ротив себя и
даже...
     - Вас что ли? - резко перебил Лбов.
     - А хотя бы и нас.
     - А кто вы и что вы можете?..  -  начал было Лбов.  - Впрочем, не будем
ссориться, - оборвался он вдруг и крепко стиснул руку товарищу.
     В сенях послышался топот.  С силой ударилась о стену отброшенная дверь,
ввалился полицейский пристав,  а за ним показались около десятка вооруженных
городовых.
     - Стой! - торжествующе крикнул пристав. - Стой, руки вверх!
     Но  прежде чем он  успел нажать собачку своего револьвера,  низенький и
толстый Фома с  неожиданным проворством выхватил револьвер и разбил приставу
череп,  и  все  лбовцы почти одновременно ахнули в  столпившихся полицейских
горячим огневым залпом.
     Ошарашенные  городовые  откачнулись  обратно  за  дверь.  Не  давая  им
опомниться, лбовцы кинулись за ними.
     - Тащите динамит через огороды! - крикнул Лбов Змею. - А мы их отвлечем
на себя.
     Через  минуту по  улицам шла  отчаянная стрельба,  через две  -  первая
партия полицейских во весь дух уносилась от лбовцев. Но уже со всех сторон к
полиции подбегало подкрепление.
     - Забирай динамит!  -  крикнул еще раз Лбов.  -  А мы...  мы заманим их
сейчас в ловушку.
     И он приказал остальным:
     - Отходи, ребята, за мной, в сторону Ястреба.
     И ребята поняли, что он задумал.
     Полиция,  получив новое подкрепление, снова открыла бешеную стрельбу по
отступающим лбовцам.  Но  все  же  перейти в  открытую атаку  полицейские не
решались и держались на почтительном расстоянии.
     - Не   торопись,   не   торопись,   -   успокаивая,   отрывисто  бросал
отстреливающийся Лбов  своим  товарищам,  перебегающим от  одного  уступа  к
другому.
     Лбовцы отходили,  полиция наседала. Наконец Лбову надоела эта канитель,
и,  кроме того,  он решил,  что ящик с динамитом,  должно быть,  давно уже в
надежном месте. И, раздразнив наконец полицию, он приказал громко:
     - А ну, бегом, ребята!
     И все быстро кинулись прочь.  Полиция поняла это по-своему, она решила,
что  лбовцы  не  выдержали и  убегают.  С  торжествующими криками вся  орава
бросилась вдогонку. Но это была только ловушка. Прислушивающийся к выстрелам
Ястреб  давно  уже  стоял  на  крыше  какого-то  сарайчика и,  крепко сжимая
винтовку,  всматривался,  силясь разобрать,  в  чем там дело.  Ястреб помнил
приказ Лбова -  не двигаться с места -  и сейчас зоркими глазами разглядывал
отступающих в его сторону лбовцев и несшихся за ними преследователей.
     Ястреб понял  все  и  криво  усмехнулся краями губ.  Через минуту он  с
пятерыми товарищами прильнул за забором.
     - Эге-ей... - окрикнул Лбов, не останавливаясь и пробегая мимо.
     - Эге-ей...  есть,  -  ответил  Ястреб.  И  когда  бегущие  полицейские
поравнялись  с   засадой,   Ястреб  дунул   залпом  шести  винтовок  в   бок
преследователям.  Не  ожидавшая отсюда удара,  полиция дрогнула.  А  лбовцы,
повернувшись, бросились опять на нее с фронта, и расстреливаемые городовые в
диком ужасе панически бросились назад...
     Через  несколько минут  соединившиеся лбовцы спокойно уходили за  Каму,
покрытую полыньями и блесками пятен выступающей весенней воды.
     И  только когда они были уже возле середины реки,  вдогонку им щелкнули
три-четыре выстрела.
     В  этот же  вечер к  Лбову прибежало еще пять человек,  на следующее же
утро к шайке примкнуло еще семь.
     Через день Лбов,  долго ломавший голову над  вопросом -  кто указал его
местопребывание в Мотовилихе,  получил сведения о том,  что...  его нечаянно
выдала  одна  молодая  девчонка,  которая была  захвачена полицией и,  желая
навести ее  на  ложный след,  случайно указала как  раз на  ту  квартиру,  в
которой ночью остановился Лбов.
     Это было только отчасти правдой,  потому что дело тут осложнялось одним
неучтенным обстоятельством...

     Весна  стояла в  полном цвету.  По  Каме  свистели пароходы,  по  рощам
свистели соловьи,  по  лесам свистели пули.  И  под  эти  веселые свисты шла
веселая, напряженная и бурная жизнь.
