отшвырнул ногою попавшийся камешек. - Это кто к вам сейчас подходил?
     - Сейчас? Это старший десятник. А что, Владик?
     Владик запнулся.
     - А если он десятник,  то зачем он ружья прячет? Зачем? Из-за него мы с
Толькой нечаянно чуть вас  не  убили.  Из-за  него Толька свихнул себе руку.
Из-за него я сейчас промахнулся.  У меня три патрона - тридцать очков. Вдруг
вижу...  Что?  Кто это? Откуда? Конечно, раз сорвал... сорвал два, а если бы
сразу обернулся, то и все пять сорвал бы. Разве я его тут ожидал?
     - Постой,  постой,  да ты не кричи!  -  остановил Владика Сергей. - Кто
меня убил? Какое ружье? Кто прячет? Поди сюда, сядь.
     Они сели на камень.
     - Помните,  вы  верхом ехали  и  двум  мальчишкам записку к  начальнику
лагеря дали?
     - Ну?
     - Это мы с Толькой были. На башню, дураки лазили... Помните, вы однажды
шли, вдруг около вас бабахнуло. Вы окликнули да по кустам из нагана...
     - Я не по кустам, я в воздух.
     - Все равно.  Это мы с Толькой бабахнули.  Это он нечаянно.  А потом мы
бросились бежать; тут он - под откос и расшибся.
     - А ружье? Ружье где вы взяли?
     - А ружье вот этот самый дядька в яму под башню спрятал.  Мы там лазили
и нечаянно натолкнулись.
     - Какой  дядька?  Может быть,  другой?  Может быть,  вовсе не  этот?  -
настойчиво переспрашивал Сергей.
     - Этот самый. Мы с Толькой наверху рядом сидели. Тоже сунулся под руку,
- с досадой добавил Владик.  - Я обернулся, гляжу - он. Откуда, думаю? Может
быть, за ружьем? Раз, раз - и сорвал.
     - А ружье где?
     - Там  оно...  где-нибудь в  чаще,  под  обрывом,  уже  нехотя докончил
Владик. - Если надо, так сходим, можно и найти.
     - Владик, - торопливо попросил Сергей, увидав подъезжающего Дягилева. -
Ты беги в  тир.  Я  сейчас тоже приду.  А  потом мы возьмем с  собой Альку и
пойдемте вместе гулять. Там заодно все посмотрим и поищем.

     В  этот  же  день к  вечеру Сергей вызвал Шалимова и  послал на  третий
участок за Дягилевым.  Ободранная о камни, грязная двустволка стояла в углу.
Ее нашли в колючках под обрывом.
     На все расспросы Сергея Шалимов отмалчивался и твердил только одно: что
аллах велик и, конечно, видит, что он, Шалимов, ни в чем не виноват.
     Вошел  Дягилев.  Еще  с  порога он  начал жаловаться,  что  шалимовская
бригада совсем отбилась от  рук  и  что куда-то  затерялся ящик с  метровыми
гайками.
     Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул с табуретки
молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.
     - Врешь,  что тебя обворовали,  -  прямо сказал Сергей.  -  Ты сам вор.
Документы бросил, а двустволку спрятал.
     И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:
     - А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько украли?
     - Шесть   тысяч   шестьсот   шестьдесят   шесть,   -   быстро   ответил
нерастерявшийся Дягилев. - Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в голову
контузило?
     Но  тут  он  разглядел стоявшую за  спиной  Сергея двустволку и  злобно
взглянул на молчавшего Шалимова:
     - Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь напророчил?
     - Я ничего не говорил,  -  испуганно забормотал Шалимов.  - Я ничего не
видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог все знает.
     - Святая истина, - мрачно согласился Дягилев. - Ну, и что дальше?
     - Документы у тебя свои или чужие? - спросил Сергей.
     - Документ советский,  за свои нынче строго.  Да что ты ко мне пристал,
Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я-то тут при чем?
     В  эту минуту дверь стукнула,  и  Дягилев увидел на  пороге незнакомого
мальчика.
     - Владик,  -  спросил мальчика Сергей,  указывая на  Дягилева,  -  этот
человек ружье прятал?
     Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.
     Почуяв  недоброе,  Дягилев  тоже  встал  и,  отталкивая пытавшегося его
задержать рассыльного, пошел к двери.
     - Ты постой, вор! - вскрикнул побледневший Владик. - Здесь еще я стою.
     - А ты что за орел-птица?  -  крикнул озадаченный Дягилев и нехотя сел,
потому что Сергей бросил трубку телефона.
