задние наезжали на  передних.  Долго шатало меня по
седлу, и наконец я приник к гриве коня, как неживой.
     Утром болела голова.  Вышел на  двор.  Было противно на  самого себя за
вчерашнее.  В торбе у моего коня овса не было.  Вернувшись вчера, я рассыпал
овес  спьяна в  грязь.  Зато у  Федькиного жеребца в  кормушке было навалено
доверху.  Я  взял ведерко и  отсыпал немного своему коню.  В  сенях встретил
двоих разведчиков; оба злые, глаза мутные, посоловелые.
     "Неужели же и  у  меня такое лицо?"  -  испугался я  и пошел умываться.
Мылся  долго.  Потом  вышел  на  улицу.  За  ночь  ударили заморозки,  и  на
затвердевшую глину  развороченной дороги  западали  редкие  крупинки первого
снега. Нагнал меня сзади Федя Сырцов и заорал:
     - Ты что, сукин кот, из моей кормушки своему жеребцу отсыпал? Я тебе за
этакие дела по морде бить буду!
     - Сдачи получишь,  - огрызнулся я. - Что твоему коню - лопнуть, что ли?
Ты зачем себе лишний четверик при дележке забрал?
     - Не твое дело,  -  брызгаясь слюной и ругаясь,  подскочил ко мне Федя,
размахивая плетью.
     - Убери плеть,  Федька! - взбеленившись, заорал я, зная его самодурские
замашки.  - Ей-богу, если хоть чуть заденешь, я тебе плашмя клинком по башке
заеду!
     - А, ты вот как!
     Тут  Федька разъярился вконец,  и  уж  не  знаю,  чем  бы  кончился наш
разговор, если бы не появился из-за угла Шебалов.
     Шебалова Федя не любил и побаивался, а потому со злостью жиганул плетью
по спине вертевшуюся под ногами собачонку и, погрозив мне кулаком, ушел.
     - Поди сюда, - сказал мне Шебалов.
     Я подошел.
     - Что вы с Федькой то в обнимку ходите, то собачитесь? Зайдем-ка ко мне
в хату.
     Притворив за собой дверь, Шебалов сел и спросил:
     - На Выселках и ты с Федькой был?
     - Был, - ответил я и смутился.
     - Не ври! Никто из вас там не был. Где прошатались это время?
     - На Выселках, - упрямо повторил я, не сознаваясь.
     Хоть я и был зол на Федьку, но не хотел его подводить.
     - Ну ладно,  -  после некоторого раздумья сказал Шебалов и вздохнул.  -
Это хорошо,  что на Выселках,  а я,  знаешь,  засомневался что-то, Федьку не
стал и  спрашивать:  он соврет -  недорого возьмет.  Байбаки его тоже как на
подбор -  скаженные.  Мне со второго полка звонили.  Ругаются. "Мы, говорят,
послали телефонистов в  Выселки,  поверили вам,  а их оттуда как жахнули!" Я
отвечаю им:  "Значит,  уже  опосля белые пришли",  а  сам думаю:  "Пес этого
Федьку знает, вернулся он что-то поздно, и вроде как водкой от него несет".
     Тут  Шебалов  замолчал,  подошел  к  окну,  за  которым белой  россыпью
отсеивался первый неустойчивый снежок, прислонился лбом к запотевшему стеклу
и так простоял молча несколько минут.
     - Беда мне прямо с этими разведчиками,  -  сказал он,  оборачиваясь.  -
Слов нету,  храбрые ребята,  а непутевые! И Федька этот тоже - никакой в нем
дисциплины. Выгнал бы - да заменить некем.
     Шебалов посмотрел на  меня  дружелюбно;  белесоватые насупившиеся брови
его разошлись,  и  от  серых,  всегда прищуренных для строгости глаз,  точно
кругами,  как  после  камня,  брошенного  в  воду,  расплылась по  морщинкам
необычная для него смущенная улыбка, и он сказал искренне:
     - Знаешь,  ведь беда как  трудно отрядом командовать!  Это  не  то  что
сапоги тачать. Сижу вот целыми ночами... к карте привыкаю. Иной раз в глазах
зарябит даже.  Образования нет ни простого,  ни военного,  а  белые упорные.
