истым,  гимнастерка сшита  из
коверкота.  Чувствовал себя  веселее и  увереннее,  когда  знал,  что  может
отправиться на вокзал и купить билет до самого дальнего города.
     Вопросы о мебели,  даче,  каких-либо других "солидных приобретениях" не
возникали.  Но деньги, едва появившись, начинали, как Аркадий Гайдар однажды
выразился, "бунтовать в его кармане". Они требовали немедленных действий. Не
мог  пройти  мимо  инструментальных,  хозяйственных лавок.  Покупал  сверла,
стамески, усовершенствованные мясорубки и хлеборезки. Все это ему нравилось,
но не требовалось. Покупки отправлялись друзьям в подарок.
     Легко ссужал приятелей деньгами, никогда не напоминал о возврате. Любил
угостить друзей, а то и незнакомых.
     Много  ездил,  однако  по-настоящему хорошо  себя  чувствовал в  родных
местах.
     "...Скучаю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? "Гей вы, цветики
мои,  цветики степные!" Всех я хороших людей люблю на всем свете. Восхищаюсь
чужими долинами, цветущими садами, синими морями, горами, скалами и утесами.
     Но  на  вершине Казбека мне делать нечего -  залез,  посмотрел,  ахнул,
преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязанскую".
     Любил хорошие песни.  Помню,  разбудил меня  ночью,  чтобы спеть новую,
только что услышанную:

                         По военной дороге
                         Шел в борьбе и тревоге
                         Боевой восемнадцатый год...

     Часто пел  "Гори,  гори,  моя звезда...",  и  мне всегда казалось,  что
думает он о красноармейской звездочке.
     Был  по  привычкам  солдат,   но,  как  все  люди,  тянулся  к  теплому
человеческому житью.
     "В  сущности,  у  меня  есть только -  три  пары белья,  вещевой мешок,
полевая сумка.  Полушубок -  папаха -  и больше ничего и никого, ни дома, ни
места, ни друзей.
     И  это в  то  время,  когда я  вовсе не  бедный,  и  вовсе уже никак не
отверженный и никому не нужный.
     Просто - как-то так выходит".
     И не подумайте, пожалуйста, что был он несчастлив, таил в себе какую-то
беду или обиду.  Несчастливые люди не пишут такие книги, какие написал он, и
уж, конечно, не совершают веселые и даже озорные поступки.
     Как многие физически и духовно сильные люди, он был добр. Как почти все
добрые -  легко раним.  Не боялся боли,  холода, жажды. Но совершенно не мог
выносить грубость,  хамство.  Тогда - срывался. Тогда темнели глаза, начинал
подергиваться левый уголок губы. Тогда он мог быть даже опасен.
     Это теперь звучит красиво, романтично: в пятнадцать командовал взводом,
в  семнадцать стал  командиром полка.  Но  стоит  задуматься,  какая тяжесть
ложилась на плечи такого командира.
     Когда  Аркадий  Гайдар  стал  командиром,   за  ним,  отдающим  приказ,
посылающим людей в  бой,  может быть,  и  на  гибель,  стоял еще зачастую не
суровый Дисциплинарный устав,  а  лишь личный авторитет.  Каково завоевать и
удержать такой  авторитет командиру,  если  многие из  бойцов годятся ему  в
отцы?
     Он  хорошо знал войну,  ее кровь,  ее пот,  ее жестокость.  Но это была
война за  правое дело,  и  он  любил свою  боевую молодость,  "очень дымное,
тревожно-счастливое время".

     Летом  1931  года  Аркадий Гайдар  закончил в  Крыму  в  Артеке повесть
"Дальние страны". Потом уехал в Хабаровск в газету "Тихоокеанская звезда".
     Снова    увлечен    журналистской    работой:     очерки,    фельетоны,
корреспонденции...   Побывал  на  Имане,   на  границе  с  Маньчжурией,   на
заледеневшем  озере  Ханка.  Выходил  на  судне  "Совет"  в  Японское  море.
Поднимался пешком на перевал Сихоте-Алинь.
     Уже  через  три  месяца после  приезда на  Дальний Восток задумал новую
повесть. Дневник Аркадия Гайдара помогает проследить, как она создавалась.
     "Надо  собраться  и   написать  для  "Молодой  гвардии"  книгу.   Крым,
Владивосток.   Тимур,   Лиля  -  все  это  связать  в  один  узел,  все  это
перечувствовать еще раз, но книгу написать совсем о другом".