     - Отпустите лучше,  Сергей  Алексеевич,  -  сказал Дягилев.  -  Стройка
закончена.  Плотина готова.  Вы себе с миром в одну сторону, а я - в другую.
Всем жрать надо.
     - Всем надо, да не все воруют.
     - Вам воровать не к чему. У вас и так все свое.
     - А у вас?
     - А  у  нас?  Про нас разговор особый.  Отпустите добром,  вам же лучше
будет.
     - Мне лучше не надо.  Мне и так хорошо... А ты, я смотрю, кулак. Но-но!
Не балуй!  -  окрикнул Сергей,  увидев,  что Дягилев встал и подвинул к себе
тяжелую табуретку.
     - Был с кулаком,  остался с кукишом,  - огрызнулся Дягилев и безнадежно
махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых милиционеров.
     - Лучше бы отпустили,  себе только хуже сделаете, - как бы с сожалением
повторил Дягилев и  злобно  дернул за  рукав  все  еще  что-то  бормотавшего
Шалимова.   -  Вставай,  святой  Магомет!  Социализм  строили...  строили  и
надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.

     Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и потоки холодной
воды хлынули с гор к лагерю.
     Вечером по  нижнему парковому пруду,  куда  направили всю  первую,  еще
мутную воду, уже катались на лодках.
     Наутро били  фонтаны,  сверкали светлые бассейны,  из-под  душей  несся
отчаянный визг.  И суровый Гейка,  которого уже несколько раз обрызгивали из
окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем несердито бормотал:
     - Ну,  будет,  будет вам!  Вот сорву крапиву да  через окно крапивой по
голому. И скажи, что за баловная нация!

     Где бы  ни появлялся этот маленький темноглазый мальчуган -  на лужайке
ли  среди  беспечных октябрят,  на  поляне ли,  где  дико  гонялись казаки и
разбойники -  отчаянные храбрецы,  на волейбольной ли площадке,  где азартно
играли в мяч взрослые комсомольцы, - всюду ему были рады.
     И  если,   бывало,   кто-нибудь  чужой,  незнакомый  толкнет  его,  или
отстранит,  или не пропустит пробраться на высокое место,  откуда все видно,
то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:
     - Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.
     И потом вполголоса прибавляли еще что-то такое, от чего невнимательный,
неловкий,  но не злой человек смущался и  виновато смотрел на этого веселого
малыша.
     С часу на час Сергей ожидал телеграммы.  Но прошел день, прошел другой,
а телеграммы все не было, и Сергей стал надеяться, что остаток отпуска они с
Алькой проведут спокойно и весело.
     Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и поджидали Натку.
Она сегодня была свободна,  потому что совсем выздоровел и  вернулся в отряд
вожатый Корчаганов.
     Однако Натка где-то задерживалась.
     Они лежали на теплой,  душистой поляне и,  прислушиваясь к  стрекотанию
бесчисленных цикад, оба молчали.
     - Папка, - трогая за плечо отца, спросил Алька, - Владик говорит, что у
одного летчика пробили пулями аэроплан.  Тогда он спрыгнул,  летел,  летел и
все-таки спустился прямо в руки белым. Зачем же он тогда прыгал?
     - Должно быть, он не знал, что попадет к белым, Алька.
     - А если бы знал?
     - Ну,  тогда  он  подумал  бы,  что,  может  быть,  сумеет  убежать или
отобьется.
     - Не отбился,  -  с сожалением вздохнул Алька. - Владик говорит, что на
том  месте,  где  летчика допытывали и  убили,  стоит теперь вышка и  оттуда
ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на войне, много раз прыгал?
     - Нет,  Алька,  я ни одного раза.  Да у нас и война не такая была - без
парашютов.
     - А у нас какая будет?
     - А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.
     - А если?
     - Ну,  тогда вырастешь -  сам увидишь.  Ты почему про летчика вспомнил,
Алька?
     - По сказке.  Помнишь,  когда Мальчиша заковали в  цепи,  то бледный он
стоял, и тоже от него ничего не выпытали.
     Алька вскочил с травы и попросил:
     - Пойдем,  папка. Мы Натку по дороге встретим А у меня под подушкой две
конфеты спрятаны, и я вам тоже дам по половинке, только ты не говори ей, что
это из-под подушки, а то у нас за это ругаются.
     Они спустились на тропку и  вдоль ограды из колючей проволоки,  которая
отделяла парк от проезжей дороги, пошли к дому.
     Они  отошли уже довольно далеко,  как Сергей спохватился,  что забыл на
поляне папиросы.
