бов, - тебя зачем принесло?
     - Сашка...  ведь ты пропал, - торопливо заговорил Змей, - дом окружают,
с одного конца ингуши, с другой полиция, - тебя предали.
     - Отобьемся, - хищно блеснув глазами, крикнул Лбов.
     - И  не думай даже,  их много -  и пешие,  и конные...  Ты вот что,  мы
сейчас откроем стрельбу,  а  ты беги через заборы,  там,  возле угла,  стоит
оседланная лошадь - может, вырвешься.
     - Нет,  -  после легкого колебания ответил Лбов, - пропадать - так всем
вместе.  Давай за мной, ребята, и помните, что кто раньше времени выстрелит,
хоть нарочно,  хоть нечаянно,  тому я сзади в башку сейчас же выстрелю.  Раз
тут так не отобьешься, значит, надо по-другому.
     Они  выскочили во  двор,  оттуда  через  заборы  в  соседний,  оттуда в
следующий, но квартал был весь оцеплен.
     Тогда Лбов сказал Змею:
     - Ты в форме жандарма,  мы сейчас выйдем и пойдем прямо напролом,  если
тебя спросят, кто мы такие, говори - арестованные. Ну, ребята, попробуем, не
все ли равно, что так пропадать, что эдак, главное - больше спокойствия.
     А  луна,  как назло,  заблестела в прорывы быстро летящих туч -  свет и
тень,  тень и свет, - и все шестеро, распахнувши калитку, вышли на улицу. Не
прошли они и сорока шагов, как впереди показалось звено из цепи ингушей.
     Но  ни  один из  шестерых не  побежал,  не  свернул,  а  все они,  руки
опустивши в карманы,  сдерживая волею удары сердец, выстрелами трепыхающихся
под рубахами, пошли прямо.
     Ингуши их  заметили еще издалека.  Но ни одна винтовка не взметнулась в
их сторону, ни одна рука не потянулась к эфесу шашки, ибо слишком уж большим
дураком или  невероятно проницательным умником должен был быть тот,  у  кого
могло  бы  мелькнуть  подозрение,  что  прямо  навстречу,  отдаваясь в  руки
вооруженного до зубов отряда, идет без выстрела сам Лбов.
     - Что такие за  люди?  -  ломаным языком спросил у  Змея один кавказец,
должно быть, вахмистр.
     - Скандальщики,  в полицейское управление для протокола, - ответил тот,
останавливаясь. И выругался: - А вы что, дураки, отстаете, ваши уже давно на
месте, а вы тут еще валандаетесь?
     Ингуш  на  гортанном наречии подал тогда негромко какую-то  команду,  и
мимо остановившихся посреди улицы лбовцев, прибавляя шагу, поскакали ингуши,
сдерживая горячившихся коней  и  поблескивая остриями высоких,  закинутых за
плечо пик.
     - Бежим!  -  крикнул Змей,  когда  топот  немного затих.  -  Они  могут
вернуться...
     - Ого,  ого...  Ну, Нет, - запротестовал Лбов, - зачем же так без толку
ходить, ты смотри, что сейчас получится.
     Они зашли на  другую улицу,  поднялись на горку,  так,  что,  оставаясь
укрытыми,  они  видели,  как  впереди,  отделенная от  них  рядами заборов и
переулками,  тихо плыла и,  наконец, встала на место ровная шеренга казачьих
пик.
     - Ну, ребята, теперь давай! - вынимая револьвер, скомандовал Лбов.
     Все нацелились.
     - Р-р-а-з...
     И вздрогнула ночь от раската грохнувших выстрелов.
     Другой...
     И  опять  вздрогнула  ночь,   и  заметалась  испуганно  расстреливаемая
темнота.
     Не разобрав,  откуда стреляют,  полиция из-за огородов открыла стрельбу
по дому,  в котором,  по ее точным расчетам,  должен был находиться Лбов,  и
пули полетели в сторону ингушей. Предполагая, в свою очередь, что это по ним
кроют лбовцы,  ингуши открыли огонь по дому -  и пули полетели в полицию.  В
темноте   огни   выстрелов  вспыхивали  фейерверочными  блесками  -   кто-то
командовал,  кто-то свистел, кто-то кричал: "Стойте, стойте!.. Чего же вы по
своим, черти, дуете!"
     - Ого-ого! - крикнул, восторженно изгибаясь от радости, Змей, - вон оно
как пошло!
     А  Лбов  стоял,  облокотившись на  бревно,  и  пристально,  внимательно
смотрел вниз,  но  что он думал в  эту огневую минуту,  он не сказал никому.