Хорошо ихним капитанам,  когда они ученые и сроду на военном деле сидят, а я
ведь приказ даже по  складам читаю.  А  тут еще ребята у  нас такие.  У  тех
дисциплина.  Сказано - сделано! А у нас не привыкли еще, за всем самому надо
глядеть,  все самому проверять.  В  других частях хоть комиссары есть,  а  я
просил-просил -  нету,  отвечают:  "Ты  пока и  так  обойдешься,  ты  и  сам
коммунист".  А какой же я коммунист?..  -  Тут Шебалов запнулся.  - То есть,
конечно, коммунист, но ведь образования никакого.
     В дверь ввалились грузный Сухарев и чех Галда.
     - Я  сольдат в  расфетку даль,  я  сольдат...  к  пулеметшик даль...  Я
сольдат...  на кухонь, а он нишего не даль, - возмущенно говорил крючконосый
Галда, показывая пальцем на красного злого Сухарева.
     - Он на кухню дал,  -  кричал Сухарев,  -  картошку чистить, а я ночную
заставу только к  полудню снял!  Он к пулеметчикам дал,  а у меня из второго
взвода с утра ребята мост артиллеристам чинить помогали. Нет, как ты хочешь,
Шебалов. Пусть он людей для связи дает, а я не дам!
     Сжались белесоватые брови,  сощурились дымчатые глаза,  и не осталось и
следа смущенной, добродушной улыбки на сером, обветренном лице Шебалова.
     - Сухарев,  -  строго сказал он,  опираясь на свой палаш и оглушительно
звякнув своими рыцарскими шпорами,  -  ты  не  дури!  У  тебя  одну  ночь не
поспали,  ты и разохался.  Ты ж знаешь, что я нарочно Галде передохнуть даю,
что ему особая задача будет. Он ночью на Новоселово пойдет.
     Тут Сухарев разразился тремя очередями бесприцельной брани; крючконосый
Галда, путая русские слова с чешскими, замахал руками, а я вышел.
     Мне было стыдно за то,  что я соврал Шебалову.  "Шебалов,  - думал я, -
командир.  Он не спит ночами,  ему трудно.  А  мы...  мы вон как относимся к
своему делу.  Зачем я соврал ему,  что наша разведка была в Выселках?  Вот и
телефонистов из соседнего полка подвели.  Хорошо еще, что никого не убило. А
ведь это уж нечестно, нечестно перед революцией и перед товарищами".
     Пробовал было я оправдаться перед собой тем, что Федя - начальник и это
он  приказал  переменить маршрут,  но  тотчас  же  поймал  себя  на  этом  и
обозлился:  "А  водку пить  тоже  начальник приказал?  А  старшего командира
обманывать тоже начальник заставил?"
     Из окна высунулась растрепанная Федина голова, и он крикнул негромко:
     - Бориска!
     Я сделал вид, что не слышал.
     - Борька! - примирительно повторил Федя. - Брось кобениться. Иди оладьи
есть.  Иди...  У меня до тебя дело...  Жри!  - как ни в чем не бывало сказал
Федя,  подвигая ко мне сковородку,  и с беспокойством заглянул мне в лицо. -
Тебя зачем Шебалов звал?
     - Про Выселки спрашивал,  - прямо отрезал я. - Не были вы, говорит, там
вовсе!
     - Ну, а ты?
     Тут Федя заерзал так,  точно его вместе с  оладьями посадили на горячую
сковороду.
     - Что я? Надо было сознаться. Тебя только, дурака, пожалел.
     - Но-но...  ты не очень-то,  - заносчиво завел было Федя, но, вспомнив,
что  он  еще  не  все  выпытал  у  меня,  подвинулся и  спросил с  тревожным
любопытством: - А еще что он говорил?
