верховая  лошадь.   На  ступеньках,
облокотившись о винтовку, сидел молодой красноармеец.
     - Проходи!  -  скомандовал конвоир Бумбарашу.  -  Встань,  Совков,  дай
дорогу!
     - К командиру нельзя! - не поднимаясь, ответил красноармеец. - Командир
заперся с каким-то партийным. Видишь, лошадь...
     - Сам ты лошадь! Видишь, дело важное!
     - Ну иди, коли важное. Он тебе шею намылит.
     Конвоир замялся.
     - Совков,  -  сказал он,  - покарауль-ка этого человека. А я зайду сам,
доложу. Да смотри, чтобы не убег.
     - Пуля догонит,  -  самоуверенно ответил Совков.  -  Давай проходи.  Да
глянь на часы - много ли время.
     Не  поворачивая головы,  Бумбараш зорко  осматривался.  Ворота во  двор
штаба были приоткрыты.  Забора на  той стороне не  было,  недалеко за  баней
начинался кустарник,  потом овражек,  потом опять кустарники - уже до самого
леса.
     "А кто его знает,  -  как еще рассудит командир?  -  с тревогой подумал
Бумбараш,  вспомнив рассказ хозяйки о расстрелянном шпионе.  - Да и пойди-ка
докажи ему, что пакет не твой. Доказать трудно... А пуля не догонит, - решил
он, приглядываясь к лицу красноармейца. - Не та у тебя, парень, ухватка!"
     Он наклонил голову, поднес ладонь к глазам, как будто бы протирал веки,
и, вдруг выпрямившись, ударил красноармейца ногой в живот.
     Научили Бумбараша австрийские пули и прыгать зайцем, и падать камнем, и
катиться под гору колобком, и, втискивая голову меж кочек, ползти ящерицей.
     И оказался он под стеклом командирского бинокля уже возле самой опушки.
Видно было, как он остановился, поправил сумку и, пошатываясь, ушел в лес.


x x x

     Опасаясь погони,  он не пошел по Россошанской дороге и  долго плутал по
лесу, пока не вышел на ту, что вела в Семикрутово.
     Уже совсем стемнело.  Через дыры его лохмотьев проникал сырой ветер. На
траву пала роса.  Нужно было думать о  ночлеге,  о  костре,  а тут еще,  как
нарочно,  оказалось,  что оставил он не только шинель,  но и  в кармане ее -
спички.
     Он шел,  зорко оглядываясь по сторонам - не попадется ли хотя бы стожок
сена, и вот заметил далеко, в стороне от дороги, мигающий огонек костра.
     "Раз костер - значит, и люди", - раздумывал Бумбараш.
     Однако,  вспомнив,  что  за  все  последнее время,  начиная  от  лесной
сторожки,  каждая  встреча приносила не  одну,  так  другую беду,  он  решил
подобраться незаметно, чтобы узнать сначала, что там у костра за люди и чего
от них можно ожидать плохого.
     Добравшись до  мелкой дубовой поросли,  он  опустился на  четвереньки и
вскоре подполз вплотную к костру, возле которого - как он разглядел теперь -
сидели два монаха.
     "Семикрутовские! - решил Бумбараш. - От Долгунца бегают".
     И он затих, прислушиваясь к их неторопливому разговору.
     - Ты еще этого не помнишь,  -  говорил черный монах рыжему. - Был у нас
некогда пекарь -  брат Симон.  Человек,  надо сказать,  характера тихого,  к
работе исправный, но пил.
     - Помню я,  -  отозвался рыжебородый.  - Он из просфорной два куля муки
стянул да осколок медного колокола цыганам продал.
     - Эх,  куда хватил!  То был Симон-послушник,  вор,  бродяга! Его после,
говорят,  в  казанской тюрьме за разбой повесили...  А  этот Симон был уже в
летах,  характера тихого,  но,  говорю,  пил. Бывало, игумен, тогда еще отец
Макарий, ему скажет: "Симон, Симон! Почто пьешь? Терплю, терплю, а выгоню".
