широкой улицы.
     "Хорошо, если бы Чубук заметил меня, - подумал я. - Это ободрит его, он
поймет,  что раз я здесь на свободе, то постараюсь спасти его. Как заставить
его выглянуть? Крикнуть нельзя, рукой помахать - часовой заметит... Ага! Вот
как. Так же, как когда-то в детстве я вызывал Яшку Цуккерштейна в сад или на
пруд".
     Сбегал в комнату, снял со стены небольшое походное зеркальце и вернулся
на завалинку. Сначала я занялся рассматриванием прыщика, вскочившего на лбу,
потом как  бы  нечаянно пустил солнечного зайчика на  крышу противоположного
дома  и  оттуда  незаметно перевел  светлое  пятно  в  черный  провал  окна.
Часовому, сидевшему на крыльце, был невидим острый луч, ударивший через окно
во внутреннюю стену избы. Тогда, не двигая зеркала, я закрыл ладонью стекло,
открыл опять, и так несколько раз.
     Расчет мой, основанный на том, что арестованный заинтересуется причиной
вспышек в затемненной комнате, оправдался
     В следующую минуту в окне под лучами моего солнечного прожектора возник
силуэт  человека.   Сверкнув  еще  несколько  раз,   чтобы  Чубук  проследил
направление  луча,  я  отложил  зеркало  и,  встав  во  весь  рост,  как  бы
потягиваясь,  поднял руку вверх,  что  на  языке военной сигнализации всегда
обозначало: "Внимание! Будьте готовы!"
     К  крыльцу  подошли два  стройных юнкера  в  запыленных бескозырках,  с
карабинами,  ловко перекинутыми наискосок за спину,  и спросили капитана.  К
ним вышел замещавший капитана младший офицер.  Юнкера отдали честь,  и  один
протянул пакет:
     - От полковника Жихарева.
     С  завалинки я  услышал  жужжание телефона:  младший офицер  настойчиво
вызывал штаб полка.  Четыре солдата,  присланные от рот для связи, выскочили
из штабной избы и мерным солдатским бегом понеслись в разные концы села. Еще
через несколько минут распахнулись ворота околицы,  и  десять черных казаков
легкой  стайкой  выпорхнули за  деревню.  Быстрота  и  четкость,  с  которой
выполнялись передаваемые штабом распоряжения, неприятно поразили меня.
     Вышколенные юнкера и вымуштрованные казаки,  из которых состоял сводный
отряд,   были  не   похожи  на   наших  храбрых,   но   горластых  и   плохо
дисциплинированных ребят.
     Солнце еще  только близилось к  закату,  а  мне  уже  не  сиделось.  По
приготовлениям и отдельным фразам я понял, что в ночь отряд будет выступать.
Чтобы скоротать до  темноты время,  а  заодно получше осмотреться,  я  пошел
вдоль села и вышел на пруд, в котором казаки купали лошадей. Лошади фыркали,
чавкали копытами, увязавшими в вязком, глинистом дне. Взбаламученная затхлая
вода теплыми струйками стекала с их лоснящейся жирной кожи.
     На  берегу бородатый голый казак с  крестом на  шее  рубил шашкой кусты
густого ракитника. Занося шашку, казак поджимал губы, а когда опускал ее, то
из груди его вылетал короткий выдох,  производивший тот самый неопределенный
звук,  который  вырывается у  мясников,  разделывающих топором коровью тушу:
ыых... ыых...
     Под острым блестящим клинком толстые сучья валились,  как трава. Попади