     - Еще говорил,  что трусы вы и шкурники,  -  нагло уставившись на Федю,
соврал я.  - "Побоялись, говорит, на Выселки сунуться да отсиделись где-то в
логу. Я, говорит, давно замечаю, что у разведчиков слабить стало".
     - Врешь! - разозлился Федя. - Он этого не говорил.
     - Поди спроси, - злорадно продолжал я. - "Лучше, говорит, вперед пехоту
на такие дела посылать,  а  то разведчики только и  горазды,  что погреба со
сметаной разведывать".
     - Вре-ешь!  -  совсем  взбеленился Федя.  -  Он,  должно быть,  сказал:
"Байбаки,  от рук отбились,  порядку ни черта не признают",  а  про то,  что
разведчикам слабо стало, он ничего не говорил.
     - Ну и не говорил,  -  согласился я, довольный тем, что довел Федьку до
бешенства.  -  Хоть и не говорил,  а хорошо, что ли, на самом деле? Товарищи
надеются на нас,  а мы вон что.  Соседний полк из-за тебя в обман ввели. Как
на нас теперь другие смотреть будут?  "Шкурники,  скажут,  и  нет им никакой
веры.  Сообщили,  что  нет  на  Выселках белых,  а  телефонисты пошли провод
разматывать - их оттуда и стеганули".
     - Кто стеганул? - удивился Федя.
     - Кто? Известно, белые.
     Федя смутился.  Он ничего еще не знал про телефонистов,  попавших из-за
него в беду,  и,  очевидно,  это больно задело его. Он молча ушел в соседнюю
комнату.  И  по тому,  что Федя,  сняв свой хриплый баян,  заиграл печальный
вальс "На сопках Маньчжурии", я понял, что у Феди дурное настроение.
     Вскоре он резко оборвал игру и, нацепив свою обитую серебром кавказскую
шашку, вышел из хаты.
     Минут через пятнадцать он появился под окном.
     - Вылетай к коню! - хмуро приказал он через стекло.
     - Ты где был?
     - У Шебалова. Вылетай живей!
     Немного спустя  наша  разведка легкой  рысцой протрусила мимо  полевого
караула по слегка подмерзшей, корявой дороге.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     На том перекрестке, где мы свернули вчера на хутор, Федя остановился и,
отозвав в  сторону двух самых ловких разведчиков,  долго говорил им  что-то,
указывая пальцем на дорогу,  и,  наконец,  выругав и  того и другого,  чтобы
крепче поняли приказание,  вернулся к  нам и велел сворачивать на хутор.  На
хуторе,  ни  одним  словом  не  напоминая хозяину  о  вчерашнем,  Федя  стал
расспрашивать его о прямой дороге через болото на Выселки.
     - Не  проехать вам там,  товарищи,  -  убеждал хозяин.  -  Коней только
потопите. Целую неделю дождь шел, там и пешком-то не всякий проберется, а не
то что верхами!
     Когда  вернулись  двое  высланных  вперед  разведчиков и  донесли,  что
Выселки заняты белыми и  на  дороге застава,  Федя,  не  обращая внимания на
увещевания хозяина,  приказал ему  собираться.  Хозяин пуще  забожился,  что
пройти через болото никак не возможно. Хозяйка заплакала. Краснощекая девка,
дочь,  та,  что вчера весело перемигивалась с Федей, рассерженно огрызнулась
на него за то, что он наследил сапогами по полу. Но Федю ничто не пробирало,
и он стоял на своем.  Я хотел было спросить насчет его планов, но он в ответ
не выругался даже, а только взглянул на меня искоса и зло усмехнулся.
     Вскоре  мы  выехали  из  хутора.  Хозяин  на  плохонькой лошаденке ехал
впереди,  рядом с  Федей.  Сразу свернули в березняк.  Под ногами лошадей из
упругого,  разбухшего мха выдавливалась мутная вода.  Дорога все ухудшалась.