Горделивая  складка  прорезала  его  хмурый  лоб,  и,  точно  чувствуя,  как
насыщенная огнем и  криками ночь  дает  ему  новую силу,  он  распрямил свои
широкие крепкие плечи и сказал коротко:
     - Ну, теперь идем.
     Через два часа были две встречи.
     Связанная Рита  попала к  Астраханкину,  отряд которого после неудачной
схватки собирался возвращаться в  город.  Когда Астраханкин увидел Риту,  он
побледнел,  стегнул  нагайкой двух  жандармов,  конвоировавших ее,  приказал
развязать ей  руки и,  молча посмотрев на  нее,  не  сказал ничего -  совсем
ничего.
     Подвигаясь шагом  впереди отряда к  дому,  Астраханкин впервые,  должно
быть,  не прямо сидел в  казачьем седле,  а  опустил голову,  точно был не в
силах нести в  ней какое-то  мучительно-тяжелое подозрение,  помимо его воли
крепко опутавшее его.
     А вторая встреча была Лбова с Женщиной.
     - Ты что же? - спросил он и сильной рукой рванул ее на себя. Но женщина
ничего не ответила.
     Лбов вынул маузер,  медленно вскинул его к груди и выстрелил. И, падая,
женщина слегка вскрикнула,  и  так же  загадочно,  как и  всегда,  светились
темнотой провалы ее потухающих глаз, в которых не отразился ни мягкий лунный
свет, ни одна из звезд, густо пересыпавших ночное небо.


                    14. О том, как Лбов собирался Пермь брать

     Июльские ветры знойные,  лучистые.  Июльские ночи теплые, пряные, когда
Кама  мягкими волнами плещет  на  отлогие песчаные берега  и  журчит веслами
шныряющих лодчонок,  эти  ночи  перекликаются эхом с  гудками залитых огнями
пароходов,  у которых искры из трубы,  вылетая, танцуют, кружатся и тают меж
рассыпанных по небу горячих звезд.
     И в такую летнюю,  беспокойную ночь в двадцати верстах от Мотовилихи на
большой поляне,  вырванной у гущи заснувшего леса,  - костры, костры, песни,
бурчащие варевом котлы, дымный смех, огневые речи, что винтовочные заряды, и
черная ненависть, как кинжальная сталь.
     Сегодня Лбов из разных краев Урала собрал командиров своих разбросанных
повсюду  шаек.  Был  здесь  Ястреб,  у  которого  в  красноватых  глазах  из
уральского камня  отсвечивалась огоньком непотухающая трубка.  Был  Матрос с
сережкой в  надорванном ухе  и  часами,  у  которых вместо  брелка  повешена
заряженная бомба. Был Стольников с неразглаженными морщинами вечно думающего
о  чем-то  лба,  на котором лежал уже отпечаток близкого сумасшествия.  Были
Демон,  Змей,  Фома,  Сибиряк,  Черкес,  Сокол, одноглазый Ворон... И многие
другие  атаманы были.  Недовольно посмотрел Лбов,  прерывая речь,  и  сказал
Матросу строго:
     - Чего это там твой конвой разорался? Опять перепились. Да и сам-то ты,
всегда от тебя несет, как от винной бочки!
     - Полно,  - ответил Матрос, играя двухфунтовым брелком, - что ты, Лбов,
святыми, что ли, нас хочешь сделать?..
     - Не святыми,  а распускаетесь здорово,  грабить без толку начали.  Вон
вчера у Ворона один другого ножом пырнул, поделить не сумели чего-то.
     - Так  то  у  Ворона,  а  у  меня  этого  нет,  у  меня,  брат,  всегда
распределено, кому сколько.
     - Ой,  смотри,  Матрос, - и усмешка мелькнула у Лбова, - не всегда и не
на все у меня глаза закрыты, не слишком ли у тебя уж распределено, кому, что
и сколько? Бандитом настоящим, того и гляди, станешь.
     Бросил  играть  брелком  Матрос,  отвернул  глаза  и  сказал  Змею,  но
негромко, так, чтобы не слышал Лбов:
     - Что же нам,  монахами,  что ли,  быть?  На то и  разбойничали,  чтобы
грабить,  на то и живем,  чтобы пить,  а то что ж тогда, волчья жизнь совсем
получится.  Да что он, с ума, что ли, сошел, аль не видит - все кругом пьют,
а не мои только, а нас-то теперь, если всех подсчитать, так много будет... Я
думаю, что около четырехсот наверняка наберется.
     Но Змей посмотрел на него злыми, желтыми глазами, перекривил свое и без
того искаженное лицо:
     - Много... Это наша и беда, что много.
