а!
     Из-за кустов выскочил Иоська.
     - Где вы запропастились?  - размахивая руками, затараторил он. - Бегите
скорее!   В  море  катер!   Сейчас  встречать...   Гости  едут.   Матросы!..
Ворошиловцы!..

     Уже выбивали дробь барабанщики,  трубили сигналисты, кричали звеньевые,
и гулко в море заревела сирена причаливающего катера.
     Это   приплыли  пионеры  севастопольского  военизированного  лагеря   -
ворошиловцы.
     В длинных черных брюках, в матросках с голубыми полосатыми воротниками,
на подбор рослые,  здоровые,  они шагали быстро, уверенно, и видно было, что
они крепко дорожат и гордятся своей выправкой и дисциплиной.
     Среди них Владик увидел знакомого мальчишку и нетерпеливо крикнул ему:
     - Мишка, здорово!
     Но тот только повел глазами и чуть-чуть улыбнулся, как бы давая понять,
что хотя он  и  сам рад,  но  все это потом,  а  сейчас он  пионер,  матрос,
ворошиловец, в строю.
     После ужина ребята получили новые трусы,  безрукавки и галстуки.  Везде
было шумно, бестолково и весело.
     Барабанщики  подтягивали  барабаны,   горнисты   отчаянно   гудели   на
блестящих,  как золото,  трубах. На террасе взволнованная башкирка Эмине уже
десятый раз легко взлетала по чужим плечам чуть не к  потолку и,  раскинув в
стороны шелковые флажки, неумело, но задорно кричала:
     - Привет старай гвардий от юнай смена!
     На крыльце, рассевшись, как воробьи, громко и нестройно пели октябрята.
Тут  же  рядом  вспотевший Баранкин заколачивал последние гвозди  в  башенку
фанерного  танка,   а  прыткий  Иоська  вертелся  около  него,  подпрыгивал,
похваливал,  поругивал и поторапливал,  потому что танк надо было еще успеть
выкрасить.
     - Так, значит, завтра? - уговаривался Толька с Владиком.
     - Сказано, завтра.
     - И чтобы не получилось,  как сегодня.  Я туда -  он сюда. Он сюда, а я
туда.  Как только приведут, скомандуют "разойдись", я сразу нырк, ты тоже. И
на верхней тропке, возле беседки, встретимся.
     - А если там кто-нибудь уже есть?
     - Тогда шарах в кусты. Сиди да посвистывай.
     - Я-то свистну!  -  усмехнулся Владик, и, щелкнув языком, он рассыпался
такой  оглушительной трелью,  что  Натка  подозрительно посмотрела  на  этих
друзей и погрозила пальцем.

     Наступил вечер праздника.
     При первом ударе колокола затихли песни, оборвались споры, прекратились
игры, и все поспешней, чем обыкновенно, бросились к своим местам в строю.
     - Ты не видала папу?  -  уже в  третий раз спрашивал огорченный Алька у
Натки.
     - Нет,  Алька,  еще  не  видала.  А  ну,  ребята,  одернуть безрукавки,
поправить галстуки.  Как  у  тебя  шнурок,  Карасиков?  Опять трусы сползать
будут?
     Пока ребята одергивали и оправляли друг друга, она успокоила Альку:
     - Ты не печалься. Раз он сказал, что придет, - значит, придет. Наверно,
на работе немного задержался.
     На  другом конце  линейки разгневанный звеньевой Иоська ахал  и  прыгал
возле насупившегося Баранкина.
     - Сам  танк  заставлял  красить,   а  теперь  сам  ругается,   -  хмуро
оправдывался Баранкин.
     - Так разве же я тебя галстуком заставлял красить? - возмущался Иоська.
- И  тут пятно,  и  там пятно.  Эх,  Баранкин,  Баранкин!  Ты бы хоть раньше
сказал,  а теперь и кладовая заперта и кастелянша ушла.  Ну,  что мне теперь
делать, Баранкин?
     - Раньше я  пошел галстук горячей водой с мылом мыть,  а сейчас,  когда
высохло,  гляжу -  опять на сухом видно.  Я макнул кисть,  вдруг кто-то меня
толк под руку.  Ну,  вот и брызнуло. Разве же, когда человек работает, тогда
толкаются?  Я,  когда человек работает,  лучше его  за  сто шагов обойду,  а
толкать никак не буду.
     - Значит, у беседки, - еще раз шепотом напомнил Толька. - Спички взял?
     - Взял...  Помалкивай,  - тихо ответил Владик и неосторожно похлопал по
заправленной в трусы безрукавке.