     - Принеси, Алька, - попросил он, - я тебя здесь подожду. Беги напрямик,
через кусты. Ты малыш и живо пролезешь.
     Алька нырнул в чащу.
     - Ау! Где вы? - донесся издалека голос Натки.
     - Эге-гей! Здесь! - громко откликнулся Сергей. - Сюда, Наташа!
     При звуке его голоса из-за  кустов со стороны дороги просунулась чья-то
голова,  и Сергей узнал дягилевского брата.  Он опять был сильно пьян, но на
ногах  держался крепко.  Он  сделал было  попытку подойти,  но  наткнулся на
колючую проволоку и остановился.
     - Зачем брата посадил?  -  глухо проговорил он,  уставившись на  Сергея
мутными,  недобрыми глазами.  -  Хитрый!  -  протяжно добавил он и  погрозил
пальцем.
     - Иди  проспись,  -  посоветовал Сергей.  -  Смотри,  ты  себе  руку  о
проволоку раскровенил.
     - И  все-то  вы хи-итрые!  -  так же протяжно повторил пьяный и  вдруг,
подавшись  корпусом,   двинулся  так  сильно,   что  проволока  затрещала  и
зазвенела.
     Он хрипло крикнул:
     - Зачем брата посадил! Лучше отпусти, а то хуже будет!
     - Брат твой кулак и  вор -  туда ему и  дорога.  Ты будешь вором,  и ты
сядешь.  Пойди  спи,  -  резко  ответил  Сергей,  не  спуская глаз  с  этого
остервеневшего человека.
     - Брат - вор, а я и вовсе бандит! - дико выкрикнул пьяный, и, схватив с
земли тяжелый камень, он что было силы запустил им в Сергея.
     - Брось, оставь! - крикнул отклонившийся Сергей.
     Но ослепленный злобою,  отуманенный водкой человек рванулся к земле,  и
целый град булыжников полетел в Сергея. Крупный камень ударил ему в плечо, и
тут же он услышал, как сзади хрустнули кусты и кто-то негромко вскрикнул.
     - Стой!..  Назад... Назад, Алька! - в страхе закричал Сергей, и, вырвав
из кармана браунинг, он грохнул по пьяному.
     Пьяный выронил камень, погрозил пальцем, крепко выругался и тяжело упал
на проволоку.
     Сергей обернулся.
     Очевидно,  что-то случилось,  потому что он покачнулся.  В одно и то же
мгновение он увидел тяжелые плиты тюремных башен, ржавые цепи и смуглое лицо
мертвой Марицы.  А  еще рядом с башнями он увидел сухую колючую траву.  И на
той траве лицом вниз и  с  камнем у  виска неподвижно лежал всадник "Первого
октябрятского отряда мировой революции", такой малыш - Алька.
     Сергей рванулся и приподнял Альку. Но Алька не вставал.
     - Алька, - почти шепотом попросил Сергей, - ты, пожалуйста, вставай...
     Алька молчал.
     Тогда Сергей вздрогнул,  осторожно положил Альку на  руки,  не поднимая
оброненную фуражку, шатаясь, пошел в гору.
     Из-за  поворота  навстречу  выбежала  Натка.  Была  она  сегодня  такая
веселая,  черноволосая,  без платка,  без галстука;  подбегая, она раскинула
руки и радостно спросила:
     - Ну что, заждались? Вот и я. А он уже спит?
     - А  он,  кажется,  уже не  спит,  -  как-то по-чужому ответил Сергей и
остановился.
     И,  очевидно,  опять  что-то  случилось,  потому  что  пораженная Натка
отступила назад, подошла снова и, заглянув Альке в лицо, вдруг ясно услышала
далекую песенку о том, как уплыл голубой кораблик...
     На  скале,  на  каменной площадке,  высоко  над  синим  морем,  вырвали
остатками динамита крепкую могилу.
     И светлым солнечным утром,  когда еще вовсю распевали птицы,  когда еще
не  просохла роса на  тенистых полянках парка,  весь лагерь пришел провожать
Альку.
     Что-то  там над могилой говорили,  кого-то с  ненавистью проклинали,  в
чем-то крепко клялись, но все это плохо слушала Натка.
     Она  видела  Карасикова,   который  стоял  теперь  не  шелохнувшись,  и
вспомнила, что отец у Карасикова - шахтер.
     Она  видела босого,  но  сегодня подпоясанного и  причесанного Гейку  и
вспомнила, что этот добрый Гейка был когда-то солдатом в арестантских ротах.