Глубже  вязли   лошади;   мшистые  кочки   почерневшими  островками  кое-где
высовывались из залитого водой луга.
     Спешились и пошли дальше.  Так шли до тех пор,  пока не очутились возле
старой гати,  о  которой предупреждал нас  хозяин.  Перед  нами  была  узкая
полоска, покрытая густой жижей всплывших прутиков и перегнившей соломы.
     - Н-да,   -   пробурчал  Федя,   искоса  поглядывая  на  прихмурившихся
товарищей, - дорожка!..
     - Потопнем, Федька!
     - А недолго и потопнуть,  -  поддакнул старик-провожатый. - Гать худая,
настилка сгнила,  тут и  в  хорошую-то погоду кое-как,  а не то что в этакую
мокрятину.
     - Тут конь ни вплавь, ни вброд. Чисто чертова каша.
     - Но! - подбодрил Федя, искусственно улыбаясь. - Расхлебаем и чертову!
     Он  дернул за  повод  упиравшегося жеребца и  первым ухнул по  колено в
пахнувшую гнилью жижу.  За  ним  медленно по  двое  потянулись и  мы.  Вода,
кое-где  покрытая  паутинкой утреннего льда,  заливала  за  голенища  сапог.
Невидимая  тоненькая настилка  колебалась под  ногами.  Было  жутко  ступать
наугад,  и казалось мне, что вот-вот под ногой не окажется никакой опоры и я
провалюсь в вязкую, засасывающую ямину.
     Кони храпели,  упрямились и вздрагивали.  Откуда-то из тумана,  точно с
того света, донесся Федин вопрос:
     - Эй, там! Все целы?
     - Ну, ребята, кажется, зашли, что дальше некуда. Воротиться бы лучше, -
стуча от холода зубами, пробормотал рыжий горнист.
     Внезапно из тумана вынырнул Федя.
     - Ты мне, Пашка, панику не наводи, - тихо и сердито предупредил он. - А
будешь ныть,  так лучше заворачивай и езжай один назад.  Папаша, - обратился
он к старику, - лошади у меня под брюхо. Долго еще?
     - Тут-то недолго.  Сейчас -  как на взъем -  посуше пойдет, да место-то
перед этим самое гиблое.  Вот если пройдем сейчас, то, значит, уж кончено, -
пройдем и дальше.
     Вода дошла до пояса. Остановившись, старик снял шапку и перекрестился.
     - Теперечка,  как я пойду,  так вы по одному за мной вровень,  а то тут
оступиться можно.
     Старик  нахлобучил  шапку  и   полез  дальше.   Шел  он   тихо,   часто
останавливался и нащупывал шестом невидимый под водой настил.
     Коченея от  морозного ветра,  подмоченные снизу водой болота,  сверху -
всосавшимся в одежду туманом,  растянувшись по одному,  за полчаса прошли мы
не больше ста метров.  Руки у  меня посинели,  глаза надуло ветром и  колени
дрожали.
     "Черт Федька! - думал я. - То вчера по грязной дороге ехать не хотел, а
сегодня в трясину завел".
     Донеслось спереди тихое ржание. Туман разорвался, и на бугре мы увидели
Федю, уже сидевшего верхом на коне.
     - Тише,  -  шепотом сказал он, когда мы, мокрые, продрогшие, столпились
вокруг него. - Выселки за кустами, в сотне шагов. Дальше сухо.
     С  гиканьем,   с  остервенелым  свистом  ворвалась  в  деревеньку  наша
продрогшая кавалерия с той стороны, откуда нас белые никак не могли ожидать.
Расшвыривая бомбы, пронеслись мы к маленькой церкви, возле которой находился
штаб белого отряда.

     В Выселках мы захватили десять пленных и один пулемет.  Когда, усталые,
но  довольные,  возвращались мы большой дорогой к  своим,  то Федя,  ехавший
рядом со мною, засмеялся зло и задорно:
     - Шебалов-то!.. Утерли мы ему нос. То-то удивится!
