Но  обыкновенно податливого и  мягкого  Шебалова на  этот  раз  всерьез
задело Федино замечание.
     - Я тебе не ваше благородие, - серьезно и огорченно сказал он, - я тебе
не  благородие,  и  ты  мне не  нижний чин.  Но я  командир отряда и  должен
требовать, чтобы меня слушались. Мужики сейчас с Темлюкова хутора приходили.
     - Ну? - Черные глаза Феди виновато и блудливо забегали по сторонам.
     - Жаловались.  Говорили:  "Приезжали вот ваши разведчики.  Мы, конечно,
обрадовались:  свои,  мол,  товарищи.  Старший ихний,  черный такой,  сходку
устроил за поддержку Советской власти,  про землю говорил и про помещиков. А
мы пока слушали да резолюцию выносили,  его ребята давай по погребам сметану
шарить да  кур ловить".  Что же  это такое,  Федор,  а?  Ты,  может,  ошибся
малость,  ты,  может,  лучше к гайдамакам пошел бы - у них это заведено, а у
меня в отряде этакого безобразия не должно быть!
     Федя презрительно молчал и,  опустив глаза, постукивал кончиком нагайки
о конец своего сапога.
     - Я  тебе последний раз  говорю,  Федор,  -  продолжал Шебалов,  теребя
пальцем красный темляк блистательного палаша.  -  Я  тебе не  благородие,  а
сапожник и  простой человек,  но покуда меня назначили командиром,  я требую
твоего послушания. И последний раз перед всеми обещаю, что если и дальше так
будет,  то не посмотрю я на то,  что хороший боец ты и товарищ,  а выгоню из
отряда!
     Федя вызывающе посмотрел на  Шебалова,  повел взглядом по  столпившимся
вокруг красноармейцам и,  не  найдя  ни  в  ком  поддержки,  за  исключением
трех-четырех  кавалеристов,   одобрительно  улыбнувшихся  ему,   еще  больше
обозлился и ответил Шебалову с плохо скрываемой злобой:
     - Смотри,  Шебалов,  ты  не  очень-то людьми расшвыривайся,  нынче люди
дороги!
     - Выгоню,  - тихо повторил Шебалов и, опустив голову, неторопливо пошел
к крыльцу.
     У  меня остался нехороший осадок от  разговора Шебалова с  Сырцовым.  Я
знал,  что Шебалов прав,  и все-таки был на стороне Феди.  "Ну, скажи ему, -
думал я, - а нельзя же грозить".
     Федя у нас один из лучших бойцов,  и всегда он веселый,  задорный. Если
нужно   разузнать  что-либо,   сделать  неожиданный  налет   на   фуражиров,
подобраться к  охраняемому белыми  помещичьему имению -  всегда Федя  найдет
удобную дорогу, проберется скрытно кривыми оврагами, задами.
     Любил Федя подкрасться тихо, чтобы не стучали подковы, чтобы не звякали
шпоры,  чтобы кони не  ржали -  а  не  то кулаком по лошадиной морде,  чтобы
всадники не  шушукались,  а  не то без разговоров плетью по спине.  Не ржали
Федины приученные кони,  не шушукались приросшие к седлам всадники; сам Федя
впереди разведки, немного пригнувшийся к косматой гриве своего иноходца, был
похож  на  хищного  ящера,  упругими  скользящими изгибами  подбирающегося к
запутавшейся в траве жирной мухе.
     Но  зато,  когда  уже  спохватится вражий  караул  и  поднимет ошалелую
тревогу,  не успеет еще врасплох захваченный белый штаны натянуть, не успеет
полусонный пулеметчик ленту заправить -  как  катится с  треском винтовочных
выстрелов,  с  грохотом разбрасываемых бомб,  с гиканьем и свистом маленький
упругий отряд.  Тогда шум  и  грохот любил Федя.  Пусть пули,  выпущенные на
скаку,  летят мимо цели,  пусть бомба брошена в траву и впустую разорвалась,
заставив взметнуться чуть  ли  не  на  трубы  крыш  обалделых кур  и  жирных
гусаков.   Было  бы  побольше  грома,   побольше  паники!   Пусть  покажется
ошарашенному врагу,  что  неисчислимая сила красных ворвалась в  деревеньку.