ему сейчас под замах вражья рука - не будет руки. Попади ему красноармейская
голова - разрубит наискосок, от шеи до плеча.
     Видел я  следы казачьих пышек:  как будто бы  не  на  скаку,  не  узким
лезвием шашки нанесен гибельный удар,  а на плахе топором спокойного, хорошо
нацелившегося заплечных дел мастера.
     Заслышав звон колокола, призывавшего ко всенощной, казак кончил рубить.
Серой суконной портянкой вытер разогревшийся клинок,  вложил его в  ножны и,
тяжело дыша, перекрестился.
     Меж картофельных гряд узенькой тропкой дошел я до родника. Ледяная вода
с  веселым журчаньем стекала со старой,  покрытой мхом колоды.  Заржавленная
икона,  врезанная в подгнивший крест, тускло глядела выцветшими глазами. Под
иконой слабо обозначалась вырезанная ножом надпись:
     "Все иконы и святые - ложь".
     Начинало темнеть. "Еще полчаса, - подумал я, - и надо будет пробираться
к каменной избушке".  Я решил выйти на конец села, пересечь большую дорогу и
оттуда  тропкой пробраться к  решетчатому окну.  Я  хорошо  знал  место,  на
которое  упал  маузер.  Белая  обертка  бумаги  немного  просвечивала сквозь
крапиву.  Я  решил,  не  останавливаясь,  поднять сверток,  сунуть его через
решетку и идти дальше как ни в чем не бывало.
     Завернув за угол,  я очутился на пустыре. Здесь я увидел кучку солдат и
неожиданно лицом к лицу столкнулся с капитаном.
     - Ты что тут ходишь?  -  удивившись,  спросил он.  - Или ты тоже пришел
посмотреть? Тебе ведь еще в диковинку.
     - Вы  разве уже  приехали?  -  заплетающимся языком глупо выдавил я  из
себя, не понимая еще, о чем это он говорит.
     Слова команды, раздавшейся сбоку, заставили нас обернуться. И то, что я
увидел, толкнуло меня судорожно вцепиться в обшлаг капитанского рукава.
     В  двадцати  шагах,  в  стороне,  пять  солдат  с  винтовками,  взятыми
наизготовку,  стояли перед человеком,  поставленным к глиняной стене нежилой
мазанки.  Человек был без шапки,  руки его были стянуты назад,  и  он в упор
смотрел на нас.
     - Чубук, - прошептал я, зашатавшись.
     Капитан удивленно обернулся и,  как бы успокаивая,  положил мне руку на
плечо.  Тогда,  не спуская с меня глаз и не обращая внимания на команду,  по
которой солдаты взяли  винтовки к  плечу,  Чубук выпрямился и,  презрительно
покачав головой, плюнул.
     Тут так сверкнуло,  так грохнуло, что как будто бы моей головой ударили
по большому турецкому барабану. И, зашатавшись, обдирая хлястик капитанского
обшлага, я повалился на землю.
     - Кадет,  -  строго сказал капитан,  когда я опомнился,  -  это еще что
такое?  Баба...  тряпка!  Незачем было лезть смотреть,  если не можешь.  Так
нельзя, батенька, - уже мягче добавил он, - а еще в армию прибежал.
     - С  непривычки это,  -  зажигая спичку и  закуривая,  вставил поручик,
командовавший солдатами.  -  Вы не обращайте на это внимания.  У меня в роте
тоже телефонистик один из  кадетов.  Сначала по  ночам маму звал,  а  теперь
такой аховый.  А этот-то хорош,  - понижая голос, продолжал офицер. - Стоял,
как на часах, не коверкался. И ведь плюнул еще!