     А  брат Симон кроткий был.  Как сейчас вот помню:  стоит он пьяненький,
руки  на  животе вот  так  сложит,  а  в  глазах мерцание...  этакое сияние.
"Прости,  говорит,  отец  игумен,  к  подвигу  готовлюсь".  А  отец  Макарий
характера был крутого. "Если, говорит, сукин сын, все у меня к подвигу через
пьянство будут готовиться, а не через пост и молитву, то мне возле трапезной
кабак открывать придется".
     Рыжебородый монах ухмыльнулся,  подвинул свои короткие ноги в  лаптях к
огню и покачал плешивой, круглой, как тыква, головой.
     - А  ты  не  осуждай!  -  строго оборвал его рассказчик.  -  Ты  раньше
послушай,  что дальше было. Вот стоим мы единожды у малой вечерни с каноном.
Служба уже за середку перевалила:  уже из часослова "Буди,  господи, милость
твоя,  яко же на тя уповаем" проскочили.  Вдруг заходит брат Симон, видать -
выпивши, и становится тихо у правого крылоса.
     А  надо сказать,  что крепко-накрепко было игуменом наказано,  что если
брат Симон не в себе - не допускать в храм спервоначалу увещеванием, а ежели
не поможет, то гнать прямо под зад коленкой.
     И как он смело через дверь прошел - уму непостижимо. А от крылоса гнать
его уже неудобно.  Шум будет. Стою я и думаю: "Ну, господи, только бы еще не
облевал!"
     А служба идет своим чередом.  Только возгласили ирмос: "Ты же, Христос,
господь,  ты же и сила моя",  как наверху треснет,  как крякнет! Стекла, как
дождь,  на голову посыпались.  А  у нас снаружи на лесах каменщики работали.
Возьми леса да и рухни!  Одно бревно,  что под купол подводили, как грохнуло
через окно и повисло ни туда ни сюда.  Висит, качается... Как раз над правым
приделом.  А сорвется [а под ним икона] -  все сокрушит вдрызг.  Мы, братья,
конечно, кто куда, в стороны. Смалодушествовали...
     Вдруг видим,  брат Симон -  к алтарю, да по царским вратам, с навеса на
карниз,  да  от того места,  где нынче расписан сожской великомученицы Дарьи
лик, - и пошел, и пошел...
     Карниз узкий  -  только разве  кошке пробраться,  а  он  лицом к  стене
оборотился,  руки расставил - в движениях легкость такая, как бы воспарение.
Сам поет:  "Тебя, бога, славим". И пошел, и пошел... Господи! Смотрим - чудо
в яви: добрался он до окна, чуть бревно подтолкнул, оно и вывалилось наружу.
Постоял он,  обернулся,  видим -  качается.  Вдруг как взревет он  не  своим
голосом да как брякнется оттуда о пол!  Тут он и богу душу отдал.  Так потом
сколько верующих на леса к тому карнизу лазили!  Один купец попытался. "Дай,
говорит, я ступлю". Ступил раз-два да на попятную... "Нет, говорит, бог меня
за  плечи не держит...  Аз есмь человек,  но не обезьяна,  а  в  цирке я  не
обучался". Дал на свечи красненькую и пошел восвояси.
     Рыжебородый опять покачал головой и усмехнулся.
     - Чего же ты ухмыляешься? - сердито спросил черный.
     - Да так...  сияние...  воспарение...  Вот, думаю, заставил бы Долгунец
всех  нас  подряд с  колокольни прыгать -  поглядел бы  я  тогда,  какое оно
бывает, воспарение... Господи, помилуй! Кто там?
     Тут  оба  монаха  враз  обернулись,  потому  что  из-за  кустов  выполз
лохматый, рваный, похожий на черта Бумбараш.