Пусть  задрожат пальцы,  закладывающие обойму,  пусть подавится перекошенною
лентою наспех выкаченный пулемет и,  главное,  пусть вылетит из халупы один,
другой солдат и, еще не разглядев ничего, еще не опомнившись от сна, выронит
винтовку и заорет одурело и бессмысленно, шарахаясь к забору:
     - Окру-жи-ли!.. Красные окружили!
     И  тогда-то  бомбы  за  пояс,  винтовки за  спину -  и  пошли молчаливо
работать холодные,  до  звона  отточенные шашки  распаленных удачей  Фединых
разведчиков.
     Вот каков был у нас Федя Сырцов.  "И разве можно,  -  думал я,  - из-за
каких-то кур и сметаны выгонять такого неоценимого бойца из отряда?"

     Не успел я  еще толком опомниться от размышлений по поводу ссоры Феди с
Шебаловым,  как с крыши хаты закричал Чубук,  сидевший наблюдателем,  что по
дороге  на  хутор  движется  большой  пеший  отряд.   Забегали,  закружились
красноармейцы.  Казалось,  никакому командиру не удастся привести в  порядок
эту взбудораженную массу.  Никто не дожидался приказаний,  и  каждый заранее
знал уже,  что ему делать. Поодиночке, на ходу проверяя патроны в магазинах,
дожевывая куски недоеденного завтрака, низко пригибаясь, пробежали ребята из
первой роты Галды к окраине хутора и,  бухаясь наземь, образовывали все гуще
и   гуще   заполнявшуюся   цепочку.   Подтягивали   подпруги,   взнуздывали,
развязывали,  а  иногда и  ударом клинка разрезали путы  на  ногах  у  коней
разведчики.  Пулеметчики стаскивали с  тачанки  "кольт" и  ленты.  Вслед  за
красным потным  Сухаревым побежали по  тропке  красноармейцы второй роты  на
опушку рощи.  Еще минута,  другая -  и  все стихло.  Вот уже сошел с крыльца
Шебалов,  на  ходу приказывая что-то  Феде.  И  Федя мотнул головой:  ладно,
говорит, будет сделано. Вот уже захлопнулись ставни, и полез хозяин хутора с
бабами, ребятишками в погреб.
     - Стой, - сказал мне Шебалов. - Останься здесь. Лезай к Чубуку на крышу
и все,  что ему оттуда видно будет,  передавай на опушку мне!  Да скажи ему,
чтобы поглядывал он вправо, на Хамурскую дорогу, не будет ли оттуда чего.
     Раз,  два,  дзик...  дзак...  Крякнула лениво греющаяся на солнце утка;
задрав  перепачканный колесным дегтем хвост,  беспечно-торжествующе заорал с
забора оранжевый петух.  Когда он смолк, тяжело хлопая крыльями, бултыхнулся
и утонул в гуще пыльных лопухов,  стало совсем тихо на хуторе, так тихо, что
выплыло из тишины -  до сих пор неслышимое - журчанье солнечного жаворонка и
однотонный звон пчел, собиравших с цветов капли разогретого душистого меда.
     - Ты  чего?  -  не  оборачиваясь,  спросил  Чубук,  когда  я  залез  на
соломенную крышу.
     - Шебалов прислал тебе на помощь.
     - Ладно, сиди да не высовывайся.
     - Смотри вправо,  Чубук, - передал я приказание Шебалова, - смотри, нет
ли чего на Хамурской дороге!
     - Сиди,  -  коротко ответил он и,  сняв шапку, высунул из-за трубы свою
большую голову.