     Она увидела Владика,  бледного и сдержанного настолько,  что, казалось,
никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас,  и подумала, что
если когда-нибудь этот Владик по-настоящему вскинет винтовку,  то ни пощады,
ни промаха от него не будет.
     Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой у знамени. И
только сейчас Натка разглядела,  что  лицо его спокойно,  почти сурово,  что
сапоги вычищены,  ремень подтянут, и на чистой гимнастерке привинчен военный
орден.
     Тут Натку тихонько позвали и  сказали,  что башкирка Эмине бросилась на
траву и очень крепко плачет.
     Потом  все  ушли.  Остались только  Сергей,  Гейка,  дежурное звено  из
первого отряда и четверо рабочих.
     Они  навалили груду  тяжелых камней,  пробили отверстие,  крепко залили
цементом, забросали бугор цветами.
     И поставили над могилой большой красный флаг.

     В  тот  же  день  Сергей получил телеграмму.  Он  зашел к  себе и  стал
собираться.  Он  уложил  весь  свой  несложный багаж,  но  когда  подошел  к
письменному столу,  чтобы  собрать бумагу,  то  он  не  нашел  там  Алькиной
фотографии.
     Он потер виски,  припоминая,  не брал ли он ее с собою. Заглянул даже в
полевую сумку, но фотографии и там не было.
     Голова работала нечетко, мысли как-то сбивались, разбегались, путались,
и он не знал, на кого - на себя, на других ли - сердиться.
     Он пошел к Натке. Натка укладывалась тоже.
     Алькина кровать с белой подушкой,  с голубеньким одеялом стояла все еще
нетронутой,  как будто он бегал где-либо неподалеку, но его любимой картинки
с краснозвездным всадником уже не было.
     - Завтра я уезжаю, Наташа, - сказал Сергей. - Меня вызвали.
     - И я тоже.  Мы вместе поедем.  Ты пить хочешь?  Пей из графина. Теперь
вода холодная.
     - Да,  теперь вода холодная,  - машинально повторил Сергей. - Ты у меня
не была сегодня, Наташа?
     - Нет, не была. А что... Сережа?
     - Не знаю я, куда-то Алькина карточка со стола пропала. Может быть, сам
сгоряча засунул - не помню. Искал, искал - нету. В Москве у меня еще есть, -
словно оправдываясь, добавил он. - А здесь больше нету.
     В  дверь заглянул вожатый Корчаганов,  который весь  день  ловил Натку,
чтобы за  что-то  ее  выругать.  Но,  увидав Сергея,  он понял,  что сейчас,
пожалуй, не время и не место. Он исчез, не сказав ни слова.
     Они решили ехать завтра рано утром - машиной до Севастополя и оттуда на
поезде в Москву.

     В последний раз обходила Натка шумный и отчаянный свой четвертый отряд.
Еще не везде смолкли печальные разговоры,  еще не у  всех остыли заплаканные
глаза,  а  уже исподволь,  разбивая тишину,  где-то рокотали барабаны.  Уже,
рассевшись на бревнах,  дружно и нестройно,  как всегда, запевали свою песню
октябрята.
     Уже  успели  Вася  Бубякин  и   Карасиков  снова  поссориться  и  снова
помириться. И уже перекликались голоса над берегом, аукали в парке и визжали
под искристыми холодными душами.
     Натка зашла в  прохладную палату.  Там у окна стоял только один Владик.
Она подошла к  нему сзади,  но он задумался и  не слышал.  Она заглянула ему
через плечо и увидела, что он пристально разглядывает Алькину карточку.
     Владик отпрыгнул и крепко спрятал карточку за спину.
     - Зачем это?  -  с укором спросила Натка. - Разве ты вор? Это нехорошо.
Отдай назад, Владик.
     - Вот скажи,  что убьешь,  и  все равно не отдам,  -  стиснув зубы,  но
спокойно, не повышая голоса, ответил Владик.
     И Натка поняла: правда, скажи ему, что убьют, и он не отдаст.
     - Владик,  -  ласково заговорила Натка,  положив ему руку на плечо, - а
ведь Алькиному отцу очень,  очень больно.  Ты отдай,  отнеси.  Он на тебя не
рассердится...
     Тут губы у Владика запрыгали.  Исчезла вызывающая,  нагловатая усмешка,
совсем по-ребячьи раскрылись и  замигали его всегда прищуренные глаза,  и он
уже не крепко и  не уверенно держал перед собой Алькину карточку.  Голос его
дрогнул, и непривычные крупные слезы покатились по его щекам.