     "...Только сегодня начинаю писать эту книгу. Она вся у меня в голове, и
через  месяц  я   ее   окончу...   Это  будет  повесть.   А   назову  я   ее
"Мальчиш-Кибальчиш".
     "...Было написано 25 страниц, и все шло хорошо... А когда перечитал, то
зачеркнул все, сел и снова написал всего 9 страниц - стало гораздо лучше. Но
сначала зачеркивать было жаль, и зачеркивал, скрепя сердце".
     "Стоят светлые солнечные дни.  Может быть, оттого, что именно в эти дни
- ровно год  тому назад -  я  был  в  Крыму,  мне  легко писать эту теплую и
хорошую повесть.
     Но никто не знает,  как мне жаль Альку.  Как мне до боли жаль, что он в
конце книги погибнет. И я ничего не могу изменить..."
     "...Неожиданно,  но  совершенно ясно  понял,  что  повесть  моя  должна
называться не "Мальчиш-Кибальчиш",  а  "Военная тайна".  Мальчиш -  остается
мальчишем -  но упор надо делать не на него, а на "Военную тайну", - которая
вовсе не тайна".
     "К своему глубокому огорчению,  перечитав впервые все то,  что мною уже
написано, я совершенно неожиданно увидел, что повесть "Военная тайна" никуда
не годится. И надо переделывать все с самого начала".
     Выступая на первом съезде советских писателей, Алексей Толстой произнес
фразу:
     "Язык  готовых  выражений,  штампов,  какими  пользуются не  творческие
писатели, тем и плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа".
     Странное это словосочетание "не творческие писатели" он  обронил легко,
без  нажима,   упомянул,   как  понятие  реально  существующее  и  потому  -
естественное. Зал даже не успел отреагировать. Лишь кто-то закашлялся.
     Если же говорить о  писателях как о  таковых,  то для них как раз очень
характерны те  чувства,  которые то  и  дело  прорываются в  записях Аркадия
Гайдара,  посвященных "Военной  тайне":  "неожиданно понял...",  "совершенно
неожиданно увидел", "мне до боли жаль... и я ничего не могу изменить..."
     Родился под пером писателя человек, и вдруг он сам порой неожиданно для
автора начинает совершать какие-то поступки, сам определяет свою судьбу.
     Характерны и  жестокие  сомнения,  которые  набегают я  отступают,  как
приливы и отливы.
     "Насчет "Военной тайны" -  это все паника.  И откуда это я выдумал, что
повесть "никуда не годится" - хорошая повесть".
     В  дальневосточных дневниках Аркадия Гайдара слышатся удары сердца,  то
учащенные,  то  спокойные,  когда,  занимаясь  писательским  делом,  он  все
завязывал в один узел, все перечувствовал заново и писал совсем о другом.
     Это - в большом и в малом.
     В дневнике:  "За последние дни в Хабаровске спокойнее. Немного улеглись
толки о возможности войны.  А все-таки тревожно...  С Японией - напряженно -
но то ли привыкли - никто не ахает".
     В  повести "Военная тайна":  "В  ту светлую осень крепко пахло грозами,
войнами  и  цементом новостроек...  Газет  не  хватало.  Пропуская привычные
сводки и цифры,  отчеты, внимательно вчитывались в те строки, где говорилось
о тяжелых военных тучах, о раскатах орудийных взрывов, которые слышались все
яснее и яснее у одной из далеких-далеких границ".
     В  дневнике:  "На  днях  умер  один из  лучших и  храбрейших командиров
Красной Армии комкор Ст. Вострецов".
     Появилась на страницах "Военной тайны" пионерка Катюша Вострецова...
     Снова перечитав повесть,  думаю,  что  все-таки напрасно Аркадий Гайдар
согласился напечатать "Сказку о  Мальчише-Кибальчише" отдельно,  еще задолго
до того, как была закончена "Военная тайна".
     В повесть сказка входит органично.  Она -  ее песня. Ее балладный стиль
подготовлен всем,  что сказано раньше,  и  бросает свой отсвет на  все,  что
случилось позднее.
     ...Нынешней осенью я вновь поднялся на скалу над Артеком.  Лежавший под
ногами  пионерский лагерь был  тих  и  безлюден.  Летние смены  закончились,
ребята  из  первой  зимней еще  не  приехали.  Трава  пожелтела,  приникла к
каменистой земле. Ветер, который внизу едва рябил море, здесь на вершине дул
резко, порывисто.
