за  это  назначено
тридцатидневное покаяние.  Многие же  богомольцы говорили,  что Гришка врет,
будто бы зазвонил по ошибке,  а  сделал это нарочно,  из озорства.  Мало ему
покаяния,  а  надо бы для примера засадить в тюрьму,  потому что похороны за
крестный ход  принять -  это еще куда ни  шло,  но  чтобы этакую богомерзкую
скотину с пресвятой иконой спутать - это уже смертный грех!

     Захлопнув книгу,  я  выбежал на  улицу.  Делать мне  было нечего,  и  я
побежал за город, на кладбище, к Тимке Штукину. Тимку дома я не застал. Отец
его,  седой  крепкий старик,  старый знакомый моего отца,  потрепал меня  по
плечу и сказал:
     - Растешь,  хлопец!  Батько-то приедет и не узнает. Ростом-то ты в отца
вышел,  во какой здоровенный! А мой Тимка, пес его знает, в деда, что ли, по
матери пошел,  -  хлюпкий,  как  комар.  И  куда в  его только жратва идет?!
Отец-то здоров?  Будете писать - от меня поклон. Хороший, настоящий человек.
Мы с  ним восемь лет в  сельской школе проработали.  Он -  учителем,  а  я -
сторожем...  Только давно это...  Ты  вовсе сосуном был...  не помнишь.  Ну,
ступай! Тимка тут где-нибудь, щеглов ловит. Поищи в березах, там, в углу, за
солдатскими могилами. Ближе-то он не ловит - староста, как увидит, ругается.
     Тимку я нашел в березняке. Он стоял под деревом и, держа в руке палку с
петлей, осторожно подводил ее под едва заметного в пожелтевшей листве щегла.
Тимка испуганно, почти умоляюще посмотрел на меня и замотал головой, чтобы я
не подходил ближе и не спугнул птицы. Я остановился.
     Большей дуры-птицы,  чем щегол,  по-моему,  не было никогда на свете. К
концу  длинного тонкого удилища ребята-птицеловы прикрепляют конский волос и
делают петлю. Петлю эту нужно осторожно накинуть на шею щеглу.
     Тимка  осторожно подвел конец  удилища к  самой  голове пичужки.  Щегол
покосился на  петлю и  лениво перескочил на  соседнюю ветку.  Высунув кончик
языка,  стараясь не  дышать,  Тимка  принялся подводить петлю снова.  Глупый
щегол с любопытством посматривал на Тимкино занятие. Он по-идиотски беспечно
позволил  окружить  петлей  нахохлившуюся головку.  Тимка  дернул  палку,  и
полузадушенный  щегол,   не  успев  пискнуть,  полетел  на  траву,  отчаянно
трепыхаясь крыльями.  Через минуту он  уже прыгал в  клетке вместе с  пятком
других пленных собратьев.
     - Видал?!  -  заорал Тимка,  подпрыгивая на одной ноге. - Во, брат, как
ловко...  целых шесть штук.  Только щеглы все. Синицу атак не поймаешь... Ее
западками надо или лучком... Хитрющая! А эти дураки сами башкой лезут...
     Внезапно Тимка оборвал себя на  полуслове,  лицо его окаменело в  таком
выражении,  как будто бы кто-то стукнул его поленом по голове.  Погрозив мне
пальцем,  он постоял,  не шелохнувшись, минуты две, потом опять подпрыгнул и
спросил:
     - Что!.. слыхал?
     - Ничего не слыхал, Тимка. Слыхал, что паровоз на вокзале загудел.
     - Господи ты  боже мой!  Он  не  слыхал!  -  удивленно всплеснул руками
Тимка. - Малиновка!.. Слышал ты, пересвистнулась?.. Настоящая, краснозвонка.
Я уже по свисту слышу,  я ее,  голубушку,  вторую неделю выслеживаю. Знаешь,
где утопленника хоронили? Ну, так вот она там, в кленах, где-то водится. Там
густые клены, а сейчас у них листья, как огонь, яркие... Пойдем посмотрим.