     - Мир вам,  -  подвигаясь к  костру,  поздоровался Бумбараш.  [Слышал я
нечаянно ваш рассказ.  У нас на деревне в старину с цыганом тоже вроде этого
случилось.]
     - И тебе тоже, - ответил рыжебородый. - Говори, чего надо? Если ничего,
то проваливай дальше.
     - Земля широка,  -  подхватил другой. - Места много... а мы тебя к себе
не звали.
     На коленях у рыжебородого лежал тяжелый посох, а рука черного очутилась
возле горящей с одного конца головешки.
     - Мне  ничего  не  надо,  -  злобно  ответил Бумбараш.  -  Глядим мы  с
товарищами -  горит огонь.  Говорят мне товарищи:  "Пойди узнай,  что там за
люди и что им здесь на нашей земле надо".
     Монахи в замешательстве переглянулись.
     - Садись, - поспешно освобождая место у костра, предложил чернобородый.
- А кто же твои товарищи и на чью землю мы попали?
     Бумбараш усмехнулся.  Он  развязал сумку,  достал  оттуда  позолоченную
пачку табаку -  такого,  какого давно в  этих  краях и  в  глаза не  видали.
Свернул цигарку и только тогда неторопливо ответил:
     - А  земля  эта  вся  на  пять  дорог -  Россошанскую,  Семикрутовскую,
Михеевскую,  на  Катремушки и  до  Мантуровских хуторов -  дана во  владение
нашему  разбойничьему атаману,  храброму  Ивану  Иванюку  [над  которым  нет
другого начальника, кроме самого преславнейшего Долгунца].
     Монахи  еще   в   большем  замешательстве  переглянулись.   Рыжебородый
опрокинул вскипевший чайник,  черный  быстро глянул на  свои  пожитки,  тоже
собираясь сейчас же вскочить и задать тягу.
     И только похожий на черта Бумбараш важно сидел,  поджав ноги,  выпуская
из носа и  рта клубы пахучего дыма,  и  был теперь очень доволен [что он так
ловко поджал хвосты негостеприимным монахам].
     - Ты скажи им, - медленно подбирая слова, заговорил чернобородый, - что
мы с братом Панфилием двое странствующие.  Добра у нас [никакого] нет -  вот
две котомки да это [он показал на черный сверток]... монашья ряса - от брата
нашего Филимона,  который скончался вчера,  свалившись в каменоломную яму, и
был  сегодня погребен.  А  через это  задержались мы  и  не  дошли,  где  бы
постучаться на ночлег. И скажи, что тут бы пробыть нам только до рассвета. А
чуть свет пойдут, мол, они с божьей помощью дальше.
     - Ладно, - вытягивая из костра печеную картошку, согласился Бумбараш. -
Так и скажу.
     Но пока он,  обжигая пальцы,  счищал обуглившуюся кожуру,  рыжебородый,
который  все  время  сидел  и  вертел  головой,  вдруг  подмигнул черному  и
незаметно помахал толстым пальцем над своей плешивой головой.  Очевидно,  им
овладело подозрение.  И хотя курил Бумбараш табак из золоченой пачки, но был
он для разбойника слишком уж худо одет,  оружия при нем не было. Кроме того,
для владетельного разбойника с  пяти дорог с  очень уж  он большой жадностью
поедал картошку за картошкой.
     - А где же твои товарищи? - осторожно спросил рыжебородый.
     И  Бумбараш увидел,  что  толстый  посох  опять  очутился у  рыжего  на
коленях, а рука черного снова оказалась возле обуглившейся головешки.
     - Да,  -  подхватил черный,  -  а  где же  твои товарищи?  Ночь темная,
прохладная, а ни костра, ни шуму...
     - Вон там,  - неопределенно махнул рукою Бумбараш и уже подтянул сумку,
собираясь вскочить и дать ходу.
