Вагон дрожал,  и резко,  как
выстрелы,  стучала снаружи какая-то железка.  "Куда это мы мчимся?  - глотая
воздух,  подумал я.  -  Рита-та-та!  Трата-та!  Поехали!  Эх,  поехали!  Эх,
кажется, далеко поехали!"
     - Ну? - спросил, встречая меня, дядя.
     - Все сделано, - тихо ответил я.
     - Хорошо.  Садись,  отдохни. Хочешь есть - вон на столе колбаса, булка,
яблоки.
     От колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.
     - Вы бы мальчика спать уложили, - посоветовала старушка. - Мальчонка за
день намотался. Глаза, я смотрю, красные.
     - Ну,  что за красные! - ответил ей дядя. - Это просто так: пыль, тени.
Вот скоро будет станция,  и он перейдет ночевать к старику Якову. Старик без
присмотра -  дитя:  то ему воды,  то грелку.  А  с  начальником поезда я уже
договорился.
     - С умным человеком отчего не договориться, - вздохнула старушка. - А у
меня сын Володька,  бывало,  говорит, говорит. Эх, говорит, мама, никак мы с
тобой не  договоримся!..  Так самовольно на  Камчатку и  уехал.  Теперь там,
шалопай, капитаном, что ли.
     Старушка улыбнулась и  стала раскладывать постель,  а  я  подозрительно
посмотрел на дядю: что это еще затевается? В какой вагон? Какие грелки?
     Мимо нашего купе то и дело проходили в ресторан люди. Вагон покачивало,
все пошатывались и хватались за стены.
     Я сел в уголок,  пригрелся и задумался.  Как странно! Давно ли все было
не  так!  Били  часы.  Кричал радиоприемник.  Наступало утро.  Шумела школа,
гудела улица,  и  гремел барабан.  Четвертый наш  отряд выбегал на  площадку
строиться. И уж непременно кто-то там кричит и дразнит:

                        Сергей-барабанщик,
                        Солдатский обманщик,
                        Что ты бьешь в барабан?
                        Еще спит капитан.

     "Но!  Но!  -  говорю я.  -  Не подходи ближе, а то пробью по спине зорю
палками".
     Ту-у!  -  взревел вдруг  паровоз.  Вагон рвануло так,  что  я  едва  не
свалился с  лавки;  жестяной чайник слетел на пол,  заскрежетали тормоза,  и
пассажиры в страхе бросились к окнам.
     Вскочил  в  купе  встревоженный дядя.  С  фонарями в  руках  проводники
кинулись к площадкам.
     Паровоз беспрерывно гудел.  Стоп!  Стали.  Сквозь окна не видно было ни
огонька, ни звездочки. И было непонятно, стоим ли мы в лесу или в поле.
     Все толпились и  спрашивали друг друга:  что случилось?  Не задавило ли
кого?  Не выбросился ли кто из поезда? Не мчится ли на нас встречный? Но вот
паровоз опять загудел, что-то защелкало, зашипело, и мы тихо тронулись.
     - Успокойтесь,  граждане!  -  унылым голосом закричал проводник.  - Это
какой-нибудь пьяный шел из ресторана, да и рванул тормоз. Эх, люди, люди!
     - Напьются и безобразят!  -  вздохнул дядя.  - Сходи, Сергей, к старику
Якову. Старик больной, нервный. Да узнай заодно, не переменить ли ему воду в
грелке.
     Я сурово взглянул на него: не ври, дядя! И молча пошел.
     И  вдруг по  пути я  вспомнил то  знакомое лицо артиста,  что мелькнуло
передо мной на платформе в Серпухове. Отчего-то мне стало не по себе.
     Я  постучался в  дверь  пятого купе.  Откинувшись спиной почти совсем к
стенке,  старик  Яков  лежал,  полузакрыв глаза.  На  полу  валялись спички,
окурки,  и  повсюду пахло  валерьянкой.  Очевидно,  и  мягкий вагон тряхнуло
здорово.
     Я  спросил  у  старика Якова,  как  он  себя  чувствует и  не  пора  ли
переменить грелку.
     - Пора! Давно пора! - сердито сказал он, раскрыл полы пиджака и передал
мне холщовый мешочек.
     - Мальчик! - не отрывая глаз от книги, попросил меня пассажир. - Будешь
проходить, скажи проводнику, чтобы он пришел прибраться.
     - Да, да! - болезненным голосом подтвердил Яков. - Попроси, милый!
     "Милый"?  Хорош "милый"!  Он  так вцепился в  мою руку и  так угрожающе
замотал плешивой головой,  что  можно было  подумать,  будто с  ним  вот-вот
случится припадок.  Я  выскочил в коридор и остановился.  Что это все такое?
Что означают эти выпученные глаза и перекошенные губы? А я вот возьму крикну
проводника да еще передам ему и эту сумку!
     Проводник как раз шел в вагон и остановился, вытирая тряпкой стекла.
     "Сказать или не сказать"?
     - Молодой человек,  - спросил вдруг проводник, - что вы здесь все время
ходите? У вас билет в жестком, а здесь мягкий.