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     В ту же ночь, захватив свой маузер и сунув в карман бомбу, валявшуюся в
капитанской повозке, с первого же пятиминутного привала я убежал.
     Всю ночь безостановочно,  с  тупым упрямством,  не сворачивая с опасных
дорог,  пробирался я  к  северу.  Черные  тени  кустарников,  глухие овраги,
мостики -  все то, что в другое время заставило бы меня насторожиться, ждать
засады,  обходить стороной,  проходил я в этот раз напролом,  не ожидая и не
веря в то,  что может быть что-нибудь более страшное,  чем то, что произошло
за последние часы.
     Шел,  стараясь ни  о  чем не  думать,  ничего не вспоминать,  ничего не
желая, кроме одного только: скорей попасть к своим.
     Следующий день,  с  полудня до  глубоких сумерек,  проспал я,  как  под
хлороформом,  в кустах запущенной лощины;  ночью поднялся и пошел опять.  По
разговорам в штабе белых я знал приблизительно,  где мне нужно искать своих.
Они  должны  были  быть  уже  недалеко.  Но  напрасно до  полуночи кружил  я
тропками, проселочными дорогами - никто не останавливал меня.
     Ночь,  как трепыхающаяся птица,  билась в разноголосом звоне неумолчных
пташек,  в кваканье лягушек,  в жужжанье комаров. В шорохах пышной листвы, в
запахах ночных фиалок и лесной осоки беспокойной совой кричала раззолоченная
звездами душная ночь.
     Отчаянье стало овладевать мной.  Куда идти, где искать? Вышел к подошве
холма,  поросшего сочным дубняком,  и, обессиленный, лег на поляну душистого
дикого клевера.  Так  лежал долго,  и  чем  дольше думал,  тем крепче черной
пиявкой всасывалось сознание той  ошибки,  которая произошла.  Это  на  меня
плюнул Чубук,  на меня,  а не на офицера.  Чубук не понял ничего, он ведь не
знал про документы кадета, я забыл ему сказать про них. Сначала Чубук думал,
что я  тоже в плену,  но когда увидел меня сидящим на завалинке,  а особенно
потом уже,  когда капитан дружески положил мне руку на плечо,  то,  конечно,
Чубук подумал,  что я  перешел на сторону белых,  а  может быть даже,  что я
нарочно оставил его в  палатке.  Ничем иным Чубук не  мог объяснить себе той
заботливости и того внимания,  которые были проявлены ко мне белым офицером.
Его  плевок,  брошенный в  последнюю минуту,  жег меня,  как серная кислота,
вплеснутая в горло.  И еще горше становилось от сознания, что поправить дело
нельзя,  объяснить и  оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и
не будет ни сегодня, ни завтра, никогда...
     Злоба на  самого себя,  на  свой непоправимый поступок в  шалаше туже и
туже скручивала грудь.  И  никого кругом не было,  не с кем было поделиться,
поговорить. Тишина. Только гам птиц да лягушиное кваканье.
     К злобе на самого себя примешалась ненависть к проклятой,  выматывающей
душу  тишине.   Тогда,   обозленный,   раскаивающийся  и   оскорбленный,   в
бессмысленной  ярости  вскочил  я,   выхватил  из  кармана  бомбу,   сдернул
предохранитель и  сильным взмахом бросил ее  на  зеленый луг,  на цветы,  на
густой клевер, на росистые колокольчики.
     Бомба разорвалась с тем грохотом,  которого я хотел, и с теми далекими,
распугивающими тишину перегудами и перекатами ошалелого эха.
     Я упрямо зашагал вдоль опушки.
     - Эй, кто там идет? - услышал я вскоре из-за кустов.
     - Я иду, - ответил я, не останавливаясь.
     - Что за я!.. Стрелять буду!
     - Стреляй! - с непонятной вызывающей злобой выкрикнул я, вырывая маузер
из-за пазухи.
     - Стой,  шальной!  - раздался другой голос, показавшийся мне знакомым и
обращавшийся к невидимому для меня спутнику.  - Васька, стой же ты, черт! Да
ведь это же, кажется, наш Бориска.
     У меня хватило здравого смысла опомниться и не бабахнуть в бойца нашего
отряда, шахтера Малыгина.
     - Да откуда ты взялся? А мы тут недалече. Послали нас разузнать: бомбой
кто-то грохнул. Уж не ты ли?
     - Я.
     - Чего это ты разошелся так?  И бомбами швыряешься и на рожон прешь. Ты
уж не пьяный ли?