     И что только было?  Ни старики, ни старухи, ни даже древний дед Евграф,
который чего только за  свои сто  лет не  успел пересмотреть,  и  те  такого
никогда не видели.
     Шайка Лбова с  красными флажками,  прикрепленными к  дулам неостывающих
винтовок,  билась не на жизнь,  а не смерть с жандармерией. Билась с веселым
смехом,  с огневым задором и с жгучей ненавистью. По дорогам рыскали казачьи
патрули, но для лбовцев не было определенных дорог, им везде была дорога.
     Астраханкин загорел,  его мягкое,  ровное лицо обветрилось,  и  он едва
успевал носиться с отрядом от одного края к другому.

     Было  теплое  весеннее утро,  такое,  когда  солнечные лучи  искристыми
узорами  переплетали  молодую  росистую  траву,   когда  поезд,   в  котором
возвращалась Рита,  невдалеке от Перми едва не сошел с рельсов и остановился
перед грудой наваленных поперек шпал.
     Первый и  второй классы были  ограблены дочиста,  после чего  машинисту
было  разрешено двигаться дальше.  По  прибытии в  Пермь  поезд был  оцеплен
кольцом  жандармов,  начались сейчас  же  допросы  и  дознания и  никого  не
выпускали.  Арестовали машиниста и  человек десять  ни  в  чем  не  повинных
мужиков и даже одного господина, занимавшего купе мягкого вагона.
     Насилу прорвавшийся через сеть жандармов Астраханкин бросился встречать
и выручать от дальнейших расспросов Риту.  Два раза пробегал он весь состав,
потребовал даже у  проводников,  чтобы они открыли ему все вагонные уборные,
заглянул и на багажные полки, но Риты нигде не было.
     Хорунжий был  вне  себя.  Два  дня  и  две  бессонные ночи он  рыскал с
ингушами и  надеялся напасть на  ее  след.  На  третий,  совсем отчаявшись и
обезумев,  он  сидел в  комнате Риты за столом,  на котором лежал заряженный
револьвер,  и  писал сумасшедшую,  прощальную записку.  В это время бесшумно
зашуршала дверь, и в комнату вошла Рита.
     Она  была бледна и  чуть-чуть пошатывалась,  и  какая-то  новая,  чужая
складка залегла возле ее изломанных и красивых губ.
     На все вопросы она отвечала коротко и  неохотно:  была в  поезде,  а во
время  остановки,  когда  лбовцы  стреляли,  спряталась  в  кусты...  Потом,
испугавшись,    бросилась   бежать   дальше...   Заплуталась...   Пролежала,
простудившись,  в крестьянской избе и потом вернулась сюда... Вот и все. А в
общем, устала, не хочет, чтобы ее много расспрашивали, и хочет отдохнуть.
     Но это была неправда. Если бы отец Риты проснулся этой ночью, то он был
бы немало изумлен.  Рита встала, накинула поверх рубашки легонькое платьице,
босиком пробралась в  кабинет отца  и  потом долго возилась там  и  один  за
другим открывала зачем-то ящики его письменного стола.


       10. О том, как титулярный советник Чебутыкин попал в Хохловку
                и какие странные вещи вокруг него творились

     На этот раз Феофан Никифорович хотя ехал и налегке, без денежной почты,
на которую мог бы кто-либо польститься, но тем не менее некоторое неприятное
чувство не покидало его всю дорогу.
     Один  раз  на  пути  ему  попались  два  вооруженных человека,  которые
остановили лошадей  и  попросили у  него  закурить  и  которые  были  весьма
удивлены,  когда в ответ на такую скромную просьбу Феофан Никифорович что-то
завопил и торопливо поднял руки вверх.
     Люди,  переглянувшись,  улыбнулись,  залезли к  нему в карман,  достали
коробку спичек,  половину отсыпали себе,  а  половину отдали ему  обратно и,
поблагодарив, ушли, оставив Феофана Никифоровича в приятном изумлении.
     Лошади тронулись.  И Чебутыкин поехал дальше,  значительно успокоенный,
рассуждая приблизительно так,  что лбовцы,  в сущности, уж не такие страшные
люди и  иногда даже весьма приятные в  обхождении,  особенно ежели ехать без
денег.
     Второй раз  ему пришлось удивиться часом позже,  когда,  заворачивая по
лесной дороге, он наткнулся на странную картину: несколько человек невдалеке
от дороги стояли возле телеграфного столба,  а  один,  забравшийся на столб,
старательно  перерезал  провода,   и   стоящие  внизу  шумно  выражали  свое
удовольствие при лязге каждой новой падающей проволоки.
