Сидит Васька у  окна и вдруг видит,  что идет по дороге Петька,  как-то
по-необыкновенному важно, а под мышкой какой-то сверток тащит. Ну, настоящий
техник или дорожный мастер с портфелем.
     Очень  удивился Васька.  Хотел  в  форточку закричать:  "Куда  это  ты,
Петька, идешь? И что там у тебя в бумаге завернуто?"
     Но только он открыл форточку,  как пришла мать и заругалась, зачем он с
больным горлом ни морозный воздух лезет.
     Тут с  ревом и грохотом промчался скорый.  Потом сели обедать,  и забыл
Васька про странное Петькино хождение.
     Однако на другой день видит он,  что опять,  как вчера,  идет Петька по
дороге и несет что-то завернутое в газету. А лицо такое важное, ну прямо как
дежурный на большой станции.
     Забарабанил Васька кулаком по раме, да мать прикрикнула.
     Так и прошел Петька мимо, своей дорогой.
     Любопытно стало Ваське:  что это с Петькой сделалось?  То,  бывало,  он
целыми днями или собак гоняет,  или над маленькими командует, или от Сережки
улепетывает, а тут идет важный, и лицо что-то уж очень гордое.
     Вот Васька откашлялся потихоньку и говорит спокойным голосом:
     - А у меня, мама, горло перестало болеть.
     - Ну и хорошо, что перестало.
     - Совсем перестало.  Ну  даже нисколько не  болит.  Скоро и  мне гулять
можно будет.
     - Скоро можно,  а сегодня сиди,  -  ответила мать,  - ты ведь еще утром
похрипывал.
     - Так то утром,  а сейчас уже вечер, - возразил Васька, придумывая, как
бы попасть на улицу.
     Он  походил молча,  выпил воды  и  тихонько запел песню.  Он  запел ту,
которую слыхал летом  от  приезжих комсомольцев,  о  том,  как  под  частыми
разрывами  гремучих  гранат  очень   геройски  сражался  отряд   коммунаров.
Собственно,  петь ему не  хотелось,  и  пел он  с  тайной мыслью,  что мать,
услышав его пение,  поверит в то,  что горло у него уже не болит, и отпустит
на улицу.  Но так как занятая на кухне мать не обращала на него внимания, то
он запел погромче о  том,  как коммунары попали в плен к злобному генералу и
какие он готовил им мучения.
     Когда и это не помогло, он во весь голос запел о том, как коммунары, не
испугавшись обещанных мучений, начали копать глубокую могилу.
     Пел он не то чтобы очень хорошо,  но зато очень громко,  и так как мать
молчала,  то Васька решил,  что ей понравилось пение и, вероятно, она сейчас
же отпустит его на улицу.
     Но  едва  только  он  подошел к  самому  торжественному моменту,  когда
окончившие  свою  работу  коммунары  дружно  принялись  обличать  проклятого
генерала,   как  мать  перестала  громыхать  посудой  и  просунула  в  дверь
рассерженное и удивленное лицо.
     - И что ты,  идол,  разорался?  -  закричала она. - Я слушаю, слушаю...
Думаю, или он с ума спятил? Орет, как Марьин козел, когда заблудится.
     Обидно стало Ваське,  и он замолчал.  И не то обидно, что мать сравнила
его с  Марьиным козлом,  а то,  что понапрасну он только старался и на улицу
его все равно сегодня не пустят.
     Насупившись,  он забрался на теплую печку.  Положил под голову овчинный
полушубок и  под ровное мурлыканье рыжего кота Ивана Ивановича задумался над
своей печальной судьбой.
     Скучно!  Школы нет. Пионеров нет. Скорый поезд не останавливается. Зима
не проходит.  Скучно!  Хоть бы лето скорей наступило!  Летом - рыба, малина,
грибы, орехи.
     И  Васька вспомнил о  том,  как однажды летом,  всем на  удивление,  он
поймал на удочку здоровенного окуня.
     Дело было к ночи,  и он положил окуня в сени,  чтобы утром подарить его
матери.  А  за ночь в  сени прокрался негодный Иван Иванович и сожрал окуня,
оставив только голову да хвост.