     Все рассказал я товарищам:  как попал к белым, как был захвачен и погиб
славный Чубук,  только о  последнем,  плевке Чубука,  не сказал я никому.  И
тогда же  выложил заодно обо  всем,  что слышал в  штабе о  планах белых,  о
расположении, о том, что отряды Жихарева и Шварца постараются нагнать наших.
     - Что же,  -  сказал Шебалов,  опираясь на потемневший и поцарапанный в
походах палаш,  -  слов нету,  жалко Чубука.  Был Чубук первый красноармеец,
лучший  боец  и  товарищ.  Что  и  говорить...  Большую  оплошку сделал  ты,
парень...  Да,  большую.  -  Тут Шебалов вздохнул.  - Ну, а как мертвого все
равно не воротишь, нечего мне тебе говорить, да и ты сам не нарочно, а с кем
беды не бывает.
     - С кем беды не бывает, - подхватило несколько голосов.
     - Ну,  а вот за то,  что узнал ты про Жихарева, про ихние планы, за то,
что торопился ты  сообщить об этом товарищам,  -  за это тебе вот моя рука и
крепкое спасибо!

     Круто завернув вправо,  большими ночными переходами далеко ушли  мы  от
лопушки,  расставленной Жихаревым,  и,  минуя крупные села,  сбивая на  пути
мелкие разъезды белых,  соединившиеся отряды Шебалова и Бегичева вышли через
неделю  к  своим  регулярным частям,  державшим завесу  на  участке  станции
Поворино.
     В те же дни я стал кавалеристом. На стоянке подошел ко мне Федя Сырцов,
хлопнул по плечу своей маленькой цепкой пятерней.
     - Борис, - спросил он, - верхом ездил когда?
     - Ездил,  - ответил я, - в деревне только, у дядьки, да и то без седла.
А что?
     - Раз  без седла ездил,  в  седле и  подавно сумеешь.  Хочешь ко  мне в
конную?
     - Хочу, - ответил я и недоверчиво посмотрел на Федю.
     - Ну, так заместо Бурдюкова будешь. Его коня возьмешь.
     - А Гришка где?
     - Шебалов выгнал,  - и Федя выругался. - Вовсе из отряда выгнал. Гришка
на обыске у  попа надел на палец колечко да и  позабыл снять.  И  колечко-то
дрянь,  ему в мирное время пятерка - красная цена. Так поди ж ты, поговори с
Шебаловым! Выгнал, черт, попову сторону взял.
     Я хотел было возразить Феде,  что вряд ли Шебалов станет держать попову
сторону и что,  вероятно,  Гришка Бурдюков не нечаянно позабыл снять кольцо.
Но  тут мне показалось,  что Феде не  понравится это разъяснение,  он,  чего
доброго,  раздумает брать меня в  конную разведку,  и я смолчал.  А в конную
давно уже мне хотелось.
     Пошли к Шебалову.
     Шебалов неохотно согласился отпустить меня  из  первой роты.  Поддержал
неожиданно хмурый Малыгин.
     - Пусти его,  -  сказал он.  -  Парень молодой,  проворный. Да и так он
ходит все, без Чубука скучает. Они ведь, бывало, всегда на пару, а теперь не
с кем ему!
     Шебалов отпустил,  но,  исподлобья посмотрев на Федю,  сказал ему не то
шутя, не то серьезно:
     - Ты, Федор, смотри... не спорть у меня парня! Ты не вихляй глазами-то,
серьезно я тебе говорю!
     Вместо  ответа Федя  задорно подмигнул мне:  ладно,  дескать,  сами  не
маленькие.
     Через месяц я  уже  как  заправский кавалерист,  подражая Феде,  ходил,
расставляя в стороны ноги,  перестал путаться в шпорах и все свободное время
проводил возле тощего пегого жеребца, который достался мне после Бурдюкова.
     Я  сдружился с  Федей Сырцовым,  хотя  Федя  и  вовсе не  был  похож на