     Неполный спичечный коробок брякнул, и звеньевой Иоська разом обернулся:
     - Ты зачем спички взял? Нехорошо! Брось, Владик.
     - А тебе что? - испуганно прошипел Владик. - Какие спички?
     - Звено, Владик, ударное, а у одного галстук в краске, у другого спички
спрятаны... Брось лучше. Стыдно! Да чего ты грозишься? А то не посмотрю, что
товарищ, и скажу вожатой.
     - Ну, говори... Провокатор!
     Иоська   отшатнулся.   Доброе  веснушчатое  лицо   перекосилось,   губы
дернулись,  кулаки сжались.  Но в это же самое мгновение снизу,  от главного
штаба,  взвилась сигнальная ракета -  "всем  сбор".  И  от  фланга к  флангу
раздалась громкая команда: "Внимание!"
     Если бы это был не Иоська, а кто-либо другой, то, вероятно, несмотря на
сигнал, несмотря на команду, позорная драка в строю была бы неминуема.
     Но Иоська сразу опомнился,  тяжело задышал и, медленно разжимая кулаки,
стал в строй.
     Все  это  случилось так  быстро,  что  почти  никто из  ребят ничего не
заметил.
     Сразу же  рассчитались,  повернули направо и  с  дружной песней о  юном
барабанщике, слава о котором не умрет никогда, двинулись вниз.
     Внизу,  невдалеке от моря,  с трех сторон окаймленная крутыми цветущими
холмами, распласталась широкая лагерная площадка.
     На скамьях, на табуретках, на скалистых уступах, на возвышенных зеленых
лужайках расположились ребята,  нетерпеливо ожидая,  когда в конце праздника
вспыхнет  невиданно огромный  костер,  искусно  выложенный в  форме  высокой
пятиконечной звезды.
     Условившись о месте сбора,  ребята Наткиного отряда разбежались, каждый
куда хотел.
     Уже загремела музыка.  Подплыла на моторке ялтинская делегация. Подошли
летчики  из  военного  санатория,  и,  неторопливо  покачиваясь  на  седлах,
подъехали старики татары из соседнего колхоза.
     В толпе Натку окликнул знакомый ей комсомолец Картузиков.
     - Ну что?..  Здорово? - не останавливаясь, спросил он. - Приходи завтра
на волейбол.  -  И уже издалека он крикнул:  -  Забыл...  Там тебе письмо...
спешное. На столе в дежурке лежит.
     "Что за спешное? - с неудовольствием подумала Натка. - И от кого бы? От
Верки только что было. Мать спешного посылать не станет. А больше будто бы и
неоткуда.  Успею!" -  подумала она и пошла туда, где танцующий хоровод ребят
окружил смущенных летчиков.
     Раскрасневшиеся летчики неумело маневрировали и  так  и  этак,  пытаясь
вырваться из заколдованного круга.  Стоило им сделать шаг, и веселый хоровод
двигался вместе с ними. И так до тех пор, пока они не оказались припертыми к
стенке беседки. Тут их расхватали, растащили и рассадили всех порознь, чтобы
никому из ребят не было обидно.
     Натка постояла, постояла и снова вспомнила о письме.
     "А что, ведь успею еще и сейчас, - подумала она. - Добежать долго ли?"
     Она  одернула майку  и,  не  отвечая ни  на  чьи  вопросы,  помчалась к
дежурке.

     И  все-таки  письмо  оказалось  от  матери.  Письмо  было  серьезное  и
бестолковое.  Мать писала, что отца куда-то переводят надолго и отец обещает
ехать всей семьей.  Там будет квартира в три комнаты,  огород и сарай.  Езды
туда целая неделя.  И  что отец ходит веселый,  а пятилетний братишка Ванька
еще веселей и уже разбил Наткину дареную чернильницу.  И что она, мать, хотя
не скучная,  но и веселиться ей не с чего.  Здесь жили,  жили, а там еще кто
знает? Сторона там чужая, и народ, говорят, не русский.
     Два раза Натка прочла это письмо,  но так и  не поняла:  кто переводит?
Куда переводят? Какая сторона и какой народ?
     Поняла  она  только одно:  что  мать  просит ее  приехать пораньше и  в
Москве, у дяди, никак не задерживаться.
     Натка   задумалась.   Вдруг  волны  быстрой,   веселой  музыки,   потом
многоголосая знакомая песня рванулись через окно в пустую дежурку.
     Натка сунула письмо за майку,  выбежала и увидела с горки, что лагерный
праздник уже гремит и сверкает сотнями огней.
     Это проходили парадом физкультурники.