     Вражьего отряда не было видно:  он скрылся в лощине,  но вот-вот должен
был показаться опять.  Солома на крыше была скользкая, и, чтобы не скатиться
вниз,  я,  стараясь не ворочаться, носком расшвыривал себе уступ, на который
можно было бы  упереться.  Голова Чубука была почти у  моего лица.  И  тут я
впервые заметил,  что  сквозь его  черные жесткие волосы кое-где пробивается
седина. "Неужели он уже старый?" - удивился я.
     Отчего-то мне показалось странным,  что вот Чубук уже пожилой, и седина
и  морщины возле глаз,  а  сидит тут  рядом со  мной  на  крыше и,  неуклюже
раздвинув  ноги,   чтобы  не   сползти,   высовывает  из-за   трубы  большую
взлохмаченную голову.
     - Чубук! - окликнул я его шепотом.
     - Что тебе?
     - Чубук... А ты ведь старый уже, - сам не зная к чему, сказал я.
     - Ду-у-ра...   -   рассерженно  обернулся  Чубук.   -  Чего  ты  языком
барабанишь?
     Тут Чубук опустил голову на солому и подался туловищем назад. Из лощины
поднимался отряд.  Я  чувствовал,  как  беспокойство овладевает Чубуком.  Он
учащенно задышал и заворочался.
     - Борис, смотри-ка!
     - Вижу.
     - Беги вниз и скажи Шебалову -  вышли,  мол,  из лощины, но скажи ему -
подозрительно что-то:  сначала шли походной колонной,  а пока в лощине были,
развернулись повзводно.  Ну,  так вот, понял теперь: с чего бы им повзводно?
Может быть, они знают уже, что мы на хуторе? Крой скорей и обратно!
     Я  выдернул носок  из  ямки,  вырытой  в  соломе,  и,  скатившись вниз,
бухнулся на толстую свинью, с визгом шарахнувшуюся прочь. Разыскал Шебалова.
Он стоял за деревом и смотрел в бинокль. Я передал ему то, что велел Чубук.
     - Вижу, - ответил Шебалов таким тоном, точно я его обидел чем-то, - сам
вижу.
     Я понял, что он просто раздражен неожиданным маневром противника.
     - Беги обратно, и не слезайте, а смотрите больше на фланг, на Хамурскую
дорогу.
     Добежав до  пустого двора,  я  полез  на  сухой  плетень,  чтобы оттуда
взобраться на крышу.
     - Солдатик, - услышал я чей-то шепот.
     Я испуганно обернулся, не понимая, кто и откуда зовет меня.
     - Солдатик! - повторил тот же голос.
     И тут я увидел, что дверь погреба приоткрыта и оттуда высунулась голова
бабы, хозяйки хутора.
     - Что? - спросила она шепотом. - Идут?
     - Идут, - ответил я также шепотом.
     - А  как...  только с  пулеметами или  орудия есть?  -  Тут баба быстро
перекрестилась. - Господи, хоть бы только с пулеметами, а то ведь из орудиев
начисто разобьют хату.
     Не успел я  ей ответить,  как раздался выстрел и  невидимая пуля где-то
высоко в небе запела звонко. Тии-уу...
     Голова  бабы  исчезла,  дверка  погреба захлопнулась.  "Начинается",  -
подумал я, чувствуя прилив того болезненного возбуждения, которое овладевает
человеком перед боем.  Не тогда, когда уже грохочут выстрелы, злятся, звенят
россыпи пулеметных очередей и торжественно бухают ввязавшиеся в бой батареи,
а когда еще ничего нет,  когда все опасное еще впереди...  "Ну, - думаешь, -
почему же так тихо, так долго? Хоть бы скорей уже начиналось".
     Тии-уу... - взвизгнуло второй раз.