     Говорил опять опьяненный успехами Лбов.  Говорил,  что довольно мелочью
заниматься и  надо  на  широкую дорогу  выходить.  Уже  немало  винных лавок
разгромлено,  уже  немало  крупных  заводских  контор  разбито.  В  Полазне,
Добрянке,   Чермозе,  Юго-Камске...  Пеплом  развеяли  дачи-поместья  многих
князьков  и   дворян.   Уже  перерублены  телеграфные  столбы,   то  и  дело
перевертываются железнодорожные рельсы, а жандармы не ездят больше парами, а
ингуши не гарцуют одиночками.
     - А что же еще делать,  -  заговорил Стольников, - объявить разве войну
государю-императору?  Я  думаю,  если послать ему бумагу и  написать в  ней,
пусть лучше он добром...  -  но здесь Стольников оборвался и замолчал, как и
всегда, оканчивая думать только про себя.
     - Война и так объявлена,  -  ответил Лбов, - мы теперь не одиночки, нас
много,  но нам надо еще больше,  а для этого нужно, чтобы все видели, что мы
сильны, мы должны поднять на ноги весь Урал.
     - И как? - спросил молчавший до этого Фома. - Что же ты хочешь делать?
     - Что...  что делать?  -  присоединились к Фоме еще несколько атаманов,
настораживаясь и  заглядывая в  лицо  Лбову,  по  которому пятна колыхающего
пламени от разгоревшегося костра переливались дымно-красными оттенками.
     - Надо взять Пермь, - сказал тогда Лбов и замолчал.
     Замолчали  и  насупившие  брови  генералы  этого  войска,   ошарашенные
размахом замыслов Лбова, так уверенно выбросившего это предложение.
     Потом горячие споры поднялись около этого плана.
     - Взять-то мы можем, возьмем, особенно если с налета, - говорил Ястреб,
- но мы же не удержимся там долго.
     - И не надо,  -  все более и более разгорался Лбов.  -  И не надо... Мы
разобьем тюрьму,  мы разграбим охранку,  повесим всех аристократов,  возьмем
заложником губернатора...  И когда об этом узнает вся Россия, со всех концов
к  нам потянется такой же народ,  как мы,  у  нас будут тысячи,  и мы выйдем
тогда из леса в города, на улицы.
     - Пермь?..  Взять  Пермь!  -  восхищенный  и  подавленный этой  мыслью,
заговорил Змей, точно задыхаясь от приступа лихорадочного кашля.
     - Да,  Пермь город богатый,  там мы наложим,  как это... контрибуцию на
всю буржуазию, - вставил Матрос.
     - Идет... идет, - загудели кругом голоса. - Надо составить план... надо
скорее...  Ура Лбову!..  Мы тебя в  губернаторском доме поселим,  а  на доме
поставим красный флаг.
     Последняя  мысль  о  флаге  почему-то  показалась чудовищно  дерзостной
Стольникову,  морщины его лица на мгновение разошлись, и он как-то по-детски
радостно вскрикнул:
     - Над губернаторским!..  на  большом шесте и  красный флаг!..  пусть...
пусть... - он замолчал.
     И  тогда встал Лбов и,  точно сообщая о  том,  что  назавтра надо будет
ограбить почту или разгромить казенку, сказал громко и просто:
     - Значит,  решено.  Будем брать Пермь! - Но сколько веры, сколько жизни
было вложено им в эти простые, чеканные слова.
     Долго еще обсуждали, горячились, спорили. Прискакал дозорный и сообщил,
что на дороге,  верстах в  пяти отсюда,  движется какой-то отряд,  человек в
двадцать пять;  но  на  это сообщение на радостях почти не обратили никакого
внимания,  а  просто  выслали  навстречу  Ворона  с  его  шайкой,  чтобы  он
разделался с ними как следует.
     Было решено:  Пермь взять во  второй половине июля,  а  до того времени
поручить  Ястребу  произвести  какую-нибудь  крупную  экспроприацию,   чтобы
достать тысяч сорок денег, необходимых для подготовки наступления.
     - Хорошо, я достану, - сказал тот, подумав.
     - Где?
     - Я  ограблю "Анну  Степановну",  это  один  из  самых  больших камских
пароходов.
     - Но  как  же  ты  сможешь ограбить пароход?  -  закидали его вопросами
удивленные лбовцы. - Атаковать на лодках будешь, что ли?
     - Это уже мое дело,  -  уклонился от ответа Ястреб.  -  Если я  сказал,
значит, это будет так.