     - Как утерли? - не понял я. - Он и сам рад будет.
     - Рад,  да не больно.  Досада его возьмет,  что все-таки хоть не по его
вышло, а по-моему, и вдруг такая нам удача.
     - Как не по его,  Федька?  -  почуяв что-то недоброе,  переспросил я. -
Ведь тебя же Шебалов сам послал.
     - Послал,  да не туда. Он в Новоселово послал Галду там дожидаться. А я
взял да и завернул на Выселки.  Пусть не собачится за вчерашнее.  Ну, да ему
теперь крыть нечем. Раз мы и пленных и пулемет захватили, то ему ругаться уж
не приходится.
     "Удача-то удачей,  -  думал я, поеживаясь, - а все-таки как-то не того.
Послали в Новоселово,  а мы -  в Выселки. Хорошо еще, что все так кончилось.
Вдруг бы  не  пробрались мы  через болото,  тогда что?  Тогда и  оправдаться
нечем!"
     Еще  не  доезжая до  села,  где стоял наш отряд,  мы  заметили какое-то
необычайное  в  нем  оживление.   По  окраине  бежали,  рассыпаясь  в  цепь,
красноармейцы. Несколько всадников проскакало мимо огородов.
     И  вдруг  разом из  села  застрочил пулемет.  Рыжий горнист Пашка,  тот
самый, который советовал повернуть с болота назад, грохнулся на дорогу.
     - Сюда! - заорал Федя, повертывая коня в лощину.
     Прозвенела вторая  очередь,  и  двое  задних разведчиков,  не  успевших
заскочить в овраг, полетели на землю.
     Нога у  одного из  них застряла в  стремени,  конь испугался и  потащил
раненого за собой.
     - Федька!  -  крикнул я, догадываясь. - Ведь это наш кольт шпарит. Ведь
наши не ожидают тебя с этой стороны. Мы же должны быть в Новоселове.
     - А я вот им зашпарю!  -  злобно огрызнулся Федор,  соскакивая с коня и
бросаясь к захваченному нами у белых пулемету.
     - Федька,  - деревенея, пробормотал я, - что ты, сумасшедший?! По своим
хочешь? Ведь они же не знают, а ты знаешь!
     Тогда,  тяжело дыша,  остервенело ударив нагайкой по голенищу хромового
сапога,  Федька  поднялся,  вскочил  на  коня  и  открыто вылетел на  бугор.
Несколько пуль завизжало над его головой,  но как ни в  чем не бывало Федька
во  весь рост встал на  стремена и,  надев шапку на острие штыка,  поднял ее
высоко над своей головой.
     Еще  несколько выстрелов раздалось со  стороны села,  потом все стихло.
Наши  обратили  внимание  на  сигнализацию одинокого,  стоявшего под  пулями
всадника.
     Тогда,  махнув нам рукой, чтобы мы не двигались раньше времени, Федька,
пришпорив жеребца,  карьером понесся к селу.  Обождав немного,  вслед за ним
выехали и мы.  На окраине нас встретил серый,  окаменевший Шебалов. Дымчатые
глаза его потускнели, лицо осунулось, палаш был покрыт грязью, и запачканные
шпоры звенели глухо.  Остановив разведку,  он  приказал всем отправляться по
квартирам.  Потом, скользнув усталым взглядом по всадникам, велел мне слезть
с  коня и сдать оружие.  Молча,  перед всем отрядом,  соскользнул я с седла,
отстегнул шашку  и  передал  ее  вместе  с  карабином нахмурившемуся кривому
Малыгину.
     Дорого  обошелся  отряду  смелый,  но  самовольный  набег  разведки  на
Выселки.  Не  говоря уже о  трех кавалеристах,  попавших по ошибке под огонь
своего же пулемета,  была разбита в  Новоселове не нашедшая Феди вторая рота
Галды,  и сам Галда был убит. Обозлились тогда красноармейцы нашего отряда и
сурового суда требовали над арестованным Федей.