     Но ничего еще не начиналось.  Вероятно,  белые подозревали, но не знали
наверное,  занят ли хутор красными, и дали два выстрела наугад. Так командир
маленькой разведки подбирается к охранению неприятеля,  открывает огонь и по
ответному  грохоту  сторожевой  заставы,  по  треску  ввязавшихся  пулеметов
определив силу  врага,  уходит  на  другой  фланг,  начинает пальбу пачками,
заставляет неприятеля взбудоражиться и убирается поспешно к своим, никого не
победив, никому не нанеся урона, но добившись цели и заставив неразгаданного
противника развернуться и показать свои настоящие силы.
     Молчал и не отзывался на выстрелы наш рассыпавшийся цепью отряд.  Тогда
пятеро кавалеристов на вороных танцующих конях, играя опасностью, отделились
от  неприятеля и  легкой рысью понеслись вперед.  Не  далее как  в  трехстах
метрах от  хутора кавалеристы остановились,  и  один из  них навел на  хутор
бинокль. Стекло бинокля, скользнув по кромке ограды, медленно поползло вверх
по крыше, к трубе, за которой спрятались мы с Чубуком.
     "Хитрые тоже, знают, где искать наблюдателя", - подумал я, пряча голову
за  спину Чубука и  испытывая то  неприятное чувство,  которое овладевает на
войне, когда враг, помимо твоей воли, подтягивает тебя биноклем к глазам или
рядом скользит, расплавляя темноту, нащупывая колонну, луч прожектора, когда
над  головою  кружит  разведывательный аэроплан и  некуда  укрыться,  некуда
спрятаться от его невидимых наблюдателей.
     Тогда  собственная голова начинает казаться непомерно большой,  руки  -
длинными,  туловище  -  неуклюжим,  громоздким.  Досадуешь,  что  некуда  их
приткнуть,  что нельзя съежиться,  свернуться в  комочек,  слиться с соломой
крыши,  с травою,  как сливается с кучей хвороста серый взъерошенный воробей
под пристальным взглядом бесшумно парящего коршуна.
     - Заметили!  -  крикнул Чубук.  -  Заметили!  - И как бы показывая, что
играть в  прятки больше нечего,  он открыто высунулся из-за трубы и  хлопнул
затвором.
     Я хотел спуститься вниз и донести Шебалову.  Но, вероятно, с опушки уже
и сами поняли, что засада не удалась, что белые, не развернувшись в цепь, на
хутор не  пойдут,  потому что из-за  деревьев вдогонку кавалеристам полетели
пули.
     Развернутые  взводы  белых  смешались  и   тонкими  черточками  ломаной
стрелковой цепи поползли вправо и влево.  Не доскакав до бугра,  по которому
рассыпались белые,  задний всадник вместе с  лошадью упал на  дорогу.  Когда
ветер отнес клубы поднявшейся пыли,  я увидел,  что только одна лошадь лежит
на дороге, а всадник, припадая на ногу, низко согнувшись, бежит к своим.
     Пуля,  ударившись о  кирпич трубы,  обдала пылью осыпавшейся известки и
заставила спрятать голову. Труба была хорошей мишенью. Правда, за нею нас не
могли  достать  прямые  выстрелы,  но  зато  и  мы  должны  были  сидеть  не
высовываясь. Если бы не приказание Шебалова следить за Хамурской дорогой, мы
спустились  бы  вниз.  Беспорядочная  перестрелка  перешла  в  огневой  бой.
Разрозненные  винтовочные  выстрелы  белых  стихали,   и  начинали  строчить
пулеметы.  Под прикрытием их  огня неровная цепь передвигалась на  несколько
десятков шагов к ложилась опять.  Тогда стихали пулеметы, и опять начиналась
ружейная перестрелка.  Так  постепенно,  с  упорством,  доказывавшим хорошую
дисциплину и выучку, белые подвигались все ближе и ближе.
     - Крепкие, черти, - пробормотал Чубук, - так и лезут в дамки. Не похоже
что-то на жихаревцев, уж не немцы ли это?
     - Чубук!  -  закричал я.  -  Смотри-ка  на Хамурскую,  там возле опушки
что-то движется.