     - Ты что пропала?  Я тебя искал,  - сердито спросил откуда-то выползший
Алька. - Идем скорее, а то, пока я тебя искал, какой-то мальчишка сел на мою
табуретку, и мне теперь нигде и ничего не видно.
     Натка взяла его за  руку и  пробралась к  тому краю,  где стоял десяток
свободных стульев.
     - Туда нельзя,  -  остановил ее озабоченный Алеша Николаев. - Это места
для шефов. И чего только опаздывают!
     - Ну,  что шефы!  Придут -  мы тогда уступим.  Он же маленький,  и  ему
ничего не видно, Алеша.
     - Пусти одного,  потом другой,  потом третий...  -  ворчливо начал было
Алеша,  но не кончил,  потому что на площадку с  приветственным словом вышел
летчик.
     Не успел он дойти до середины, как все бесчисленные огни разом погасли,
в  темноте что-то  зашипело,  треснуло.  Через  две-три  секунды высоко  над
площадкой вспыхнул огонек,  и,  поддерживаемая парашютом,  повисла в воздухе
маленькая серебристая модель аэроплана.
     Тогда с земли,  с лужаек, из-за кустов, из-за скалистых камней вырвался
такой  победно-торжествующий крик,  что  летчик недоуменно покачал головой и
почти целую минуту молчал, не зная, как ему быть и с чего начать.
     Но потом он выпрямился и  слово за словом нашел такие простые,  горячие
слова,  что все примолкли,  притихли,  а заслушавшийся Иоська, который и сам
давно уже мечтал быть летчиком,  нечаянно оступился и  едва не  полетел,  но
только не к далекому синему небу, а в глубокую канаву с колючками.
     Потом выскочили девчонки -  танцорки и  физкультурницы,  и тут же сразу
случилась заминка.  Сначала пробежал легкий говорок, потом громче, громче, и
наконец, зашумело, загудело:
     - Идут... Идут... Идут...
     Из  глубины аллеи показалось человек десять уже  пожилых людей.  Это  и
была делегация шефов лагеря из дома отдыха ЦИК в Ай-Су.
     Натка поспешно встала и взяла Альку на руки.
     Когда стихли приветствия и  шефы сели на места,  а праздник пошел своим
чередом,  Натка увидела, что крайний стул, как раз тот самый, с которого она
встала,  остался свободным.  Она потихоньку подвинула стул,  села и посадила
Альку на колени.
     В  то  время как  девчата-физкультурницы строили замысловатую пирамиду,
Натка  искоса разглядывала прибывших шефов.  И  вдруг на  соседнем стуле она
увидела очень знакомое лицо.
     "Кто это?  -  растерялась Натка.  - Лицо смуглое, чернобородый. Седина,
очки... Да кто же это?"
     Как раз в эту минуту все дружно захлопали, засмеялись.
     Засмеялся и чернобородый:  карр! карр! И тогда обрадованная Натка сразу
поняла,  что это, уж конечно, Гитаевич, тот самый, который так часто бывал у
Шегалова и  с  которым так подружилась Натка,  когда два года тому назад она
целый месяц гостила у дяди в Москве.
     Натка придвинула стул, взяла Гитаевича за руку и взглянула ему в лицо.
     Он узнал ее сразу и засмеялся-закаркал так громко, что удивленный Алька
соскользнул с Наткиных колен и с откровенным любопытством уставился на этого
странного, похожего на цыгана человека.
     - Кто это у тебя?  -  шутливо спросил Гитаевич.  -  Для сына велик, для
братишки мал. Племянник, что ли?
     - Это   Алька  Ганин,   сын  одного  инженера.   Он   к   моему  отряду
прикомандирован, - пошутила Натка.
     Гитаевич угловато двинулся.
     Он  протер очки и,  как показалось Натке,  что-то  уж  очень пристально
посмотрел на стоявшего перед ним маленького человечка.
     - Я побегу...  мне пора. Я сюда вернусь, - заторопился Алька и с обидою
добавил: - Эх, папка, папка, так и не пришел.
     - Сережи Ганина? - глядя вслед убегающему Альке, переспросил Гитаевич.
     - Да, Ганина. А вы его разве знаете?
     - Я-то его знаю, - ответил Гитаевич, - очень давно. Еще по армии знаю.
     - Значит, вы их всех хорошо знаете? - помолчав немного, спросила Натка.
- А где, Гитаевич, у Альки мать? Она умерла?
     Гром барабанов и  гул  музыки заглушили ответ.  Это  проходили лагерные
военизированные отряды пионеров.  Сначала с лучшими стрелками впереди прошла
пехота.  Шаг в шаг,  точно не касаясь земли,  прошли матросы-ворошиловцы. За
ними -  девочки-санитарки.  Потом как-то хитроумно проползли фанерные танки.