     Вспомнив об  этом,  Васька с  досадой ткнул  Ивана  Ивановича кулаком я
сказал сердито:
     - В другой раз за такие дела голову сверну!
     Рыжий  кот  испуганно подпрыгнул,  сердито мяукнул и  лениво спрыгнул с
печки. А Васька полежал, полежал, да и уснул.
     На другой день горло прошло, и Ваську отпустили на улицу.
     За ночь наступила оттепель.  С  крыш свесились толстые острые сосульки.
Подул влажный, мягкий ветер. Весна была недалеко.
     Хотел Васька бежать разыскивать Петьку, а Петька и сам навстречу идет.
     - И куда ты,  Петька,  ходишь? - спросил Васька. - И почему ты, Петька,
ко мне ни разу не зашел?  Когда у тебя заболел живот,  то я к тебе зашел,  а
когда у меня горло, то ты не зашел.
     - Я заходил,  - ответил Петька. - Я подошел к дому, да вспомнил, что мы
с  тобой недавно ваше ведро в колодце утопили.  Ну,  думаю,  сейчас Васькина
мать меня ругать начнет. Постоял я, постоял, да и раздумал заходить.
     - Эх,  ты!  Да она уже давно отругалась и  позабыла,  а ведро батька из
колодца еще  позавчера достал.  Ты  вперед обязательно заходи...  Что это за
штуковина у тебя в газету завернута?
     - Это не штуковина.  Это книги.  Одна книга для чтения,  другая книга -
арифметика.  Я уже третий день с ними хожу к Ивану Михайловичу.  Читать-то я
умею,  а  писать нет и арифметику нет.  Вот он меня и учит.  Хочешь,  я тебе
сейчас задам арифметику?  Ну вот,  ловили мы с  тобой рыбу.  Я поймал десять
рыб, а ты три рыбы. Сколько мы вместе поймали?
     - Что же это я как мало поймал?  -  обиделся Васька.  -  Ты десять, а я
три.  А  помнишь,  какого окуня я  в  прошлое лето выудил?  Тебе такого и не
выудить.
     - Так ведь это же арифметика, Васька.
     - Ну и что ж,  что арифметика?  Все равно мало.  Я три,  а он десять. У
меня на удилище поплавок настоящий,  а у тебя пробка, да и удилище-то у тебя
кривое...
     - Кривое?  Вот так сказал!  Отчего же это оно кривое? Просто скривилось
немного,  так я его уже давно выпрямил.  Ну ладно, я поймал десять рыб, а ты
семь.
     - Почему же это я семь?
     - Как почему? Ну, не клюет больше, вот и все.
     - У  меня не клюет,  а у тебя почему-то клюет?  Очень какая-то дурацкая
арифметика.
     - Экий ты, право! - вздохнул Петька. - Ну, пускай я десять рыб поймал и
ты десять. Сколько всего будет?
     - А много, пожалуй, будет, - ответил, подумав, Васька.
     - "Много"!  Разве так считают?  Двадцать будет,  вот сколько.  Я теперь
каждый день к  Ивану Михайловичу ходить буду,  он меня и арифметике научит и
писать научит. А то что! Школы нет, так неученым дураком сидеть, что ли...
     Обиделся Васька:
     - Когда ты,  Петька, за грушами лазил да упал и руку свихнул, то я тебе
домой из лесу свежих орехов принес,  да две железные гайки, да живого ежа. А
когда у  меня  горло заболело,  то  ты  без  меня  живо к  Ивану Михайловичу
пристроился. Ты, значит, будешь ученый, а я просто так? А еще товарищ...
     Почувствовал Петька,  что Васька правду говорит и  про орехи и про ежа.
Покраснел он,  отвернулся и замолчал.  Так помолчали они, постояли. И хотели
уже разойтись, поссорившись. Да только вечер был уж очень хороший, теплый.
     И весна была близко,  и на улице маленькие ребятки дружно плясали возле
рыхлой снежной бабы...