     - Где?
     - Да не там... Правей смотри. Прямо через пруд смотри... Вот! - крикнул
я,  увидев,  как на  опушке блеснуло что-то,  похожее на  вспышку солнечного
луча, отраженного в осколке стекла.
     В  воздухе послышалось странное звучание,  похожее на  хрипение лошади,
которой  перервало горло.  Хрип  превратился в  гул.  Воздух  зазвенел,  как
надтреснутый церковный колокол,  что-то грохнуло сбоку.  В  первое мгновение
показалось мне,  что где-то здесь,  совсем рядом со мной.  Коричневая молния
вырвалась из клубов дыма и черной пыли, воздух вздрогнул и упруго, как волна
теплой воды,  толкнул меня в спину.  Когда я открыл глаза,  то увидел, что в
огороде сухая солома крыши взорванного сарая горит бледным,  почти невидимым
на солнце огнем.
     Второй снаряд разорвался на грядках.
     - Слазим, - сказал Чубук, поворачивая ко мне серое, озабоченное лицо. -
Слазим,  напоролись-таки, кажется, это не жихаревцы, а немцы. На Хамурской -
батарея.
     Первый,  кто  попался мне  на  опушке,  -  это  маленький красноармеец,
прозванный Хорьком.
     Он  сидел на траве и  австрийским штыком распарывал рукав окровавленной
гимнастерки.  Винтовка его  с  открытым затвором,  из-под которого виднелась
недовыброшенная стреляная гильза, валялась рядом.
     - Немцы! - не отвечая на наш вопрос, крикнул он. - Сейчас сматываемся!
     Я сунул ему свою жестяную кружку зачерпнуть воды, чтобы промыть рану, и
побежал дальше.
     Собственно говоря,  окровавленный рукав Хорька и  его слова о  немцах -
это было последнее из того, что мог я впоследствии восстановить по порядку в
памяти, вспоминая этот первый настоящий бой. Все последующее я помню хорошо,
начиная уже с  того момента,  когда в  овраге ко мне подошел Васька Шмаков и
попросил кружку напиться.
     - Что это ты в руке держишь? - спросил он.
     Я  посмотрел и смутился,  увидав,  что в левой руке у меня крепко зажат
большой осколок серого камня.  Как и  зачем попал ко мне этот камень,  я  не
знал.
     - Почему на тебе, Васька, каска надета? - спросил я.
     - С немца снял. Дай напиться.
     - У меня кружки нет. У Хорька.
     - У Хорька? - Тут Васька присвистнул. - Ну, брат, с Хорька не получишь.
     - Как - не получишь? Я ему дал воды зачерпнуть.
     - Пропала твоя кружка,  - усмехнулся Васька, зачерпывая из ручья каской
воду. - И кружка пропала, и Хорек пропал.
     - Убит?
     - До  смерти,  -  ответил Васька,  неизвестно чему усмехаясь.  -  Погиб
солдат Хорек во славу красного оружия!
     - И чего ты,  Васька,  всегда зубы скалишь?  - рассердился я. - Неужели
тебе нисколько Хорька не жалко?
     - Мне?  - Тут Васька шмыгнул носом и вытер грязной ладонью мокрые губы.
- Жалко,  брат,  и Хорька жалко, и Никишина, и Серегу, да и себя тоже жалко.
Мне они, проклятые, тоже вон как руку прохватили.
     Он шевельнул плечом,  и тут я заметил, что левая рука Васьки перевязана
широкой серою тряпкой.
     - В мякоть...  пройдет,  -  добавил он.  -  Жжет только. - Тут он опять
шмыгнул  носом  и,  прищелкнув языком,  сказал  задорно:  -  Да  ведь  и  то
разобрать,  за  что жалеть-то?  Силой нас сюда никто не гнал,  значит,  сами
знали, на што идем, значит, нечего и жалиться!