     А ночь все гуще и гуще опутывала землю,  по лесу неслись веселые крики,
играла  гармония,  и  разбуженные деревья  шелестели  листвой  удивленно,  а
разбойные,  ничего  не  боящиеся  соловьи  насвистывали  торжественные марши
сумасшедшим людям, их безумным замыслам и безрассудно смелому атаману.


                    15. Ограбление парохода "Анна Степановна"

     В  семь  часов вечера второго июля на  пристани толпилось много народа.
Матросы суетливо сновали по трапу, пассажиры прощались; пароход горел огнями
и,  точно  от  запаса  скрытой  могучей  силы,  нетерпеливо вздрагивал  всем
корпусом.
     Как раз в ту минуту, когда сходни хотели было уже убирать и запоздавшие
провожающие торопливо кинулись с  парохода,  с  берега человек около  шести,
хорошо одетых и совершенно не внушавших никаких подозрений шныряющим повсюду
жандармам,  прошли на  палубу.  Среди них были две женщины,  которые шутили,
смеялись и  перекидывались фразами со своими спутниками.  И из обрывков этих
фраз  окружающие  могли  бы  понять,  что  это  самая  обыкновенная  веселая
компания, отправляющаяся в небольшую речную прогулку.
     Пароход  загудел,  задышали  искрами  огромные  трубы,  и  огни  Перми,
раскинувшейся над горою, тронулись с места и тихо поплыли назад.
     Был  теплый  летний вечер.  Пристав Горобко,  облокотившись на  перила,
смотрел на  клокочущую под  винтом воду и  молча курил папиросу.  Он  ехал в
Оханск  выяснить,  в  каком  положении находятся там  местные  революционные
организации,  ибо, по последним сведениям, зараза лбовщины начала доходить и
туда.
     Еще один поворот Камы,  и скрылись огни Перми. Горобко зашел в буфет и,
не найдя там свободного столика,  попросил разрешения присесть к  столу двух
пассажирок,  в  последнюю минуту  подоспевших на  пароход.  Пристав  заказал
бутылку вина и черной икры с лимоном.  Несколько бокалов оживили Горобко,  и
он начал разглядывать своих спутниц.  У  одной белокурой было интеллигентное
лицо,  ей можно было дать не более двадцати пяти лет,  у другой - черты лица
были много грубее, волосы рыжеватые, и говорила она низким грудным голосом.
     - Я  вам  не  мешаю?  -  вежливо прикладывая руку к  козырьку,  спросил
Горобко, желая завязать с ними разговор.
     Но белокурая женщина рассмеялась в ответ звонко,  и видно было, что она
совершенно ничего не  имеет против того,  чтобы Горобко заговорил с  ней,  и
ответила ему приветливо:
     - Мешаете? Отчего же, напротив, мы очень рады.
     Обрадованный такой  снисходительностью,  Горобко представился и  узнал,
что одну из женщин зовут Мартой,  другую - Ольгой и обе они едут в Оханск, к
своему дяде,  тамошнему исправнику.  Вскоре была заказана еще бутылка,  пили
уже  вместе.  Горобко подсел поближе и  сделал попытку взять руку  белокурой
женщины, причем с ее стороны препятствий никаких на это не встретил. Женщины
были,  по-видимому,  робки,  потому что они спрашивали Горобко о лбовцах,  о
том,  что  они много грабят и  что недавно даже посланные им  дядею деньги с
одним знакомым человеком попали в руки этой шайке.
     - Конечно,  по  дорогам возить опасно,  там  их,  черт  знает,  шныряет
сколько.  У нас почтовые чиновники теперь совершенно не ездят с деньгами без
стражи.  Другое дело здесь,  на пароходе.  Здесь почта чувствует себя вполне
безопасно,  потому что,  к счастью,  у лбовцев ни своих речных крейсеров, ни
подводных лодок нет еще,  а попробуй они с берега пароход обстрелять,  так у
нас  тут четыре человека охраны и  мы  в  ответ такую канонаду откроем,  что
только берегись!
     После этого сообщения женщины,  мило улыбнувшись,  заявили, что им надо
пойти на палубу, и выразили уверенность, что они скоро с ним еще встретятся.
Горобко пошел к себе в каюту,  но в каюте ему не сиделось,  он вышел тоже на
палубу и,  пробираясь между высыпавшими наверх пассажирами, увидел двух дам,
оживленно разговаривающих с  пожилым джентльменом,  не  выпускающим изо  рта
дымящуюся трубку, и краем уха Горобко уловил, как тот сказал им:
     - Вы себя должны вести осторожнее,  а потом, это будет не раньше, чем в
3 часа.