     Так  как  это  занятие,  по  мнению  Чебутыкина,  приносило явный  вред
почтовому ведомству,  чиновником которого он состоял, то вполне естественно,
что он сильно возмутился и даже высказал резкий протест против такого образа
действий.
     Но работающие не обратили никакого внимания ни на Чебутыкина, ни на его
протест (тем  более что  последний был  высказан только про  себя),  если не
считать только того, что человек, вынырнувший откуда-то из-за кустов, сказал
Чебутыкину вежливо:
     - Ежели вы,  господин хороший,  чего-либо сболтнете лишнего,  так мы на
обратном пути будем вас того...
     А  сам похлопал рукой по поясу,  а на поясе...  бог ты мой,  что увидел
Чебутыкин на поясе!  - два револьвера, один кинжал, одну бомбу и целую пачку
патронов.
     И,  увидевши такое скопление смертоносных орудий, готовых обрушиться на
обратном пути на его голову,  Чебутыкин поклялся (опять мысленно), что будет
молчать,  хотя бы  на  его  глазах повырубили все  телеграфные и  телефонные
столбы по всей дороге.
     В  Хохловке,  куда  наконец добрался Чебутыкин,  было несколько человек
жандармов,  и  потому Феофан Никифорович почувствовал себя в  безопасности и
остановился у старосты.
     Был праздничный день,  по улицам с  гармошкой ходили подвыпившие парни,
визжали девчата.  В общем,  было шумно и весело,  чересчур даже весело,  так
что,  пожалуй,  получалось нехорошо.  Например,  кто-то,  от полноты чувств,
запустил  в   старостино  окошко  камнем,   который  попал  прямо  в  голову
расположившемуся было  отдохнуть Феофану  Никифоровичу,  чем  поверг  его  в
сильнейшее и  вполне законное негодование.  Он  высунулся тогда  из  окошка,
желая  уличить  виновного  в  таком  неблаговидном  поступке,  но  виновного
отыскать было трудно,  а просто кто-то из толпы показал Феофану Никифоровичу
фигу, чем дело и кончилось.
     - Не  знаю,  что  с  парнями  на  селе  делается,  -  почесывая голову,
проговорил вошедший в избу староста,  -  бесятся,  охальничают...  А тут еще
чужаки какие-то,  из соседней деревни,  что ли,  понаехали, баламутят наших.
Пойтить позвать жандармов, что ли?
     - А сколько их? - поинтересовался Чебутыкин.
     - Да человек семь, либо меньше будет.
     Староста ушел.  В  одном конце села завязалась драка,  еле  разняли.  В
квартиру  лавочника  влетел  здоровенный  булыжник,  завернутый  в  какую-то
бумагу,  лавочник развернул бумагу,  а  на ней было такое написано:  "Смерть
паразитам и эксплуататорам!"
     Смысл этой фразы лавочник так и не понял, но, почувствовав в ней что-то
недоброе,   понес  ее  к   жандармскому  унтеру,   который  и  объяснил  ему
обстоятельно,  что тут "такое,  такое завернуто", а в общем, "ах они, сукины
дети".  Жандарм не  стал  вдаваться в  более  подробные разъяснения и  начал
пристегивать шашку.
     - Ой, что-то неладное, - проговорил лавочник, встречаясь с Чебутыкиным,
который никак не  мог сидеть дома,  потому что возле дома...  черт его знает
что такое парни с  девками устраивать под окошками начали.  Конечно,  ничего
особенного... Но все-таки... смотреть как-то неудобно.
     - А что? - спросил он.
     - Да,  так... Смотри-ка, смотри-ка, - шепотом заговорил вдруг лавочник,
- рожи какие-то незнакомые.
     Чебутыкин обернулся и  обомлел.  В  толпе  стоял  человек,  который еще
недавно сидел верхом на телеграфном столбе и перерезывал провода.
     Вдруг откуда-то вынырнули два жандарма с  озабоченными,  встревоженными
лицами,  и  не  успел человек опомниться,  как  его схватили уже за  локти и
куда-то повели.
     Парни  шарахнулись  в  стороны  и  рассеялись.  А  Феофан  Никифорович,
почувствовав себя вдруг в  странном и  неприятном одиночестве,  решил,  что,
пожалуй, лучше поскорей пройти к своей знакомой - продавщице казенной винной
лавки.
     Захлопнув за собой калитку, он, уже значительно успокоившись, приоткрыл
ее опять и высунул голову, желая поинтересоваться, что же это такое будет.