Затем по  опустевшей площадке забегали какие-то  прыткие ловкачи.  Что-то по
земле размотали, растянули и скрылись.
     Музыканты ударили "Марш Буденного". Двойной ряд пионеров расступился, и
в  строю,  по четыре,  на колесных и игрушечных конях выехал "Первый сводный
октябрятский эскадрон имени мировой революции".
     Там был и Алька.
     Поддерживая равнение,  эскадрон проходил быстрым  шагом  и  под  взрывы
дружного хохота,  под  музыку и  песню  буденновского марша,  подхваченную и
пионерами, и гостями, и шефами, скрылся на противоположном конце площадки.
     - Жулики!  - обиженно объяснил кому-то сидевший неподалеку Карасиков. -
Разве же  они сами едут?  Их с  другого конца на бечевках тянут.  Я  уже все
узнал. Это если бы и меня потянули, я бы тоже поехал.
     Теперь  почти  вся  площадка заполнилась ребятами.  Затевались массовые
игры, и выступали отрядные кружки.
     Ночь была душная. Гитаевич вытер лоб и обернулся к Натке, отвечая на ее
вопросы:
     - У  него мать не  умерла.  Его мать была румынской комсомолкой,  потом
коммунисткой, и была убита...
     - Марица Маргулис! - почти вскрикнула пораженная Натка.
     Гитаевич кивнул головой и  сразу закашлял,  заулыбался,  потому что  со
всех ног  к  ним  бежал с  площадки всадник "Первого октябрятского эскадрона
имени мировой революции" - счастливый и смеющийся Алька.
     В  это  время Натке сообщили,  что Катюша Вострецова разбила себе нос и
ревет во весь голос,  а у Федьки Кукушкина схватило живот и,  вероятно, этот
обжора Федька объелся под шумок незрелым виноградом.
     Натка оставила Альку с Гитаевичем и пошла в дежурку.
     Катюша уже не ревела, а только всхлипывала, придерживая мокрый платок у
переносицы,  а перепуганный Федька громко сознался, что съел три яблока, две
груши, а сколько винограду, не знает, потому что было темно.
     - Танком ее по носу задело, - сердито объяснял Натке звеньевой Василюк.
- Я ей говорю:  не суйся.  Так нет,  растяпа, не послушалась. Иоськина башня
повернулась - и бац ей орудием прямо по носу!
     Растяпу Катюшу и обжору Федьку Натка приказала отправить домой,  а сама
по-над берегом пошла к Альке.
     Вскоре она остановилась.  Перед ней расстилалось невидимое отсюда море,
и только слышно было, как равномерно плещутся волны.
     На небе ни луны,  ни звезд не было,  и только где-то, но очень далеко и
слабо мерцал быстрый летящий огонек -  должно быть,  пограничного костра.  И
вдруг  Натка подумала,  что  совсем ведь  недалеко,  всего только на  другом
берегу моря, лежит эта тяжелая страна Румыния, где погибла Марица...
     Кто-то тронул ее за руку. Она нехотя обернулась и увидела Сергея.
     - Алька где? Я спрашивал, и мне сказали, что он с вами, Наташа.
     - Он со мною,  -  обрадовалась Натка.  -  Сейчас он сидит с Гитаевичем.
Пойдемте... Он вас ждал, ждал...
     - Опоздал я,  Наташа,  -  виновато ответил Сергей.  - Там у меня всякая
чертовщина творится.
     Они не дошли до Гитаевича всего несколько шагов,  как опять разом погас
свет к все смолкло.
     - Стойте! - шепнула Натка. - Сейчас зажгут костер.
     В  темной тишине резко зазвучал горн,  и  сейчас же  по  краям площадки
вспыхнули пять  дымных  факельных огней.  Горн  зазвучал  еще  раз,  и  огни
стремительно, точно по воздуху, рванулись к центру площадки.
     Долго огонь бежал и метался внутри подожженного костра. То он вырывался
меж сучьев,  то опять забирался вглубь,  то шарахался по земле. И вдруг, как
бы устав шутить и  баловаться,  огромный вихрь пламени взметнулся и  загудел
над костром.
     Тяжелые ветви скорчились,  затрещали.  Тысячи горящих искр  помчались в
небо.  Стало так светло и жарко, что даже те, кто сидел далеко, щурили глаза
и вытирали лица, а сидевшие поближе повскакали и с визгом кинулись прочь.
     Когда Натка обернулась,  то  увидела,  что  Сергей уже  держит Альку на
руках,  а  раскрасневшийся,  взволнованный Алька быстро рассказывает отцу  о
делах минувшего дня.