     Но на этот раз счастье неожиданно улыбнулось Бумбарашу.  Далеко,  в той
стороне,  куда  наугад  показал он  рукой,  мелькнул вдруг  огонек  -  один,
другой... Шел ли это запоздалый пешеход и чиркал спичкой, закуривая на ветру
цигарку или трубку. Ехали ли телеги, шел ли отряд, но только огонек, блеснув
два раза яркой сигнальной искрой, потух.
     И снова монахи в страхе глянули один на другого.
     - Вот что, святые отцы, - грубо сказал тогда Бумбараш, забирая лежавший
рядом с ним широкий подрясник покойного отца Филимона,  - я ваши ухватки все
вижу! Но уже сказано в священном писании: как аукнется, так и откликнется.
     Он  заложил два  пальца  в  рот  и  пронзительно свистнул.  Озорное эхо
откликнулось ему со  всех концов леса,  и  не успели еще ошеломленные монахи
опомниться, как он скрылся в кустах.
     Но этого ему было мало. Отойдя не очень далеко, он загогокал протяжно и
глухо...  Потом засвистел уже на другой лад...  потом, перебравшись далеко в
сторону,  приложил руки ко  рту и  загудел,  подражая сигналу военной трубы,
затем поднял чурбак и принялся колотить им о ствол дуплистой сосны.
     Наконец он утомился.  Переждал немного и  крадучись вернулся к  костру.
Монахов возле него  не  было и  в  помине.  Он  набросал около костра травы,
положил  в  изголовье сумку,  укрылся  просторным подрясником и,  утомленный
странными событиями минувшего дня, крепко уснул.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     С  пакетом за  пазухой,  с  ременной нагайкой,  которую он  нашел  близ
дороги, Иртыш - веселая голова смело держал путь на Россошанск.
     В   кармане  его  широких  штанов  бренчали  три  винтовочных  патрона,
предохранительное кольцо от бомбы и пустая обойма от большого браунинга.  Но
самого оружия у Иртыша - увы! - не было.
     Даже  по  ночам  снились  ему  боевые  надежные трехлинейки,  вороненые
японские  "арисаки",   широкоствольные,   как   пушки,   итальянские  "гра",
неуклюжие,  но  дальнобойные американские "винчестеры",  бесшумно скользящие
затвором австрийские карабины и даже скромные однозарядные берданы.  Все они
стояли перед ним грозным,  но покорным ему строем и нетерпеливо ожидали,  на
какой из них он остановит свой выбор.
     Но,  мимо всех остальных,  он уверенно подходил к русской драгунке. Она
не так тяжела,  как винтовки пехоты,  но и  не так слаба,  как кавалерийский
карабин. Раз, два!.. К бою... готовься!
     Иртыш  перескочил канаву и  напрямик через  картофельное поле  вошел  в
деревеньку, от которой до Россошанска оставалось еще верст пятнадцать. Здесь
надо было ночевать.
     Он  постучался  в   первую  попавшуюся  избу.   Ему  отворила  красивая
черноволосая, чуть постарше его, девчонка с опухшими от слез глазами.
     - Хозяева дома?  -  спросил Иртыш таким тоном,  как  будто у  него было
очень важное дело.
     - Я хозяйка, - сердито ответила девчонка. - Куда же ты лезешь?
     - Здравствуй, коли ты хозяйка! Переночевать можно?
     - Кого  бог  принес?   -   раздался  дребезжащий  голос,   и   дряхлая,
подслеповатая старушонка высунула с печки голову.
     - Да вот какой-то тут... переночевать просится.
     - Заходи,  батюшка!  Заходи,  милостивый!  -  жалобным  голосом  взвыла
старуха.  -  Валька, подай прохожему табуретку. Ох, и беда у нас, батюшка!..
Садись, дорогой, разве места жалко...
     - Дак он же еще мальчишка! - огрызнулась на старуху обиженная Валька. -
Ты глаза сначала протри,  а то...  батюшка да батюшка!  Вон табуретка -  сам
сядет!