     На улице было пусто,  но изо всех окошек торчали любопытные головы.  По
дороге навстречу жандармам,  ведущим арестованного, ковылял старик-нищий, но
и он испуганно остановился, заметивши процессию с арестованным.
     Нищий был  стар и  сгорблен,  но  когда жандармы сделали шаг мимо него,
нищий  выпрямился и  выстрелил одному  из  них  в  спину,  другой  испуганно
шарахнулся в сторону сам, а пленник рванулся вперед.
     И  почти тотчас же с  окраины послышалась частая стрельба,  и несколько
человек с красным флажком появились откуда-то на улице.
     Заметив,  что дело принимает такой боевой оборот,  Чебутыкин хотел было
запереть на  засов  калитку и  спрятаться куда-нибудь подальше,  но  калитку
кто-то сильно толкнул,  так что Чебутыкин мячиком отлетел и  очутился где-то
возле навозной кучи.
     Во  двор вошел один из лбовцев,  стукнул прикладом в  дверь,  и,  когда
оттуда  выглянуло  испуганное  лицо  продавщицы,  он  потребовал  водки.  Та
скрылась на минуту,  потом дрожащей рукой протянула ему бутылку, но он вдруг
вскинул винтовку и почти в упор выстрелил в нее.
     Продавщица вскрикнула и  упала,  лбовец же бросился прочь.  А Чебутыкин
как стоял возле навозной кучи,  так и  сел.  Он  хотел было подняться,  но с
перепугу ноги не слушались -  он так и застыл на месте с фуражкой, сбившейся
набок, и с рукою, крепко уцепившейся за колесо рядом стоящей телеги.
     В это время лбовцы разбивали бутылки с вином и грабили кассу казенки.
     - Слушай,  -  волнуясь,  крикнул  Фома,  подбегая  к  Лбову,  отдающему
приказания одному из ребят,  - слушай, Александр, что же это такое? - И Фома
затрепыхался белыми, подслеповатыми ресницами негодующих глаз.
     - Что?
     - Как что?  Я вхожу,  смотрю -  женщина лежит раненая,  кто-то из наших
взял да и выстрелил в нее,  так просто, ради удовольствия. Это что же такое?
Это  даже  не  просто  уголовный  грабеж,  а  так,  бессмысленный  бандитизм
какой-то!..
     Лбов посмотрел на него гневно и сказал:
     - Ты врешь! Если в нее стреляли, так, значит, было за что, у меня даром
ребята стрелять не будут...
     - Не будут? - опять возмущенно перебил его Фома. - При тебе не будут. А
кто на прошлой неделе казака убил,  которого ты велел отпустить? Не будут? -
еще громче начал он.  -  А  как ты чуть отвернешься,  так некоторые из твоих
новых молодцев всех подряд перестрелять готовы!  Попробуй,  если хочешь, дай
им потачку, попробуй и посмотри, что тогда получится.
     - Я потачки не даю!  -  взбешенно крикнул Лбов и крепко схватил за руку
Фому.  -  Я никому, никогда не даю, это... ты врешь, а если ты врешь, а если
вы  там за  глазами у  меня что-то делаете,  так я  когда узнаю об этом,  то
смотри, что я сделаю.
     Он  выхватил  свисток  и   резким  условным  сигналом  перекликнулся  с
остальными, и почти тотчас же со всех сторон понеслись на его зов лбовцы.
     - Кто  убил бабу?  -  спросил Лбов,  когда все собрались около него.  -
Говори прямо.
     Все молчали.
     - Я спрашиваю: кто убил? - повторил Лбов и мрачно, пытливо посмотрел на
окружающих.
     - Не знаю...  не видал...  кто-то хоронится, сукин сын, - послышались в
ответ недоумевающие голоса.
     - Хорошо,  -  крикнул тогда Лбов,  -  я узнаю и так,  а когда узнаю, то
застрелю его как собаку!
     Он шагнул во двор -  и Феофан Никифорович умер,  а если не совсем умер,
то  почти что совсем,  потому что он  услышал только последние слова Лбова и
подумал, что это относится лично к нему.
     - Ваше  благородие,  господин начальник,  -  дрожащим голосом начал он,
да...  так и  остался с  открытым ртом,  потому что в  вошедшем узнал своего
бывшего ямщика, который когда-то так ловко ограбил его.
     Лбов заметил Чебутыкина,  но, по-видимому, не узнал его. Какая-то мысль
осенила вдруг его голову,  потому что он подошел к  Чебутыкину,  взял его за
руку и, легонько подымая его, спросил коротко:
     - Ты зачем здесь сидишь?