     Тимка  знает  каждую  могилу,  каждый  памятник.  На  ходу  прискакивая
по-птичьи, он показывал мне:
     - Здесь вот  -  пожарный лежит...  в  прошлом году  сгорел,  а  здесь -
Чурбакин слепой.  Тут все этакие,  тут купцов не хоронят, для купцов хорошая
земля  отведена...  Вон  у  Синюгиной бабушки  какой  памятник поставили,  с
архангелами. А вот тут, - Тимка ткнул пальцем на еле заметный бугорок, - тут
удавленник похоронен.  Батька  говорил,  что  сам  он,  нарочно  удавился...
слесарь деповский. Вот уж не знаю, как это можно самому, нарочно?
     - От плохой жизни, должно быть, Тимка, ведь не от хорошей же?
     - Ну-у, что ты! - удивленно и протестующе протянул Тимка. - От какой же
это плохой? Разве же она плохая?
     - Кто - она?
     - Да жизнь-то!  Беда,  какая хорошая!  Как же можно, чтобы смерть лучше
была? То бегаешь и все, что хочешь, а то - лежи!
     Тимка засмеялся звонким,  щебечущим смехом и  опять разом замер,  точно
его оглушили, и, постояв с минутку, сказал шепотом:
     - Тише теперь...  Она тут где-то,  недалеко хоронится... Только хитрая!
Ну, да все равно я ее поймаю.
     Только к  вечеру я вернулся от Тимки.  Странный мальчуган,  он всего на
полтора года моложе меня, а такой маленький, что ему не только двенадцати, а
и  десяти  лет  нельзя  было  дать.  Всегда он  суетился,  товарищи над  ним
подсмеивались,  частенько щелкали его по  затылку,  но он никогда надолго не
обижался.  Когда  Тимка  просил  что-нибудь,  ну,  скажем,  перочинный ножик
карандаш очинить,  или перо,  или решить трудную задачу,  то всегда глядел в
упор большими круглыми глазами и почему-то виновато улыбался. Он был трусом,
но и  трусость у него была особая.  Не было Тимке большего страха,  чем тот,
который он  испытывал при  приближении инспектора или директора.  Однажды во
время урока пришел швейцар и сказал,  что Тимку просят в учительскую.  Тимка
не  мог  сразу подняться с  парты;  потом обвел глазами весь класс,  как  бы
спрашивая:  "Да за что же? Ей-богу, ни в чем не виноват". Рябоватое лицо его
приняло серый оттенок, и он неуверенно вышел за дверь.
     На перемене мы узнали,  что вызывали его не для заковывания в кандалы и
отправления на  каторгу,  не  для порки и  даже не для записи в  кондуит,  а
просто чтобы он  расписался за  полученный в  прошлом году бесплатно учебник
арифметики.

     Через два  дня у  нас начались занятия.  В  классах стоял шум и  гомон.
Каждый рассказывал о том,  как он провел лето,  сколько наловил рыбы, раков,
ящериц,  ежей.  Один хвастался убитым ястребом, другой азартно рассказывал о
грибах и  землянике,  третий божился,  что поймал живую змею.  Были у  нес и
такие,  которые на лето ездили в Крым и на Кавказ -  на курорты.  Но их было
немного.  Эти держались особняком,  про ежей и землянику не разговаривали, а
солидно рассказывали о пальмах, о купаниях и лошадях.
     Впервые в  этом  году нам  объявили,  что  ввиду дороговизны попечитель
разрешил  взамен  суконной формы  носить  форму  из  другой,  более  дешевой
материи.
     Мать  сшила  мне  гимнастерку и  штаны  из  какой-то  материи,  которая
называлась "чертовой кожей".