     Тревожно и  печально было мне стоять на  том самом месте,  где слепящим
солнечным днем  полсотни с  лишним лет  назад любовались мы  с  отцом морем,
такие дружные и  веселые.  На  этой скале,  как  сказано в  "Военной тайне",
вырвали остатками динамита крепкую Алькину могилу.
     Многоэтажные здания теснились под Аю-Дагом.  Бетонная горизонталь новой
главной  костровой площадки  придавила холм.  Поблескивали стеклянные здания
огромного плавательного бассейна.  Но по-прежнему пил воду из Моря Аю-Даг, и
можно было различить убегавшие к берегу извилистые тропинки. Артек был рядом
и далеко -  вот так, наверное, видел Аркадий Гайдар его из Хабаровска, когда
писал "Военную тайну".
     Справа над поляной чуть покачивали вершинами гибкие кипарисы. Наверное,
на  этой поляне фантазер Владик говорил приятелям,  что хорошо бы взобраться
на самую высокую гору, чтобы вовремя предупредить о нападении врага.
     "-  Я бы стоял с винтовкой,  ты бы смотрел в подзорную трубу,  а Толька
сидел бы возле радиопередатчика.  И  чуть что -  нажал ключ,  и сразу искры,
искры...  Тревога!..  тревога!..  Вставайте, товарищи!.. Тогда разом повсюду
загудят  гудки  -  паровозы,  пароходы,  сверкнут прожектора.  Летчики  -  к
самолетам.  Кавалеристы  -  к  коням.  Пехотинцы  -  в  поход...  Спокойней,
товарищи! Нам не страшно!"
     Страницы повести,  детские полустершиеся воспоминания, старые тропинки,
и то,  что было прожито и пережито после,  - все это странно переплеталось в
единое целое.
     Со скалы виден белый нарядный дом. Теперь в нем методическая библиотека
лагеря,  музей,  зал для совещаний.  А  когда-то был дом отдыха ВЦИК,  и  на
пионерский костер - это в повести - пришли шефы Артека, старые большевики, а
среди них  друг отца Альки в  гражданскую -  комиссар дивизии,  чернобородый
Гитаевич.
     Прежняя костровая площадка - это в жизни - со скалы не просматривается.
Зато с вершины десятилетий можно было увидеть судьбу героев повести. И самых
старших и самых маленьких. Всех, кто присутствовал на том пионерском костре.
     "Гром барабанов и гул музыки...  Это проходили лагерные военизированные
отряды пионеров.  Сначала с  лучшими стрелками впереди прошла пехота.  Шаг в
шаг,   точно  не  касаясь  земли,  прошли  матросы-ворошиловцы.  За  ними  -
девочки-санитарки...
     Музыканты ударили "Марш Буденного"... В отрою, по четыре, на колесных и
игрушечных конях  выехал "Первый сводный октябрятский эскадрон имени мировой
революции".
     Нетрудно прикинуть:  бойцам  "сводного октябрятского" по  восемь-девять
лет. Значит, к лету 1941-го им стало по восемнадцать-девятнадцать...
     Стоя на скале, вспомнил я и то письмо, которое Аркадий Гайдар послал из
Кунцева в Пермь Борису Назаровскому.  И только тут сообразил, что вопрос был
не  так уж прост,  потому что "если батареи с  лесом сложить",  то как раз и
получится закрытая артиллерийская позиция.
     Может,   на   такой   позиции  стояли  орудия  полка  резерва  главного
командования,  которые прикрывали огнем в  августе 1941 года отход батальона
Прудникова за речку Ирпень...

     Весной 1939 года Аркадий Гайдар жил в Доме творчества писателей в Ялте.
     Он  тогда был  весел и  спокоен.  Пришла телеграмма,  что  его  повесть
"Судьба  барабанщика"  все  же  пошла  в  печать.  Ее  первые  главы  начали
публиковаться еще в ноябре 1938 года в "Пионерской правде". Но однажды, хотя
внизу,  как обычно, стояло "продолжение следует", повесть исчезла с газетных
страниц и  больше в  "Пионерской правде" не появлялась.  Приостановил работу
над изданием книги и Детгиз.
     Теперь,  после Указа о награждении группы писателей орденами, в котором
стояла и фамилия Гайдара, "Судьба барабанщика" готовилась к печати в журнале
"Красная новь".
     Аркадий Гайдар начал писать "Судьбу барабанщика",  повесть,  как он сам
сказал,  "не о  войне,  но о делах суровых и опасных -  не меньше,  чем сама
война", весной 1937 года. Заканчивал в январе 1938 года в деревне Головково,
примерно в сотне километров от Москвы, в избушке, хозяйку которой звали тетя
Таня.