     - Давай  ребятишкам из  санок  поезд  сделаем,  -  неожиданно предложил
Петька.  -  Я буду паровозом, ты - машинистом, а они - пассажирами. А завтра
пойдем вместе к  Ивану Михайловичу и  попросим.  Он добрый,  он и  тебя тоже
научит. Хорошо, Васька?
     - Еще бы плохо!
     Так  и  не  поссорились ребята,  а  еще крепче подружились.  Весь вечер
играли  и  катались с  маленькими.  А  утром  отправились вместе  к  доброму
человеку, к Ивану Михайловичу.


2

     Васька с Петькой шли на урок.  Вредный Сережка выскочил из-за калитки и
заорал:
     - Эй, Васька! А ну-ка, сосчитай. Сначала я тебя три раза по шее стукну,
а потом еще пять, сколько это всего будет?
     - Пойдем,  Петька,  поколотим его, - предложил обидевшийся Васька. - Ты
один раз стукнешь да я один раз.  Вдвоем мы справимся.  Стукнем по разу да и
пойдем.
     - А  потом  он  нас  поодиночке поймает  да  вздует,  -  ответил  более
осторожный Петька.
     - А  мы не будем поодиночке,  мы будем всегда вместе.  Ты вместе,  и  я
вместе. Давай, Петька, стукнем по разу да и пойдем.
     - Не надо,  -  отказался Петька.  - А то во время драки книжки изорвать
можно. Лето будет, тогда мы ему зададим. И чтоб не дразнился и чтоб из нашей
ныретки рыбы не вытаскивал.
     - Все равно будет вытаскивать, - вздохнул Васька.
     - Не будет. Мы в такое место ныретку закинем, что он никак не найдет.
     - Найдет,  -  уныло возразил Васька.  -  Он хитрый, да и "кошка" у него
хитрая, острая.
     - Что ж, что хитрый. Мы и сами теперь хитрые. Тебе уже восемь лет и мне
восемь, значит, вдвоем нам сколько?
     - Шестнадцать, - сосчитал Васька.
     - Ну вот, нам шестнадцать, а ему девять. Значит, мы хитрее.
     - Почему же шестнадцать хитрей, чем девять? - удивился Васька.
     - Обязательно хитрей.  Чем человек старей,  тем он хитрей. Возьми-ка ты
Павлика Припрыгина.  Ему четыре года, - какая же у него хитрость? У него что
хочешь  выпросить  или  стянуть  можно.  А  возьми-ка  ты  хуторского Данилу
Егоровича. Ему пятьдесят лет, и хитрей его не найдешь. На него налогу двести
пудов наложили,  а  он  поставил мужикам водки,  они ему спьяна-то  какую-то
бумагу и подписали.  Пошел он с этой бумагой в район, ему полтораста пудов и
скостили.
     - А  люди не так говорят,  -  перебил Васька.  -  Люди говорят,  что он
хитрый не оттого,  что старый,  а оттого,  что кулак. Как по-твоему, Петька,
что это такое - кулак? Почему один человек - как человек, а другой человек -
как кулак?
     - Богатый,  вот и  кулак.  Ты вот бедный,  так ты и не кулак.  А Данила
Егорович - кулак.
     - Почему же  это  я  бедный?  -  удивился Васька.  -  У  нас батька сто
двенадцать рублей получает. У нас поросенок есть, да коза, да четыре курицы.
Какие же  мы бедные?  У  нас отец рабочий человек,  а  не какой-нибудь вроде
пропащего Епифана, который Христа ради побирается.
     - Ну, пусть ты не бедный. Так у тебя отец сам работает, и у меня сам, и
у всех сам.  А у Данилы Егоровича на огороде летом четыре девки работали, да
еще какой-то племянник приезжал,  да еще какой-то будто бы свояк,  да пьяный
Ермолай сад сторожить нанимался. Помнишь, как тебя Ермолай крапивой отжучил,
когда мы за яблоками лазили? Ух, ты и орал тогда! А я сижу в кустах и думаю:
вот здорово Васька орет - не иначе как Ермолай его крапивой жучит.
     - Ты-то хорош, - нахмурился Васька. - Сам убежал, а меня оставил.