     - Я...  я  отдыхаю,  господин ямщик...  то  есть господин начальник,  -
испуганно забормотал Чебутыкин.
     - И давно это ты здесь отдыхаешь?
     - Недавно...  то есть давно...  ваша светлость, - взмолился вдруг он. -
Да за что же,  да разве же я что-нибудь против имею?..  Господи, да когда вы
прошлый раз мою почту изволили ограбить,  разве же я  тогда не сочувствовал?
Ведь меня же тогда по подозрению целую неделю в  арестном доме продержали...
Да зачем же убивать меня...  меня?  Я  человек безвредный,  я  вот на днях в
Ильинское  опять  с  почтой  поеду,   так,  может,  тогда,  бог  даст,  ваше
сиятельство, опять...
     - Молчи,  дурак,  какое я тебе сиятельство,  - усмехнулся Лбов, - никто
тебя убивать не хочет, а ты скажи-ка мне, видел, кто убил продавщицу?
     - Не видел...  то есть видел...  то есть я  сидел отвернувшись...  -  и
Чебутыкин вопросительно посмотрел на Лбова, стараясь угадать, как тому будет
угодно: чтобы он видел или не видел.
     - Значит, видел? - подбадривающе сказал Лбов.
     - Видел,  видел,  ваше сиятельство, то есть, господин атаман. Как же не
видать, когда я, можно сказать, на навозной куче напротив пребывал.
     - А ну-ка, покажи-ка мне его. - И Лбов вывел Чебутыкина за ворота, где,
выстроившись, стоял весь отряд.
     Лбов и  Чебутыкин прошли по  фронту,  Чебутыкин только было остановился
перед человеком,  стрелявшим в продавщицу, как вдруг поперхнулся и попятился
назад,  потому что увидел,  как тот предостерегающе посмотрел на него и руку
положил на подвешенный сбоку револьвер.
     - Никак не могу признать, - начал было он растерянно.
     Но  Лбов  пытливым взором  заметил  движение человека,  потянувшегося к
револьверу, и внезапную заминку Чебутыкина.
     - Этот?  -  крикнул он и  неожиданно с  силой схватил за руки одного из
новых, недавно поступивших в его шайку.
     - Этот, - упавшим голосом из-за спины Лбова ответил Чебутыкин.
     В  окошко  выглядывали  любопытные  бабы,  невдалеке  стояли  мужики  и
внимательно присматривались к происходившему.
     - У меня,  в Первом революционном отряде пермских партизан, бандитов не
должно быть и не будет никогда,  - холодно и громко проговорил Лбов. - Так я
говорю?
     - Так... правильно, - послышались в ответ хмурые голоса.
     - Лбов...  что ты хочешь? - удивленно спросил его Фома, почувствовавший
недобрые нотки в его голосе.
     - Оставь, не твое дело, - резко ответил тот.
     Затем, перед глазами всего отряда и окружающих мужиков, схватил за руку
и дернул вперед стрелявшего так, что тот очутился рядом с Чебутыкиным.
     - У меня,  в пермском революционно-партизанском отряде, который борется
против царизма, бандитов не было и не будет, - повторил он опять.
     И в следующую секунду в глазах Чебутыкина сверкнул маузер, в уши ударил
грохот,   и  Чебутыкин  покачнулся,  считая  себя  уже  погибшим,  но  потом
сообразил,  что стреляли не в  него,  потому что бывший лбовец зашатался и с
проклятием грохнулся на  землю,  срезанный острой  пулей  сурово сверкающего
глубиной разгневанно-жестоких глаз атамана Лбова,  неторопливо вкладывающего
дымящийся маузер в кожаную кобуру.


                      11. Лбов закуривает папиросу

     В  ящике  своего отца,  управляющего канцелярией губернатора,  Рита  не
нашла того, что ей было нужно.
     Рита сказала не  всю  правду дома.  Верно,  что она пролежала два дня в
крестьянской избе,  верно и то,  что в то время, когда лбовцы грабили поезд,
она  спряталась в  придорожной лесной  гуще,  но  она  умолчала о  том,  что
виделась с Лбовым, что Лбов посмотрел на нее удивленно и спросил ее, пожимая
плечами:
     - Опять вы?.. И что вам, вообще, от меня нужно?
     - Возьмите меня к  себе,  -  как-то бессознательно,  помимо своей воли,
сказала Рита.
     И  сквозь смуглую кожу  ее  лица  засветил