     Домик был маленький, вышагивать по нему было трудно, и, накинув шинель,
Гайдар ходил по заледеневшему шоссе,  вдоль которого протянулась деревня. За
огородами лежало белое поле, и чернел вдалеке лес.
     Приближаться к  Аркадию Гайдару в  такое время не следовало.  Но издали
было видно,  что он сначала хмурился,  потом улыбался.  Быстрым, решительным
шагом возвращался в избушку,  садился за стол. Впрочем, случалось, что он не
выходил из дома подолгу, часами сидел, склонившись над рукописью.
     Вечерами, иногда, читал вслух законченную главу. Читал, как правило, на
память,  лишь  изредка заглядывая в  тетрадку,  да  и  то,  чтобы вычеркнуть
неудачное или лишнее слово.
     Читал Аркадий Гайдар хорошо.  Не декламировал.  Не старался подчеркнуть
голосом удачное место.  Шутка ли в тексте,  или вдруг вспыхнут пронизывающие
душу  серьезные и  веские  слова,  -  голос  чуть-чуть  глуховатый оставался
ровным, вроде даже отстраненным. Лишь едва заметно менялась его окраска.
     У  многих в памяти отрывок из "Судьбы барабанщика",  не раз в статьях о
творчестве Аркадия Гайдара цитировавшийся,  и все же,  если мы размышляем об
этом человеке,  нужно еще  раз  вернуться к  тому месту в  повести,  где сын
просит отца, бывшего командира Красной Армии, спеть солдатскую песню.
     ...Отец поет "Горные вершины" на слова Лермонтова.
     "-  Папа!  - сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над
прекрасной рекой Истрой. - Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.
     Он нахмурился:
     - Как не солдатская?  Ну, вот: это горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал,
идти трудно.  За плечами выкладка шестьдесят фунтов...  винтовка, патроны. А
на перевале белые.  "Погодите,  -  говорит командир,  - еще немного, дойдем,
собьем...  тогда и  отдохнем...  Кто до  утра,  а  кто и  навеки..."  Как не
солдатская? Очень даже солдатская!"
     Похоже,  что,  когда Аркадий Гайдар писал эти слова,  перед глазами его
вновь поднялась островерхая скала у станицы Ширвинская.  Мимо скалы шагали в
горы красноармейцы 2-го батальона 302-го стрелкового полка.  Они должны были
подняться к Тубинскому перевалу, сбить вражеский заслон и удерживать перевал
до подхода подкреплений...
     Год спустя, в июле 1940-го, он написал Фраерману!
     "Дорогой Рувчик -  мне  исполнилось 36  лет (5  месяцев).  Из  чего они
складываются?
     1. Рожденье.
     2. Воспитанье.
     3. Воеванье.
     4. Писанье.
     Раздели 36  на  4,  и  жизнь моя  будет перед тобой как на  ладони,  за
исключением того темного времени, когда я задолжал тебе 250 рублей денег".
     "Воеванье", как мы знаем, Аркадию Гайдару вскоре предстояло продолжить.
Что  же  касается "писанья",  то  нет у  него ни  одной повести,  ни  одного
рассказа,  в которых не появились бы командир,  красноармеец.  Те, что еще в
строю,  или которые уже свое отслужили,  отвоевали.  И всегда,  хотя бы эхом
грома   дальних   батарей,   военным   эшелоном,   промчавшимся  мимо   окон
пассажирского  поезда,   или  часовым  на  посту,  но  всегда  и  непременно
присутствует в  его  книгах Красная Армия.  И  "нет  для  него ничего святей
знамен Красной Армии,  и поэтому все,  что ни есть на свете хорошего,  это у
него - солдатское".

     Новый,  1940 год Аркадий Гайдар встречал с преподавателями и студентами
Московского библиотечного института.
     Праздник уже пошел на убыль.  Уже и посидели за столами, и танцевали, и
пели,  и  читали стихи.  Выбегали во  двор смотреть,  как  светится небо над
Москвой. Играли в снежки. Отогревались в аудитории.
     - Скажите,  Аркадий  Петрович,  как  воспитывать у  ребят  ненависть  к
врагам?  - спросил кто-то из преподавателей. - Дети и... ненависть. Ведь это
не просто.