     - Да, - пробормотал я, - но мне же нужно... и они меня посылают.
     - Я не знаю,  что вам нужно,  -  перебил меня проводник, - а мне нужно,
чтобы в  мои купе посторонние пассажиры не  ходили.  Что это вы  взад-вперед
носите?
     "Поздно!  -  испугался я.  -  Теперь  уже  говорить  поздно...  Смотри,
берегись, осторожней!.."
     - Да,  -  вздрагивающим голосом ответил я,  -  но в  пятом купе у  меня
больной дядя, и ему нужно менять воду в грелке.
     - Так давайте мне сюда эту грелку,  -  протянул руку проводник,  -  для
больного старика я и сам это сделаю.
     - Но ему уже больше не нужно, - пряча холщовую сумку за спину, в страхе
ответил я. - У него уже совсем прошло!
     - Ну,  не нужно,  так и не нужно!  -  опять принимаясь вытирать стекла,
проворчал проводник.  -  А ходить вы сюда больше не ходите. Мне бы не жалко,
но за это и нас контролеры греют.
     Потный и красный,  проскочил я на площадку своего вагона. Дядя вырвал у
меня сумку,  сунул в нее руку и, даже не глядя, понял, что все было так, как
ему надо.
     - Молодец! - тихо похвалил меня он. - Талант! Капабланка!
     И странно!  То ли давно уж меня никто не хвалил, но я вдруг обрадовался
этой похвале.  В  одно мгновение решил я,  что все пустяки:  и  мои недавние
размышления  и  подозрения,  и  что  я  на  самом  деле  молодец,  отважный,
находчивый, ловкий.
     Я торопливо рассказал дяде, как было дело, что сказал мне пассажир, как
мигнул мне старик Яков и как увернулся я от подозрительного проводника.
     - Герой! - с восхищением сказал дядя. - Геркулес! Гений! - Он посмотрел
на часы. - Идем, через пять минут станция.
     - И тогда что?
     - И тогда все! Иди забирай вещи.
     Поезд уже гудел;  застучали стрелочные крестовины.  Проводник с фонарем
пошел налево,  к выходу. Мы взяли сумки. Изо всего купе не спала только одна
старушка.  Дядя пожелал ей счастливого пути.  Мы вышли в  коридор и прошли к
площадке.  Здесь дядя вынул из кармана ключ,  открыл дверь,  мы соскочили на
противоположную от  вокзала  сторону и,  смешавшись с  людьми,  пошли  вдоль
состава.
     У  кого-то  дядя спросил,  где  уборная.  Нам  показали на  самом конце
перрона маленькую грязноватую каменушку, Мы подошли к ней и остановились.
     Через минуту туда же,  без  шляпы и  без чемодана,  подбежал совершенно
здоровехонький старик Яков.
     Здесь друзья обнялись,  как будто не видались полгода. Поезд свистнул и
умчался. А мы заторопились прочь с вокзала, потому что с первой же остановки
могла прийти розыскная телеграмма.  А мой дядя и его знаменитый друг,  как я
тогда подумал, были, вероятно, отъявленные мошенники.

     Много ли  добра было  в  желтой сумке,  которую старик Яков  подменил у
пассажира во время переполоха с  внезапной остановкой поезда (тормоз рванул,
конечно,  дядя),  -  этого мне они не сказали.  Но помню я, что на следующее
утро лица их  были совсем не  веселы.  Помню я,  как  на  зеленом пустыре за
какой-то станцией был между дядей и стариком Яковом крупный спор.  О чем? Не
знаю.
     Потом хмуро и молча сидели они,  что-то обдумывая,  в маленькой чайной.
Потом понял я,  что  старые друзья эти снова помирились.  Долго и  оживленно
разговаривали и все поглядывали в мою сторону, из чего я понял, что разговор
у них идет обо мне.
     Наконец они подозвали меня.  Стал меня дядя вдруг хвалить и сказал мне,
что я  должен быть спокоен и  тверд,  потому что счастье мое лежит уже не за
горами.
     Слушать все это было очень радостно, если бы не смутное подозрение, что
дела наши странные еще не окончены.

     Но  вдруг,   где-то  на  станции  Липецк,   к  огромной  моей  радости,
распрощался и отстал от нас старик Яков.
     И тут я вздохнул свободно,  уснул крепко, а проснулся в купе вагона уже
тогда,  когда  ярким  теплым  утром  мы  подъезжали  к  какому-то  невиданно
прекрасному, городу.
     С  грохотом мчались мы  по  высокому железному мосту.  Широкая лазурная
река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами.
Пахло смолой,  рыбой и водорослями.  Кричали белогрудые серые чайки - птицы,
которых я видел первый раз в жизни.
     Высокий цветущий берег  крутым обрывом спускался к  реке.  И  он  шумел
листвой, до того зеленой и сочной, что, казалось, прыгни на нее сверху - без
всякого парашюта,  а просто так,  широко раскинув руки, - и ты не пропадешь,
не разобьешься,  а нырнешь в этот шумливый густой поток и,  раскидывая,  как
брызги,  изумрудную пену листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового
солнца.