     Но  старуха,  очевидно,  была не только подслеповата,  но и  глуховата,
потому  что  она  не  обратила  никакого  внимания  на  Валькину  поправку и
продолжала рассказывать про свое горе.
     А  горе было такое.  Ее  сын  -  Валькин отец -  поехал еще позавчера в
Россошанск на базар купить соли и  мыла и  по сю пору домой не вернулся.  На
базаре односельчане его видели.  Видели и  в чайной уже незадолго до вечера.
Однако куда он потом провалился -  этого никто не знал.  А время было кругом
неспокойное. Дороги опасные. Вот почему бабка на печи охала, а у Вальки были
заплаканы глаза.
     - Вернется!  -  громко  успокоил Иртыш.  -  Он,  должно быть,  поехал в
Мантурово,  покупать телку.  Или в Кожухово,  сменить у телеги колеса.  Ведь
телега-то у вас, поди, старая?
     - Старая,   батюшка!   Это  верно,  что  старая!  -  радостно  завопила
обнадеженная бабка и  от  волнения даже  свесила ноги с  печки.  -  Достань,
Валька, из печки горшок... миску поставь. Ужинать будем.
     Валька  подернула плечами,  бросила на  Иртыша удивленный,  но  уже  не
сердитый взгляд и, забирая кочергу, недоверчиво спросила:
     - Что же это он колеса менять бы вздумал?  Он когда уезжал,  про колеса
ничего не говорил.
     - А это уже характер у него такой,  - важно объяснил Иртыш. - Станет он
обо всем с вами разговаривать!
     - Не станет,  батюшка,  -  слезая с печи, охотно согласилась старуха. -
Это  верно,  что характер у  него такой крутой,  натурный.  Валька,  слазь в
подпол, достань крынку молока. Ах ты боже мой! Вот послал господь утешителя!
     Утешитель Иртыш самодовольно улыбнулся. Он помог Вальке открыть тяжелую
крышку подпола,  наточил тупой нож о печку и вежливо попросил Вальку,  чтобы
она подала ему воды умыться.
     Валька улыбнулась и подала.
     После ужина они были уже почти друзьями.
     Бабка опять залезла на  печку.  Валька насухо вытерла стол  и  сняла со
стены жестяную лампу.  Иртыш взял с  подоконника Валькину тетрадь и  огрызок
карандаша.
     - Хочешь, я тебя нарисую? - предложил он. - Ты сиди смирно, а я раз-раз
- и портрет будет.
     - Бумагу-то  портить!  -  недоверчиво ответила Валька.  А  сама  быстро
поправила волосы и вытерла рукавом губы. - Ну, рисуй, если хочешь!
     - Зачем  же  портить?   -   самоуверенно  возразил  Иртыш.   И,  окинув
прищуренным глазом девчонку,  он зачертил карандашом по бумаге.  - Так... Ты
сиди,  не ворочайся!..  Вот и нос готов...  сюда брови... Вот один глаз, вот
другой... Глаза-то у тебя опухли, заплаканные...
     - А ты не опухлые рисуй!  -  забеспокоилась Валька.  -  Ты рисуй, чтобы
было красиво.
     - Я и так,  чтобы красиво... Ты кончик языка убери. А то так с языком и
нарисую!  Ну вот волосы - раз... раз, и готово! Смотри, пожалуйста, разве не
похожа?  -  И он протянул ей портрет красавицы с тонкими губами,  с длинными
ресницами и гибкими бровями.
     - Похоже,  - прошептала Валька. - Эх, как ты здорово! Только вот нос...
Он как-то немного кривой...  Разве же у меня кривой?  Ты посмотри поближе...
Подвинь лампу.
     - Что нос?  Нос -  дело пустяковое.  Дай-ка резинку... Нос я тебе какой
хочешь нарисую.  Хочешь -  прямой, хочешь - как у цыганки с горбинкой... Вот
такой нравится?
     - Такой лучше,  -  согласилась Валька.  -  Ой, да ты же мне и сережки в
ушах нарисовал!