     Кожа эта действительно,  должно быть,  была содрана с черта, потому что
когда  однажды,   убегая  из   монашеского  сада   от   здоровенного  инока,
вооруженного  дубиной,   я  зацепился  за  заборный  гвоздь,   то  штаны  не
разорвались и я повис на заборе,  благодаря чему инок успел влепить мне пару
здоровых оплеух.
     Было  еще  одно  нововведение.  К  нам  прикомандировали офицера,  дали
деревянные винтовки,  которые с виду совсем походили на настоящие,  и начали
обучать военному строю.
     После того письма,  которое привез нам от  отца безногий солдат,  мы не
получили ни  одного.  Каждый раз,  когда Федькин отец  проходил с  сумкой по
улице,   моя   маленькая  сестренка,   подолгу  караулившая  его  появление,
высовывала из окна голову и кричала тоненьким голосом:
     - Дядя Сергей! Нам нету от папы?
     И тот отвечал неизменно:
     - Нету, деточка, нету сегодня!.. Завтра, должно быть, будет.
     Но и "завтра" тоже ничего не было.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Однажды, уже в сентябре, Федька засиделся у меня до позднего вечера. Мы
вместе заучивали уроки.
     Едва мы кончили и  он сложил книги и  тетради,  собираясь бежать домой,
как внезапно хлынул проливной дождь.
     Я побежал закрывать окно, выходившее в сад.
     Налетавшие порывы  ветра  со  свистом  поднимали с  земли  целые  груды
засохших листьев,  несколько крупных капель брызнуло мне в лицо.  Я с трудом
притянул одну половину окна,  высунулся за  второй,  как внезапно порядочной
величины кусок глины упал на подоконник.
     "Ну и ветер! - подумал я. - Этак и все деревья переломать может".
     Возвращаясь в соседнюю комнату, я сказал Федьке:
     - Буря  настоящая.  Куда  ты,  дурак,  собрался...  Такой дождь хлещет!
Смотри-ка, какой кусок земли в окно ветром зашвырнуло.
     Федька посмотрел недоверчиво:
     - Что ты врешь-то? Разве этакий ком зашвырнет?
     - Ну  вот  еще!  -  обиделся я.  -  Я  же  тебе говорю:  только я  стал
закрывать, как плюхнулось на подоконник.
     Я посмотрел на ком глины.  Не бросил ли кто, на самом деле, нарочно? Но
тотчас же я одумался и сказал:
     - Глупости какие!  Некому бросать.  Кого в этакую погоду в сад занесет?
Конечно, ветер.
     Мать сидела в соседней комнате и шила. Сестренка спала. Федька пробыл у
меня еще полчаса.  Небо прояснилось.  Через мокрое окно заглянула в  комнату
луна, ветер начал стихать.
     - Ну, я побегу, - сказал Федька.
     - Ступай.  Я не пойду за тобой дверь запирать. Ты захлопни ее покрепче,
замок сам защелкнется.
     Федька нахлобучил фуражку,  сунул книги за пазуху, чтобы не промокли, и
ушел. Я слышал, как гулко стукнула закрытая им дверь.
     Я стал снимать ботинки,  собираясь ложиться спать.  Взглянув на пол,  я
увидел оброненную и позабытую Федькой тетрадку. Это была та самая тетрадь, в
которой мы решали задачи.
     "Вот дурной-то,  -  подумал я.  - Завтра у нас алгебра - первый урок...
То-то хватится. Надо будет взять ее с собой".
     Сбросив одежду,  я скользнул под одеяло, но не успел еще перевернуться,
как в передней раздался негромкий, осторожный звонок.
     - Кого еще это несет? - спросила удивленная мать. - Уж не телеграмма ли
от отца?.. Да нет, почтальон сильно за ручку дергает. Ну-ка, пойди отопри.
     - Я,  мам, разделся уже. Это, мам, наверное, не почтальон, а Федька, он
у меня нужную тетрадку забыл, да, должно быть, по дороге спохватился.