     А на горе,  над обрывом,  громоздились белые здания, казалось - дворцы,
башни,   светлые,   величавые.   И,  пока  мы  подъезжали,  они  неторопливо
разворачивались,  становились вполоборота,  проглядывая одно за другим через
могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.
     Дядя дернул меня за плечо:
     - Друг мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дергаю... Давай
собирай вещи.
     - Это что? - как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.
     - А, это? Это все называется город Киев.
     Светел и  прекрасен был этот веселый и зеленый город.  Росли на широких
улицах  высокие тополи  и  тенистые каштаны.  Раскинулись на  площадях яркие
цветники.  Били сверкающие под солнцем фонтаны.  Да как еще били! Рвались до
вторых,  до третьих этажей,  переливали радугой,  пенились,  шумели и мелкой
водяной  пылью  падали  на  веселые  лица,  на  открытые  и  загорелые плечи
прохожих.
     И  то ли это слепило людей южное солнце,  то ли не так,  как на севере,
все были одеты -  ярче, проще, легче, - только мне показалось, что весь этот
город шумит и улыбается.
     - Киевляне!  - вытирая платком лоб, усмехнулся дядя. - Это такой народ!
Его колоти,  а он все танцевать будет!  Сойдем,  Сергей, с трамвая, отсюда и
пешком недалеко.
     Мы свернули от центра.  То дома высились у  нас над головой,  то лежали
под ногами. Наконец мы вошли в ворота, прошли через двор в проулок - и опять
ворота. Сад густой, запущенный. Акация, слива, вишня, у забора лопух.
     В  глубине сада  стоял небольшой двухэтажный дом.  За  домом -  зеленый
откос, и на нем полинялая часовенка.
     Верхний этаж дома был пуст,  окна распахнуты, и на подоконниках скакали
воробьи.
     - Стой здесь, - сбрасывая сумку, приказал дядя, - а я сейчас все узнаю.
     Я  остался один.  Кувыркаясь и подпрыгивая,  выскочили мне под ноги два
здоровых дымчатых котенка и, фыркнув, метнулись в дыру забора.
     Слева,  в саду,  возвышался поросший крапивой бугор, на котором торчали
остатки развалившейся каменной беседки.  Позади, за беседкой, доска в заборе
была выломана,  и  отсюда по откосу,  мимо часовенки,  поднималась тропинка.
Справа  на  площадке  лежали  сваленные в  кучу  маленькие скамейки,  столы,
стулья.  И  теперь я  угадал,  что в  доме этом зимой бывает детский сад.  А
сейчас,  на лето,  они уехали, конечно, куда-либо за город. Оттого наверху и
пусто.
     - Иди!  -  крикнул мне показавшийся из-за  кустов дядя.  -  Все хорошо!
Отдохнем мы  здесь с  тобой лучше,  чем на даче.  Книг наберем.  Молоко пить
будем. Аромат кругом... Красота! Не сад, а джунгли.
     Возле заглохшего цветника нас встретили.
     Высокая  седая  старуха с  вздрагивающей головой и  с  глубоко впавшими
глазами,  опираясь на черную лакированную палочку, стояла возле морщинистого
бородатого человека, который держал в руках длинную метлу.
     Сначала я подумал,  что это старухин муж,  но,  оказывается, это был ее
сын.
     - Дорогих гостей прошу пожаловать!  -  сказала старуха надтреснутым, но
звучным  голосом.   Она  сухо  поздоровалась  со  мной  и,  откинув  голову,
приветливо улыбнулась дяде.  -  Спаситель!  Ах,  спаситель!  -  сказала она,
постучав костлявым пальцем по плечу дяди.  - Полысел, потолстел, но все, как
я вижу,  по-прежнему добр и весел. Все такой же молодец, герой, благородный,
великодушный, а время летит... время!..
     В  продолжение этой совсем непонятной мне речи бородатый сын старухи не
сказал ни слова.
     Но он наклонял голову,  выкидывал вперед руку и  неуклюже шаркал ногой,
как бы давая понять,  что и  он всецело разделяет суждения матери о  дядиных
благородных качествах.
     Нас проводили наверх.  Живо раскинули мы две железные кровати в  той из
трех пустых комнат,  что была поменьше, положили соломенные матрацы, втащили
столик.  Старуха принесла простыни,  подушки,  скатерть.  Под открытым окном
шумели листья орешника, чирикали птахи.
     И стало у меня вдруг на душе хорошо и спокойно.
     И  еще  хорошо мне  было оттого,  что  старуха назвала дядю и  добрым и
благородным. Значит, думал я, не всегда же дядя был пройдохой. А может быть,
я и сейчас чего-то не понимаю.  А может быть,  все,  что случилось в вагоне,
это задумано злобным и  хитрым стариком Яковом.  А теперь,  когда Якова нет,
то, может быть, все оно и пойдет у нас по-хорошему.
     Дядя дернул меня за нос и спросил,  о чем я