     - Совсем не просто,  -  согласился Гайдар.  -  А  зачем вам воспитывать
ненависть? Воспитывайте любовь к родине. Пусть она будет большой, настоящей,
искренней.  И тогда,  если кто-нибудь посягнет на родину, родится у человека
великая и праведная ненависть. Такая вот, по-моему, диалектика...
     Ненависть к  врагам у Аркадия Гайдара была велика,  потому что любовь к
людям, к жизни, к Советской стране переполняла его сердце, прорываясь порой,
как в письме к Б.  Ивантеру,  почти мальчишеским ликованием: "Да здравствуют
всякие земли, народы, планеты, звезды, реки и вся наша интересная судьба".
     Но к тому времени, когда мы так весело встречали новый, 1940 год, в его
дневниках и письмах все отчетливее звучала иная нота.
     "Тревожно на свете, и добром дело, видать, не кончится".
     "Нервы в руки. Не распускаться. Смеяться. Работать".
     "Сегодня начал "Дункан", повесть.
     Война  гремит  по  земле.   Нет  больше  Норвегии,   Голландии.  Дании,
Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в
войну".
     Дункан -  так  поначалу назвал он  главного героя повести "Тимур и  его
команда". Почему он вскоре переменил это имя, сказать трудно.
     Тимур  Гараев  -   образ  собирательный.   Можно  сказать,  что  в  нем
соединились черты героев предыдущих гайдаровских книг в их развитии.
     Весной 1941 года в  доме кинорежиссера Л.В.Кулешова были гости.  Хозяин
придумал игру:  каждый  должен был  назвать несколько своих  пристрастий или
увлечений,  ответить на  вопрос:  "Что ты любишь больше всего?"  На листочке
бумаги Аркадий Гайдар написал:

     "Путешествовать вдвоем.
     Чтобы считали командиром.
     Быстро передвигаться.
     Острить с людьми без вреда для них.
     Тайную любовь к женщине (свою, чтобы объект не знал).
     Не люблю быть один (не - одиночество)".

     Вспомним  повесть  "Тимур  и  его  команда".  Заседание штаба,  приказы
Тимура,  его отношение к Жене,  мотоцикл,  который мчится через ночь,  чтобы
Женя  могла увидеть своего приехавшего на  несколько часов с  фронта отца...
Почти  на  каждую  строчку  перечня  привязанностей Аркадия  Гайдара повесть
откликается эхом, то прямым, то отраженным.
     Ну,  конечно же, герой повести "Тимур и его команда" - прежде всего сам
Аркадий Гайдар.

     На   второй  день  войны  Аркадий  Гайдар  получил  задание:   написать
киносценарий "Клятва Тимура". Срок - 15 дней.
     Никогда,  даже в Перми, он не работал так быстро. Страница за страницей
шел чистый текст,  и  режиссер Кулешов сразу же набрасывал режиссерский план
фильма.
     "-  Я  клянусь тебе своей честью старого и  седого командира,  что  еще
тогда,  когда ты была совсем крошкой,  этого врага мы уже знали, к смертному
бою с ним готовились. Дали слово победить. И теперь свое слово мы выполним",
- говорит в сценарии полковник Александров своей дочери Жене, отправляясь на
фронт.
     В  1941  году  Аркадию  Гайдару исполнилось 37  лет.  В  светлых легких
волосах  даже  не  угадывалась  седина.   Но  за  каждым  словом  полковника
Александрова,  придавая им убедительность,  стоят жизнь, опыт, думы, тревоги
Аркадия Гайдара.
     Как  писатель Аркадий Гайдар ощущал приближение военной грозы с  особой
силой.  Он знал,  что война предстоит долгая,  кровавая, и чувствовал личную
ответственность  за  то,   чтобы  наша  молодежь  была  готова  к   грядущим
испытаниям.
     Вместо 15  дней,  как просил Комитет по  делам кинематографии,  Аркадий
Гайдар  написал "Клятву Тимура" за  12  дней.  Помимо срочности заказа,  его
торопило желание  скорее  уехать  на  фронт.  2  июля  из  Болшева  отправил
телеграмму в Союз писателей Александру Фадееву:
     "Закончив оборонный сценарий,  вернусь в Москву шестого.  Не забудьте о
моем письме, оставленном в секретариате".
     Напоминание оказалось не лишним,  и  14 июля Союз писателей обратился в
Красногвардейский райвоенкомат Москвы:
     "Тов.Гайдар  (Голиков)  Аркадий  Петрович  -  орденоносец,  талантливый
писатель,  участник гражданской войны,  бывший командир по