расстрелянного Чубука.  Если правду сказать,  то с  Федей я  себя чувствовал
даже свободнее,  чем с Чубуком.  Чубук был похож на отца,  а не на товарища.
Станет  иногда  выговаривать  или  стыдить,   стоишь,  злишься,  а  язык  не
поворачивается сказать ему  что-нибудь резкое.  С  Федей  же  можно  было  и
поругаться и  помириться,  с  ним  было весело даже в  самые тяжелые минуты.
Капризный только был Федя. Иной раз заладит свое, так ничем его не сшибешь.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Однажды Шебалов приказал Феде:
     - Седлай,  Федор, коней и направляйся в деревеньку Выселки. Второй полк
по телефону разведать просил,  Нету ли там белых. У нас своего провода к ним
не  хватает,  приходится разговаривать через Костырево,  а  они думают прямо
через Выселки к нам связь протянуть.
     Федя заартачился.  Погода дождливая,  скверная,  а до Выселок надо было
через болото верст восемь такой грязью переть,  что раньше чем к ночи оттуда
вернуться и думать было нечего.
     - Кто на Выселках есть?  - возмутился Федя. - Зачем там белые окажутся?
Выселки вовсе в стороне, кругом болота. Если белым нужно, то они по большаку
попрут, а не на Выселки...
     - Тебя не  спрашивают!  Сказано тебе отправляться -  и  отправляйся,  -
оборвал его Шебалов.
     - Мало ли что сказано!  Ты,  может, чертову бабушку разыскивать пошлешь
меня!   Так  я  и  послушался!   Нехай  пехотинцы  идут.   Я  лошадей  хотел
перековывать,  а кроме того,  табаку фельдшер два ведра напарил,  от чесотки
коням растирку сделать нужно, а ты... на Выселки.
     - Федор,  -  устало сказал Шебалов,  -  ты мне хоть разбейся, а приказа
своего я не отменю.
     Шлепая по  грязи,  ругаясь и  отплевываясь,  Федя заорал нам,  чтобы мы
собирались.
     Никому из нас не хотелось по дождю,  по слякоти тащиться из-за каких-то
телефонистов на  Выселки.  Ругали  ребята  Шебалова,  обзывали  телефонистов
шкурами,  пустозвонами,  нехотя седлали мокрых лошадей и  нехотя,  без песен
тронулись к окраине деревушки.
     Вязкая,  жирная глина тупо чавкала под ногами.  Ехать можно было только
шагом.  Через час,  когда мы  были только еще на  полдороге,  хлынул ливень.
Шинели разбухли, глаза туманились струйками воды, сбегавшими с шапок. Дорога
раздваивалась.  В полуверсте направо,  на песчаной горке, стоял хутор в пять
или шесть дворов, Федя остановился, подумал и дернул правый повод.
     - Отогреемся,  тогда поедем дальше,  -  сказал он.  -  А  то на дожде и
закурить нельзя.
     В  большой просторной избе  было тепло,  чисто прибрано и  пахло чем-то
очень вкусным, не то жареным гусем, не то свининой.
     - Эге! - тихонько шепнул Федя, шмыгнув носом. - Xутор-то, я вижу, того,
еще не объеденный.
     Хозяин попался радушный. Мигнул здоровой девке, и та, задорно глянув на
Федю, плюхнула на стол деревянные миски, высыпала ложки и, двинув табуретом,
сказала, усмехаясь:
     - Что ж стали-то? Садитесь.
     - А что, хозяин, - спросил Федя, - далеко ли отсюда еще до Выселок?
     - В лето, когда сухо, - ответил старик, - тогда мы прямой тропкой через
болото ходим. Тут вовсе не далеко, полчаса ходьбы всего. Ну, а сейчас там не
пройдешь,  завязнуть недолго. А так по дороге, по которой вы ехали, часа два