     - Вот еще идол!  -  рассердилась мать. - Что он, не мог утром забежать?
Где тетрадь-то?
     Она взяла тетрадь, надела на босую ногу туфли и ушла.
     Мне слышно было,  как туфли ее шлепали по ступенькам.  Щелкнул замок. И
тотчас же снизу до меня донесся заглушенный,  сдавленный крик.  Я вскочил. В
первую минуту я подумал,  что на мать напали грабители,  и, схватив со стола
подсвечник,  хотел было разбить им  окно и  заорать на  всю улицу.  Но внизу
раздался не  то  смех,  не то поцелуй,  оживленный,  негромкий шепот.  Затем
зашаркали шаги двух пар ног, подымающихся наверх.
     Распахнулась  дверь,   и  я  так  и  прилип  к  кровати  раздетый  и  с
подсвечником в руке.
     В дверях, с глазами, полными слез, стояла счастливая, смеющаяся мать, а
рядом с нею -  заросший щетиной,  перепачканный в глине, промокший до нитки,
самый дорогой для меня солдат - мой отец.
     Один прыжок - и я уже был стиснут его крепкими, загрубелыми лапами.
     За стеною в кровати зашевелилась потревоженная шумом сестренка. Я хотел
броситься к ней и разбудить ее, но отец удержал меня и сказал вполголоса:
     - Не надо, Борис... не буди ее... и не шумите очень.
     При этом он обернулся к матери:
     - Варюша, если девочка проснется, то не говори ей, что я приехал. Пусть
спит. Куда бы ее на эти три дня отправить?
     Мать ответила:
     - Мы  отправим ее  рано  утром в  Ивановское...  Она  давно просилась к
бабушке.  Небо прояснилось, кажется. Борис раненько утром отведет ее. Да ты.
Алеша,  не  говори шепотом,  она спит очень крепко.  За мной иногда по ночам
приходят из больницы, так что она привыкла.
     Я стоял, раскрыв рот, и отказывался верить всему слышанному.
     "Как?..  Маленькую  лупоглазую Танюшку  хотят  чуть  свет  отправить  к
бабушке,  чтобы она так и не увидела приехавшего на побывку отца? Что же это
такое?.. Для чего же?"
     - Боря!  -  сказала мне мать.  -  Ты ляжешь в моей комнате, а утречком,
часов в  шесть,  соберешь Танюшку и  отведешь к бабушке...  Да не говори там
никому, что папа приехал.
     Я  посмотрел на  отца.  Он  крепко прижал меня  к  себе,  хотел  что-то
сказать, но вместо этого еще крепче обнял и промолчал.
     Я лег на мамину кровать, а отец и мать остались в столовой и закрыли за
собой дверь.  Долго я  не  мог уснуть.  Ворочался с  боку на  бок,  пробовал
считать до пятидесяти, до ста - сон не приходил.
     В  голове у  меня образовался какой-то  хаос.  Стоило мне только начать
думать обо всем случившемся, как тотчас же противоречивые мысли сталкивались
и несуразные предположения,  одно другого нелепей,  лезли в голову. Начинало
слегка давить виски  так  же,  как  давит  голову,  когда долго кружишься на
карусели.
     Только  поздно ночью  я  задремал.  Проснулся я  от  легкого скрипа.  В
комнату вошел с зажженной свечой отец. Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Отец был
без сапог.  Тихонько,  на носках, он подошел к Танюшкиной кроватке и опустил
свечу.
     Так  простоял он  минуты три,  рассматривая белокурые локоны и  розовое
лицо спящей девчурки.  Потом наклонился к  ней.  В нем боролись два чувства:
желание  приласкать дочку  и  опасение разбудить ее.  Второе  одержало верх.
Быстро выпрямился, повернулся и вышел.
     Дверь еще раз скрипнула - свет в комнате погас.