     "Должно быть,  папаша делает выговор,  что они пофлиртовали со мной", -
подумал   Горобко,   неприятно  удивленный,   что   дамы   на   пароходе   с
родственниками,  так  как он  только что думал попытаться пригласить одну из
них к себе в каюту.
     В это время к приставу подошел жандармский унтер-офицер, доложивший ему
взволнованно:
     - Ваше благородие,  там в третьем классе мужик сидит. Стал он чай пить,
а я как рядом был, так и ахнул, гляжу: ус-то один у него и отвалился.
     - Что ты,  дурак, мелешь, ты пьян, что ли? - рассердился Горобко. - Как
так - ус отвалился?
     - А так,  ваше благородие,  стал он,  значит,  чай пить, а сам ситным с
колбасой закусывал,  потом вынул платок, провел по губам, а ус-то и упал, ну
только он  живо подхватил его  и  живо приладил,  а  я  как  будто ничего не
заметил.
     Горобко,  раздосадованный тем,  что ему не  дали возможности подслушать
дальше разговор дамочек,  и  в  то  же  время  встревоженный таким  странным
исчезновением мужичьего уса,  направился в третий класс.  Но сколько они оба
ни ходили,  никакого такого мужика не нашли,  из чего Горобко заключил,  что
унтер был  пьян,  а  потому легонько двинул его в  шею и,  обозвав скотиной,
приказал сидеть  ему  в  почтовом отделении,  а  не  шататься без  толку  по
пароходу.
     Берега стали черными.  Река скрылась,  окутанная ночным туманом. Только
винт неумолчно работал,  бурлил и отбивался от смыкающейся вокруг него воды.
Изредка  впереди,  точно  пляшущие звездочки,  показывались огоньки  снующих
лодчонок,  бревенчатых плотов,  а  один раз огненным пятном выплыл встречный
пароход и заревел сиреною так,  что это эхо долго металось,  долго билось от
воды к небу и от леса к лесу до тех пор,  пока,  обессиленное,  не утонуло в
плеске невидимой воды.
     Горобко еще  раз прошелся по  палубе,  натолкнулся на  высокого черного
чуть-чуть  прихрамывающего  человека,  который  попросил  у  него  закурить.
Горобко,  как истый джентльмен, не дал закурить от своей папиросы, а чиркнул
спичку,  и,  прикуривая,  черный  человек  внимательно рассматривал и  точно
определял по  кобуре  систему и  количество зарядов его  револьвера.  Потом,
поблагодарив,  отошел,  а  удивленный Горобко увидел,  как человек,  постояв
около перил,  бросил папиросу,  не  раскуривая,  за  борт.  Из этого Горобко
заключил,  что человек вовсе не курит,  а подходил,  очевидно, совсем не для
этого.
     Десять минут спустя он заметил этого же человека в обществе господина с
трубкой.  Они  стояли  на  границе  палубы  II  и  III  класса  и  о  чем-то
разговаривали. Пока они разговаривали, к ним подошел какой-то мужичок и тоже
попросил закурить. Закуривая, он обменялся с ними несколькими фразами, затем
отошел, сел на лавку и, бросив на пол цигарку, затоптал ее ногой. И все это,
а  также  сообщение унтера о  человеке,  потерявшем ус,  повергло пристава в
некоторое тревожное состояние.
     "Что за чертовщина, - подумал он, - тот закурил - в воду бросил, этот -
ногой затоптал.  Тут что-то не то".  И  Горобко твердо решил,  добравшись до
Оханска,  вызвать наряд жандармов и  устроить проверку документов у странных
курильщиков. Затем он ушел к себе в каюту, разделся и лег спать.
     Сколько он спал,  определить было трудно,  но проснулся он оттого,  что
пароход  загудел  вдруг  короткими,  тревожными гудками и  вверху  раздалось
несколько гулких выстрелов.  Горобко в  одном белье выскочил в  коридор.  Он
слышал,  как на палубе и где-то рядом кричали несколько голосов, затем ахнул
еще выстрел, кто-то завопил громко:
     - Давай, лови теперь пристава, его каюта здесь!
     Горобко испуганно заметался. Увидев полуоткрытую дверь первой каюты, из
которой выглядывала испуганная суетой  и  шумом  какая-то  старая  барыня  в
ночном пеньюаре, он, не раздумывая, отдернул дверь и, не взирая на отчаянные
крики перепуганной мадам,  как был,  в  одном белье,  так и  впрыгнул к ней.
Захлопнув за собой дверь, крикнул ей:
     - Молчи, старая чертовка, или ты не слышишь, что на пароходе бунт!..
     Через  дверь  было  слышно,  как