     Было уже поздно, когда кое-как, вразброд, вернулся Наткин отряд к дому.
     Не  успела  еще  Натка  взойти  на  крыльцо,  а  к  ней  уже  подбежала
встревоженная дежурная сестра и  тихо  рассказала,  что  всего  десять минут
назад Владик Дашевский привел исцарапанного,  разбитого Тольку Шестакова и у
Тольки, кажется, вывихнута рука.
     Натка кинулась в  дежурку.  Там,  сгорбившись на  клеенчатом диване,  с
лицом, заляпанным йодом, с примочкой под глазом и с рукою на перевязи, сидел
Толька.  Видно было,  что ему очень больно, но что из какого-то упрямства он
сознаваться в этом не хочет.
     - Как же  это?  Где это вы?  -  подсаживаясь рядом,  участливо спросила
Натка.
     Толька молчал. Вмешалась дежурная:
     - Говорит,  что  когда заканчивался костер и  стали ребята разбегаться,
то,  чтобы обогнать всех, бросились они с Владиком прямой тропинкой... А там
ручьи, кусты, камни, овраги. Сорвался где-то на берегу и брякнулся.
     Разыскали сонного Гейку. Гейка засуетился и быстро запряг лошадь.
     Тольку  повезли  в  свой  же  лагерный лазарет,  а  Натка,  несмотря на
полночь,  собралась с докладом к начальнику:  строго-настрого было приказано
обо всех несчастных случаях доносить ему во всякое время дня и ночи.
     Перед тем  как  идти,  Натка завернула в  палату.  Она  вошла бесшумно,
неожиданно и,  несмотря на  полутьму,  успела  заметить,  как  Владик быстро
повернулся и притих. Значит, он еще не спал.
     - Владик,  - спросила Натка, - расскажи, пожалуйста, где... как это все
случилось?
     Владик не отвечал.
     - Дашевский, - строго повторила Натка, - ты не ври. Я же видела, что ты
не спишь. Говори, или я сегодня же расскажу про тебя начальнику лагеря.
     С начальником Владик разговаривать не хотел,  и, сердито приподнявшись,
сухо и коротко он слово в слово повторил то, что уже говорил дежурной сестре
Толька.
     - Черт вас ночью по оврагам носит, - не сдержавшись, выругалась Натка и
в потемках устало побрела к начальнику.

     А Сергей опоздал на праздник вот из-за чего.
     Вернувшись из  Ялты,  после обеда Сергей пошел по  участкам.  На первом
дела подвигались быстро и толково,  поэтому,  не задерживаясь, Сергей прошел
на второй.
     Там еще не  закончили рыть запасной водослив,  а  крепить совсем еще не
начинали.  Он спросил:  "Где Дягилев?" Ему ответили, что Дягилев на третьем.
Тогда и Сергей пошел к плотине, на третий.
     Поднимаясь к  озеру,  еще издалека Сергей увидел впереди на тропке того
самого старика татарина, который и был ему нужен.
     В  это  время верхом на  тощей коняге Сергея догнал десятник Шалимов и,
соскочив с седла, пошел рядом.
     - Плохо  дело,  начальник!  -  вздохнул Шалимов и  вытер концом башлыка
пыльное морщинистое лицо. - Люди работают плохо.
     - Сам вижу,  что плохо.  Водослив еще не кончили,  крепить не начинали.
Хорошего мало!
     - Грунт тяжелый,  -  еще глубже вздохнул Шалимов,  -  камень,  щебенка.
Человек работает,  работает, ничего не заработает. Крепко жалуются. Вчера на
работу  трое  не  вышло.  Сегодня опять  некоторые говорят:  если  не  будет
прибавки,  то никто не выйдет.  Ну,  что мне, начальник, делать? - И Шалимов
огорченно развел руками.
     - Почему это только тебе,  а  ни  мне,  ни  Дягилеву никто не жалуется?
Чудно что-то, Шалимов.
     - Ты человек новый, к тебе еще не привыкли. А Дягилеву говорили уже. Да
что с него толку?  Чурбан человек. А с меня все спрашивают: ты старший, ты и
говори.
     - Ладно, - решил Сергей. - К вечеру, сразу после работ, собери людей на
участке.  Я  сам  приду,  тогда  и  потолкуем.  А  теперь поезжай назад.  Да
посматривай сам получше,  -  быстро и наугад соврал Сергей,  -  а то сегодня
двое жаловались мне, что им работу не так замерили.
     - Где, начальник? - забеспокоился Шалимов. - На водосливе или у насыпи?
     - Не спросил.  Некогда было.  Ты там старший