     - Да, Натка, - беспомощным, горячим полушепотом заговорил он, - у отца,
наверное,  еще есть.  Он,  наверно,  еще достанет, А мне... а я ведь его уже
больше никогда...
     Минутой позже,  все  еще собираясь выругать за  что-то  Натку,  забежал
вожатый Корчаганов и,  разинув рот,  остановился.  Сидя на  койке,  прямо на
чистом одеяле,  крепко обнявшись, Владик Дашевский и Натка Шегалова плакали.
Плакали открыто, громко, как маленькие глупые дети.
     Он  постоял,  тихонько,  на цыпочках,  вышел,  и  ему что-то захотелось
выпить очень холодной воды.

     Провожать на  дорогу прибежали многие.  Уже  в  самую последнюю минуту,
когда Сергей и  Натка сели  в  машину,  с  огромной охапкой цветов примчался
Владик, а за ним Иоська и Эмка.
     - Возьми... Это ему и тебе, - отрывисто сказал Владик. - Да бери. Ты не
думай.  Это я не украл. Мы пошли к Гейке. Мы попросили садовника. Мы сказали
- кому, и он дал. Возьми, возьми. Прощай, Натка!
     Высоко  с  горы,  взявшись за  руки,  бежали опоздавшие Вася  Бубякин и
Карасиков. Увидав, что им все равно не поспеть, они остановились, растерянно
посмотрели друг на друга, потом замахали и закричали:
     - До свиданья, до свиданья!
     Машина  рявкнула,  и  Натка,  приподнявшись,  крикнула Васе  Бубякину и
Карасикову и  всем  этим  хорошим ребятам,  всему  этому  шумному,  зеленому
лагерю:
     - До свиданья, до свиданья!
     Машина плавно покатила вниз.  Огибая лагерь,  она  помчалась к  берегу,
потом пошла в гору.  Здесь,  как будто бы нарочно,  шофер сбавил ход.  Натка
обернулась.
     Дул свежий ветер. Он со свистом пролетал мимо ушей, пенил голубые волны
и  ласково трепал ярко-красное полотнище флага,  который стройно высился над
лагерем, над крепкой скалой, над гордою Алькиной могилой...

     В ту светлую осень крепко пахло грозами, войнами и цементом новостроек.
     Поезд мчался через Сиваш,  гнилое море,  и,  глядя на  его серые гиблые
волны,  Натка вспомнила,  что  где-то  вот здесь,  в  двадцатом,  был убит и
похоронен их  сосед,  один веселый сапожник,  который перед тем  как уйти на
фронт,  выкинул из  дома  иконы,  назвал белобрысую дочку Маньку Всемирой и,
добродушно улыбаясь,  лихо затопал на вокзал,  с  тем чтобы никогда домой не
вернуться.
     И  Натка подумала,  что  домика того  давно уже  нет,  а  на  всем этом
квартале выстроили учебный комбинат и водонапорную башню. А Маньку - Всемиру
- никто никогда таким чудным именем не звал и  не зовет,  а  зовут ее просто
Мира или  Мирка.  И  она уже теперь металлург-лаборантка,  и  у  нее недавно
родился сын, такой же белобрысый, Пашка.
     - А  все-таки где  же  Алька видел Марицу?  -  неожиданно обернувшись к
Сергею, спросила Натка.
     - Он  видел  ее  полтора года  назад,  Наташа.  Тогда  Марица бежала из
тюрьмы.  Она бросилась в Днестр и поплыла к советской границе. Ее ранили, но
она все-таки доплыла до берега.  Потом она лежала в  больнице,  в  Молдавии.
Была уже ночь, когда мы приехали в Балту. Но Марица не хотела ждать до утра.
Нас пропустили к ней ночью.  Алька у нее спросил:  "Тебя пулей пробило?" Она
ответила:  "Да,  пулей".  - "Почему же ты смеешься? Разве тебе не больно?" -
"Нет,  Алька, от пули всегда больно. Это я тебя люблю". Он насупился, присел
поближе и потрогал ее косы. "Ладно, ладно, и мы их пробьем тоже".
     - А почему Алька говорил, что это тайна?
     - Марицу тогда Румыния в Болгарии искала.  А мы думали -  пусть ищет. И
никому не говорили.
     - А потом?
     - А  потом она уехала в Чехословакию и оттуда опять пробралась к себе в
Румынию. Вот тебе и все, Наташа.
     Поезд  мчался  через  степи  Таврии.  Рыжими  громадами возвышались над
равниной хлебные стога.  Сторожевыми башнями торчали элеват