     - Неужели дожидаться?  -  хладнокровно ответил Петька. - Я, брат, через
забор,  как тигр,  перескочил. Он, Ермолай, успел меня всего только два раза
хворостиной по спине протянуть. А ты копался, как индюк, вот тебе и попало.
     ...Давно когда-то  Иван Михайлович был машинистом.  До революции он был
машинистом  на  простом  паровозе.  А  когда  пришла  революция  и  началась
гражданская война,  то  с  простого  паровоза  перешел  Иван  Михайлович  на
бронированный.
     Петька и  Васька много  разных паровозов видели.  Знали они  и  паровоз
системы "С" - высокий, легкий, быстрый, тот, что носится со скорым поездом в
далекую страну -  Сибирь. Видали они и огромные трехцилиндровые паровозы "М"
- те,  что  могли  тянуть  тяжелые,  длинные составы на  крутые  подъемы,  и
неуклюжие маневровые "О",  у  которых и  весь  путь-то  только  от  входного
семафора  до  выходного.  Всякие  паровозы  видали  ребята.  Но  вот  такого
паровоза,  какой был на  фотографии у  Ивана Михайловича,  они не видали еще
никогда. И паровоза такого не видали и вагонов не видали тоже.
     Трубы нет.  Колес не  видно.  Тяжелые стальные окна у  паровоза закрыты
наглухо.  Вместо окон  узкие  продольные щели,  из  которых торчат пулеметы.
Крыши  нет.  Вместо крыши  низкие круглые башни,  из  тех  башен выдвинулись
тяжелые жерла артиллерийских орудий.
     И ничего у бронепоезда не блестит:  нет ни начищенных желтых ручек,  ни
яркой окраски,  ни светлых стекол.  Весь бронепоезд,  тяжелый,  широкий, как
будто бы прижавшийся к рельсам, выкрашен в серо-зеленый цвет.
     И никого не видно.  Ни машиниста, ни кондуктора с фонарями, ни главного
со свистком.
     Где-то там,  внутри,  за щитом,  за стальной обшивкой,  возле массивных
рычагов,   возле  пулеметов,   возле  орудий,   насторожившись,   притаились
красноармейцы, но все это закрыто, все спрятано, все молчит.
     Молчит до поры до времени.  Но вот прокрадется без гудков, без свистков
бронепоезд ночью туда, где близок враг, или вырвется на поле, туда, где идет
тяжелый  бой  красных с  белыми.  Ах,  как  резанут тогда  из  темных  щелей
гибельные пулеметы!  Ух,  как грохнут тогда из  поворачивающихся башен залпы
могучих проснувшихся орудий!
     И   вот  однажды  в   бою  ударил  в   упор  очень  тяжелый  снаряд  по
бронированному поезду.  Прорвал  снаряд  обшивку  и  осколками оторвал  руку
военному машинисту Ивану Михайловичу.
     С той поры Иван Михайлович уже не машинист.  Получает он пенсию и живет
в городе у старшего сына -  токаря в паровозных мастерских.  А на разъезд он
приезжает в гости к своей сестре. Есть такие люди, которые поговаривают, что
Ивану Михайловичу не только оторвало руку,  но и зашибло снарядом голову,  и
что от этого он немного...  ну,  как бы сказать,  не то что больной,  а так,
странный какой-то.
     Однако ни Петька, ни Васька таким зловредным людям нисколько не верили,
потому что  Иван Михайлович был  очень хороший человек.  Одно только:  курил
Иван Михайлович уж очень много да чуть-чуть вздрагивали у него густые брови,
когда рассказывал он  что-нибудь интересное про  прежние года,  про  тяжелые
войны, про то, как их белые начали да как их красные окончили.

     А весна прорвалась как-то сразу. Что ни ночь - то теплый дождик, что ни
день - то яркое солнце. Снег таял быстро, как куски масла на сковороде.
     Хлынули  ручьи,   взломало  на  Тихой  речке  лед,  распушилась  верба,
прилетели грачи и скворцы. И все как-то разом. Пошел всего десятый день, как
нагрянула весна, а снегу уже нисколько, и грязь на дороге подсохла.