     ...Часы пробили семь.  Я  открыл глаза.  Сквозь желтые листья березы за
окном блестело яркое солнце.  Я быстро оделся и заглянул в соседнюю комнату.
Там спали. Притворив дверь, я стал будить сестренку.
     - А где мама?  -  спросила она,  протирая глаза и уставившись на пустую
кровать.
     - Маму вызвали в больницу.  Мама,  когда уходила,  сказала мне, чтобы я
свел тебя в гости к бабушке.
     Сестренка засмеялась и лукаво погрозила мне пальцем:
     - Ой, врешь, Борька! Бабушка еще только вчера просила меня к себе, мама
не пускала.
     - Вчера не пустила,  а сегодня передумала.  Одевайся скорей...  Смотри,
какая погода хорошая. Бабушка возьмет тебя сегодня в лес рябину собирать.
     Поверив,  что я не шучу, сестренка быстро вскочила и, пока я помогал ей
одеваться, защебетала:
     - Так,   значит,   мама  передумала?   Ой,  как  я  люблю,  когда  мама
передумывает!  Давай,  Борька,  возьмем с собой кошку Лизку... Ну, не хочешь
кошку,  тогда Жучка возьмем.  Он веселей... Он меня как вчера лизнул в лицо!
Только мама заругалась.  Она  не  любит,  чтобы лицо лизали.  Жучок один раз
лизнул ее, когда она в саду лежала, а она его хворостиной.
     Сестренка соскочила с кровати и подбежала к двери.
     - Борька,  открой мне  дверь.  У  меня там  платок в  углу лежит и  еще
коляска.
     Я оттащил ее и посадил на кровать.
     - Туда нельзя,  Танюшка,  там чужой дядя спит.  Вечером приехал.  Я сам
тебе принесу платок.
     - Какой дядя? - спросила она. - Как в прошлый раз?
     - Да, как в прошлый.
     - И с деревянной ногой?
     - Нет, с железной.
     - Ой,  Борька!  Я  еще никогда не видала с  железной.  Дай я  в щелочку
посмотрю тихо-онечко... я на цыпочках.
     - Я вот тебе посмотрю! Сиди смирно!
     Осторожно пробравшись в комнату, я достал платок и вернулся обратно.
     - А коляску?
     - Ну,  выдумала еще,  зачем с коляской тащиться?  Там тебя дядя Егор на
настоящей телеге покатает.
     Тропка в Ивановское проходила по берегу Теши. Сестренка бежала впереди,
поминутно останавливаясь,  то затем, чтобы поднять хворостину, то посмотреть
на  гусей,  барахтавшихся в  воде,  то  еще зачем-нибудь.  Я  шел потихоньку
позади.  Утренняя свежесть,  желто-зеленая  ширь  осенних полей,  монотонное
позвякивание медных колокольчиков пасущегося стада -  все  это  успокаивающе
действовало на меня.
     И теперь уже та назойливая мысль, которая так мучила меня ночью, прочно
утвердилась в моей голове, и я уже не силился отделаться от нее.
     Я вспомнил комок глины,  брошенный на подоконник. Конечно, это не ветер
бросил.  Как  мог ветер вырвать из  грядки такой перепутанный корнями кусок?
Это бросил отец, чтобы привлечь мое внимание. Это он в дождь и бурю прятался
в саду,  выжидая,  пока уйдет от меня Федька.  Он не хочет,  чтобы сестренка
видела его,  потому что  она маленькая и  может проболтаться о  его приезде.
Солдаты,  которые приезжают в  отпуск,  не  прячутся и  не  скрываются ни от
кого...
     Сомнений больше не было - мой отец дезертир.
     На  обратном  пути  я   неожиданно  в   упор  столкнулся  с   училищным
инспектором.
     - Гориков,  -  сказал он строго,  -  это еще что такое?..  Почему вы во
время уроков не в школе?
     - Я болен,  -  ответил я машинально, не соображая всей нелепости своего
ответа.