     Отдельные моменты боя запечатлелись;  не  мог я  восстановить их только
последовательно и связно.  Помню,  как,  опустившись на одно колено, я долго
перестреливался все с  одним и  тем же  немцем,  находившимся не далее как в
двухстах шагах от меня.  И потому,  что, едва успев кое-как прицелиться, уже
боялся,  что он  выстрелит раньше меня,  я  дергал за спуск и  промахивался.
Вероятно, он испытывал то же самое и поэтому также промахивался.
     Помню,  как  взрывом  снаряда опрокинуло наш  пулемет.  Его  тотчас  же
подхватили и потащили на другое место.
     - Забирай ленты! - крикнул Сухарев. - Помогайте ж, черти!
     Тогда,  схватив один из валявшихся в траве ящиков, я потащил его. Помню
потом, как будто бы Шебалов дернул меня за плечо и крепко выругал; за что, я
не понял тогда.
     Потом,  кажется, убила пуля Никишина. Или нет... Никишина убило раньше,
потому что он упал,  когда еще я  бежал с ящиком,  и перед этим крикнул мне:
"Ты куда же в обратную сторону тащишь? Ты к пулемету тащи!"

     Под Федей застрелили лошадь.
     - Федька плачет,  - сказал Чубук. - Такой скаженный, уткнулся в траву и
плачет.  Я подошел к нему. "Брось, говорю, тут о людях плакать некогда". Как
повернулся Федька, хвать за наган. "Уйди, говорит, а не то застрелю и тебя".
А глаза такие мутные.  Я плюнул и ушел. Ну что с сумасшедшим разговаривать?!
Непутевый этот Федька,  -  раскуривая трубку,  продолжал Чубук. - Нет у меня
веры в этого человека.
     - Как - нет веры? - вступился я. - Он же храбрый, что дальше некуда.
     - Мало ли что храбрый,  а так непутевый. Порядка не любит, партейных не
признает.  "Моя,  говорит,  программа:  бей белых,  докуда сдохнут, а дальше
видно будет".  Не нравится мне что-то такая программа!  Это туман один, а не
программа. Подует ветер, и нет ничего!
     Убитых было десять, раненых четырнадцать, из них шестеро умерли. Был бы
лазарет, были бы доктора, медикаменты - многие из раненых выжили бы.
     Вместо лазарета была поляна,  вместо доктора - санитар германской войны
Калугин,  а  из  медикаментов только йод.  Йода  была целая жестяная баклага
из-под керосина. Йода у нас не жалели. На моих глазах Калугин налил до краев
деревянную суповую ложку и вылил йод на широкую рваную рану Лукоянову.
     - Ничего,  - успокаивал он. - Потерпи... ед - он полезный. Без еда тебе
факт что конец был бы, а тут, глядишь, может, и обойдется.
     Надо  было уходить отсюда к  своим,  к  северу,  где  находилась завеса
регулярных частей Красной Армии:  в патронах уже была недостача.  Но раненые
связывали. Пятеро еще могли идти, трое не умирали и не выздоравливали. Среди
них был цыганенок Яшка. Появился этот Яшка у нас неожиданно.
     Однажды,   выступая  в  поход  с  хутора  Архиповки,  отряд  выстроился
развернутым фронтом вдоль улицы.
     При расчете левофланговый красноармеец,  теперь убитый маленький Хорек,
крикнул:
     - Сто сорок седьмой неполный!
     До тех пор Хорек был всегда сто сорок шестым полным. Шебалов заорал:
     - Что врете, пересчитать снова!
     Снова пересчитали, и снова Хорек оказался сто сорок седьмым неполным.
     - Пес вас возьми! - рассердился Шебалов. - Кто счет путает, Сухарев?
     - Никто не путает,  -  ответил из строя Чубук,  - тут же лишний человек
объявился.
     Поглядели.  Действительно,  в  строю  между  Чубуком и  Никишиным стоял
новичок.  Было ему лет восемнадцать-девятнадцать.  Черный,  волосы кудрявые,
лохматые.