     - Эдак,  братцы, нельзя. Будет! Без дисциплины ничего не выйдет. Эдак и
сами погибнем и товарищей погубим. Не для чего тогда и командиров назначать,
если всяк будет делать по-своему.
     Ночью пришел ко мне Шебалов.  Я рассказал ему начистоту, как было дело,
сознался,  что  из  чувства товарищества к  Феде  соврал тогда,  когда  меня
спрашивали в первый раз, были мы или нет на Выселках. И тут же поклялся ему,
что  ничего не  знал про  Федькин самовольный поступок,  когда повел он  нас
вместо Новоселова на Выселки.
     - Вот,  Борис,  -  сказал Шебалов,  -  ты уже раз соврал мне,  и если я
поверю тебе еще один раз,  если я не отдам тебя под суд вместе с Федором, то
только потому,  что молод ты еще.  Но смотри,  парень, чтобы поменьше у тебя
было эдаких ошибок!  По твоей ошибке погиб Чубук,  через вас же нарвались на
белых и  телефонисты.  Хватит с тебя ошибок!  Я уж не говорю про этого черта
Федьку,  от которого беды мне было,  почитай,  больше,  чем пользы. А теперь
пойди ты опять в  первую роту к Сухареву и встань на свое старое место.  Я и
сам,  по правде сказать,  маху дал, что отпустил к Федору. Чубук, тот... да,
возле того было тебе чему поучиться...  А Федор что?.. Ненадежный человек! А
вообще,  парень,  что ты то к  одному привяжешься,  то к другому?  Тебе надо
покрепче со всеми сойтись. Когда один человек, он и заблудиться и свихнуться
легше может! По-настоящему тебе в партию бы надо, чтобы знал свое место и не
отбивался.
     - Да я бы сам рад, разве бы я не хотел в партию... Да ведь не примут, -
огорченно и тихо ответил я.
     - Не примут!  А ты заслужи,  добейся,  чтоб приняли.  Будешь подходящим
человеком, отчего же и не принять?
     И  в  ту же ночь,  выбравшись через окно из хаты,  В  которой он сидел,
захватив коня  и  четырех  закадычных товарищей,  ускакал  Федя  по  первому
пушистому снегу куда-то через фронт на юг. Говорили, что к батьке Махно.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Красные по всему фронту перешли в наступление.
     Наш отряд подчинен был командиру бригады и занимал небольшой участок на
левом фланге третьего полка.
     Недели две прошло в тяжелых переходах. Казаки отступали, задерживаясь в
каждом селе и хуторе.
     Все эти дни были у меня заполнены одним желанием -  загладить свою вину
перед товарищами и заслужить, чтобы меня приняли в партию.
     Но напрасно вызывался я  в  опасные разведки.  Напрасно,  стиснув зубы,
бледнея,  вставал во весь рост в цепи,  в то время когда многие даже бывалые
бойцы стреляли с  колена или  лежа.  Никто не  уступал мне  своей очереди на
разведку, никто не обращал внимания на мое показное геройство.
     Сухарев даже заметил однажды вскользь:
     - Ты,  Гориков,  эти  Федькины замашки  брось!..  Нечего  перед  людьми
бахвалиться...  Тут похрабрей тебя есть,  и  те без толку башкой в  огонь не
лезут.
     "Опять "Федькины замашки",  -  подумал я,  искренне огорчившись.  - Ну,
хоть бы дело какое-нибудь дали. Сказали бы: выполнишь - все с тебя снимется,
будешь опять по-прежнему друг и товарищ".
     Чубука нет. Федька у Махно. Да и не нужен мне Федька. Дружбы особой нет
ни с кем.  Мало того,  косятся даже ребята.  Уж на что Малыгин всегда,  было
раньше,  поговорит,  позовет с собой чай пить,  расскажет что-нибудь - и тот
теперь холодней стал...
     Один