     - Болен? - переспросил инспектор. - Что вы городите чушь! Больные лежат
дома, а не шатаются по улицам.
     - Я болен, - упрямо повторил я, - и у меня температура...
     - У  каждого  человека  температура,   -   ответил  он  сердито.  -  Не
выдумывайте ерунды и марш со мной в школу...
     "Вот тебе и на!  - думал я, шагая вслед за ним. - И зачем я соврал ему,
что болен?  Разве я не мог, не называя настоящей причины своего отсутствия в
школе, придумать какое-нибудь другое, более правдоподобное объяснение?"
     Старичок,  училищный доктор,  приложил ладонь к  моему лбу  и,  даже не
измерив температуры, поставил вслух диагноз:
     - Болен  острым  приступом лени.  Вместо  лекарства советую четверку за
поведение и после уроков на два часа без обеда.
     Инспектор с  видом  ученого  аптекаря одобрил  этот  рецепт  и,  позвав
сторожа Семена, приказал ему отвести меня в класс.
     Несчастья одно за другим приходили ко мне в этот день.
     Едва только я  вошел,  как немка Эльза Францисковна окончила спрашивать
Торопыгина и, недовольная моим появлением среди урока, сказала:
     - Гориков!  Коммэн зи  хэр!  Спрягайте мне глагол "иметь".  Их хабэ,  -
начала она.
     - Ду хаст, - подсказал мне Чижиков.
     - Эр хат,  -  вспомнил я сам.  -  Вир...  -  Тут я опять запнулся.  Ну,
положительно мне сегодня было не до немецких глаголов.
     - Хастус, - нарочно подсказал мне кто-то с задней парты.
     - Хастус, - машинально повторил я.
     - Что вы говорите?  Где ваша голова?  Надо думать,  а  не слюшать,  что
глупый мальшик подсказывает. Дайте вашу тетрадь.
     - Я  позабыл  тетрадь,  Эльза  Францисковна,  приготовил уроки,  только
позабыл все книги и тетради. Я принесу их вам на перемене.
     - Как можно забывать все книги и тетради!  - возмутилась немка. - Вы не
забыли, а вы обманываете. Останьтесь за это на час после уроков.
     - Эльза Францисковна,  -  сказал я возмущенно, - меня и так уже сегодня
инспектор на два часа оставил.  Куда же еще на час? Что мне, до ночи сидеть,
что ли?
     В ответ учительница разразилась длиннейшей немецкой фразой,  из которой
я едва понял,  что леность и ложь должны быть наказуемы, и хорошо понял, что
третьего часа отсидки мне не избежать.
     На перемене ко мне подошел Федька:
     - Ты что же это без книг и почему тебя Семен в класс привел?
     Я соврал ему что-то. Следующий, последний урок - географии - я провел в
каком-то  полусне.  Что говорил учитель,  что ему отвечали -  все это прошло
мимо моего сознания, и я очнулся, только когда задребезжал звонок.
     Дежурный прочел молитву.  Ребята,  хлопая крышками парт, один за другим
вылетали за двери.  Класс опустел.  Я остался один. "Боже мой, - подумал я с
тоской,  -  еще три часа...  целых три часа,  когда дома отец, когда все так
странно..."
     Я  спустился вниз.  Там  возле учительской стояла длинная,  узкая,  вся
изрезанная  перочинными  ножами  скамья.   На  ней  уже  сидели  трое.  Один
первоклассник, оставленный на час за то, что запустил в товарища катышком из
жеваной бумаги,  другой -  за драку, третий - за то, что с лестницы третьего
этажа старался попасть плевком в макушку проходившего внизу ученика.
     Я  сел на  лавку и  задумался.  Мимо,  громыхая ключами,  прошел сторож
Семен.
     Вышел  дежурный  надзиратель,   время  от  времени  присматривавший  за
наказанными, и, лениво зевнув, скрылся.
     Я  тихонько поднялся и  через две