проедешь.  Тоже  скверная дорога,  особенно у  мостика через  ключ.  Верхами
ничего,  а с телегой плохо.  Зять у меня нынче вернулся оттуда,  так оглоблю
сломал.
     - Сегодня оттуда? - спросил Федя.
     - Сегодня, с утра еще.
     - Что им, не слыхать белых?
     - Да нет, не слыхать пока.
     - Пес его,  Шебалова,  задери.  Говорил я ему,  что нету. Раз с утра не
было,  значит,  и сейчас нету.  Весь день такой дождина,  кого туда понесет?
Давай раздевайся, ребята. Не за каким чертом лезть дальше. Только ноги коням
вывертывать.
     - Ладно ли, Федька, будет? - спросил я. - А что Шебалов скажет?
     - Что   Шебалов?   -   ответил  Федя,   решительно  сбрасывая  тяжелую,
перепачканную глиной шинельку.  -  Скажем Шебалову,  что были, мол, и никого
нету!
     За обедом на столе появилась бутылка самогонки.  Федя разлил по чашкам,
налил и мне.
     - Пейте,  -  сказал он, чокаясь. - Выпьем за всемирный пролетариат и за
революцию!  Пошли,  господи,  чтобы на наш век революции хватило и  белые не
переводились!  Дай им доброго здоровья, хоть порубать есть кого, а то скучно
было бы без них жить на свете. Ну, дергаем!
     Заметив, что я не решаюсь поднять чашку, Федя присвистнул:
     - Фью!..  Да ты что,  Борис,  али не пил еще никогда?  Ты,  я вижу,  не
кавалерист, а красная девушка.
     - Как не пил!  -  горячо покраснев,  соврал я  и лихо опрокинул чашку в
рот.
     Пахучая едкая  жидкость обволокла горло и  ударила в  нос.  Я  наклонил
голову и  ожесточенно впился губами в  размяклый соленый огурец.  Вскоре мне
стало весело.  Вытащил Федя  из  кожаного чехла свой  баян и  заиграл что-то
такое,  от чего сразу стало хорошо на душе. Потом пили еще, пили за здоровье
красных бойцов,  которые бьются с белыми,  за наших товарищей коней, которые
носят нас в смертный бой,  за наши шашки,  чтобы не тупились, не осекались и
беспощадно белые головы рубили, и за многое другое еще в тот вечер пили.
     Больше всех  пил  и  меньше всех  пьянел наш  Федя.  Черные пряди волос
прилипли к  его  взмокшему лбу;  он  яростно растягивал мехи баяна и  мягким
задушевным тенором выводил:

                        Как за Доном за рекой красные гуляют...

     А мы нестройно, но с воодушевлением подхватывали:

                        Э-ай... пей, гуляй, красные гуляют...

     И опять Федя заливался, качал головой и жмурил влажные глаза:

                        Им товарищ - острый нож,
                        Шашка-лиходейка...

     А мы с хвастливым, бесшабашным молодечеством вторили речитативом!

                        Шаш-шка-ли-хо-дей-ка...

     И разом дружно:

                        И-эх! Пра-ап-падем мы ни за грош...
                        Жизнь наша ко-пей-ка-а-а-а-а!

     Напоследок Федя взял такую высокую ноту,  что перекрыл и  наши голоса и
свой баян,  опустил голову, раздумывая над чем-то, потом тряхнул кудрями так
яростно,  точно  его  укусила в  шею  пчела,  и,  стукнув кулаком по  столу,
потянулся опять к чашке.
     Уезжали мы уже поздно вечером. Долго не мог я попасть ногой в стремя, а
когда взобрался на  коня,  то  показалось мне,  что сижу не в  седле,  а  на
качелях.  Голову мутило и кружило.  Накрапывал мелкий дождь,  кони слушались
плохо,  ряды путались и