     - Золотые!  -  важно  подтвердил  Иртыш.  -  Постой,  я  в  них  сейчас
бриллианты вставлю!  Один  бриллиант  -  раз...  другой  -  два...  Эх,  ты!
Засверкали! Ты в городе бываешь, Валька?
     - Бываю, - не отрываясь от портрета, тихо ответила Валька. - С отцом на
базаре.
     - Тогда найду!.. А вон и ворота скрипят. Беги, встречай батьку!
     - Ты колдун, что ли? Ой! А ведь правда, кто-то подъехал.
     В избу вошел отец. Он был зол.
     Вчера в лесу его встретили четверо из долгунцовской банды,  вскочили на
телегу и заставили свернуть на Семикрутово...


x x x

     Против двухсот пехотинцев,  полусотни казаков и  двух  орудий у  города
Россошанска было только восемьдесят два человека и три пулемета.
     Однако отбивался Россошанск пока не унывая.  Стоял он на крутых зеленых
холмах. С трех сторон его охватывали поросшие камышом речки Синявка и Ульва.
А  с  четвертой -  от  поля  -  на  самой  окраине торчала каменная тюрьма с
четырьмя облупленными башенками.
     День  и  ночь  тут  дежурила  сторожевая  застава.  Пули  за  каменными
бойницами были ей  не  страшны,  а  тургачевские орудия по  тюрьме не  били,
потому что сидели в ней заложниками жена Тургачева и ее сын Степка.
     Было  еще  совсем рано,  когда  Иртыш  подбежал к  ограде и  застучал в
окованные рваным железом ворота.
     - Что гремишь? - спросил его через окошечко надзиратель. - Кого надо?
     - Трубников  Павел  в  карауле?  Отворите,  Семен  Петрович.  Беда  как
повидать надо!
     - Эх, какой ты, молодец, быстрый! А пропуск? Это тебе, милый, тюрьма, а
не церква.
     - Так мне же нужно по самому спешному и важному!  Вы там откиньте слева
крючок,   а  засов  ногою  отпихните.  Я  быстренько.  Мне  только  к  Пашке
Трубникову... к брату...
     - К брату?  -  высовывая бородатое лицо,  удивился надзиратель.  -  А я
тебя,  молодец,  спросонок и не признал.  Так это,  говорят, ваша компания у
меня в саду две яблони-скороспелки наголо подчистила?
     - Бог с  вами,  Семен Петрович!  -  хлопнув рукой об  руку,  возмутился
Иртыш.  -  С какой компанией?  Какие яблоки?  Ах,  вот что! Это вы, наверно,
приходили недавно в сад.  Где яблоки? Нет яблок. А все очень просто! Когда в
прошлую пятницу стреляли белые из  орудий,  он -  снаряд -  как рванет...  В
воздухе гром,  сотрясение!.. У Каблуковых все стекла полопались, трубу набок
свернуло.  Где же тут яблоку удержаться? Яблоки у вас сочные, спелые, их как
тряханет - они, поди, и посыпались...
     - То-то, посыпались! А куда же они с земли пропали? Сгорели?
     - Зачем сгорели?  Иные червь сточил,  иные еж закатал.  А там, глядишь,
малые  ребятишки растащили.  "Дай,  думают,  подберем,  все  равно на  земле
сопреет".  А чтобы мы...  чтобы я?..  Господи,  добро бы хоть яблоко какое -
анисовка или ранет, а то... фють, скороспелка!
     - Мне яблок не жалко,  - отпирая тяжелую калитку, пробурчал старик. - А
я  в  нонешное время жуликов не  уважаю.  Люди за добрую жизнь головы наземь
ложут, а вы вон что, шелапутники!.. Ты лесом бежал, белых не встретил?
     - У  Донцова лога трех казаков видел,  -  проскальзывая за ограду и  не
глядя на старика,  скороговоркой ответил Иртыш.  - Ничего, Семен П