     Вот  однажды после урока,  когда хотели ребята бежать на  речку,  чтобы
посмотреть, намного ли спала вода, Иван Михайлович попросил:
     - А  что,  ребята,  не  сбегаете ли в  Алешино?  Мне бы Егору Михайлову
записку передать надо.  Отнесите ему доверенность с  запиской.  Он за меня в
городе пенсию получит и сюда привезет.
     - Мы сбегаем,  -  живо ответил Васька.  - Мы очень даже быстро сбегаем,
прямо как кавалерия.
     - Мы  знаем  Егора,  -  подтвердил Петька.  -  Это  тот  Егор,  который
председатель?  У него ребята есть:  Пашка да Машка.  Мы в прошлом году с его
ребятами в лесу малину собирали. Мы по целому лукошку набрали, а они чуть на
донышке, потому что малы еще и никак вперед нас не поспеют...
     - Вот к нему и сбегайте,  -  сказал Иван Михайлович.  - Мы с ним старые
друзья.  Когда я на броневике машинистом был,  он,  Егор,  еще молодой тогда
парнишка,  кочегаром у  меня  работал.  Когда  прорвало  снарядом обшивку  и
отхватило  мне  осколком  руку,   мы  вместе  были.   После  взрыва  я   еще
минуту-другую в  памяти оставался.  Ну,  думаю,  пропало дело.  Парнишка еще
несмышленый,  машину почти не знает. Один остался на паровозе. Разобьет он и
погубит весь броневик.  Двинулся я,  чтобы задний ход дать и  машину из  боя
вывести.  А в это время от командира сигнал: "Полный вперед!" Оттолкнул меня
Егор в  угол на кучу обтирочной пакли,  а  сам как рванется к рычагу:  "Есть
полный ход вперед!" Тут закрыл я глаза и думаю: "Ну, пропал броневик".
     Очнулся,  слышу -  тихо.  Бой окончился.  Глянул -  рука у меня рубахой
перевязана. А сам Егорка полуголый... Весь мокрый, губы запеклись, на теле -
ожоги. Стоит он и шатается - вот-вот упадет.
     Целых два  часа один в  бою  машиной управлял.  И  за  кочегара,  и  за
машиниста, и со мной возился за лекаря...
     Брови Ивана Михайловича вздрогнули,  он замолчал и покачал головой,  то
ли над чем задумавшись,  то ли что-то припоминая.  А ребятишки молча стояли,
ожидая, не расскажет ли Иван Михайлович еще чего-нибудь, и удивлялись очень,
что Пашкин и Машкин отец,  Егор,  оказался таким героем, потому что он вовсе
не был похож на тех героев,  которых видели ребята на картинках,  висевших в
красном уголке на разъезде.  Те герои -  рослые,  и  лица у них гордые,  а в
руках у  них красные знамена или сверкающие сабли.  А  Пашкин да Машкин отец
был невысокий, лицо у него было в веснушках, глаза узкие, прищуренные. Носил
он простую черную рубаху и серую клетчатую кепку.  Одно только,  что упрямый
был и если уж что заладит, то так и не отстанет, пока своего не добьется.
     Об  этом ребята и  в  Алешине от мужиков слышали и  на разъезде слышали
тоже.
     Иван Михайлович написал записку, дал ребятам по лепешке, чтобы в дороге
не  проголодались.  И  Васька с  Петькой,  сломав по хлыстику из налившегося
соком ракитника,  подхлестывая себя по ногам,  дружным галопом понеслись под
горку.


3

     Проезжей дорогой в  Алешино -  девять  километров,  а  прямой тропкой -
всего пять.
     Возле  Тихой  речки  начинается густой лес.  Этот  лес  без  конца-края
тянется куда-то очень далеко. В том лесу - озера, в которых водятся крупные,
блестящие,  как начищенная медь, караси, но туда ребята не ходят: далеко, да
и заблудиться в болоте нетрудно.  В том лесу много малины, грибов, орешника.
В  крутых оврагах,  по руслу которых бежит из болота Тихая речка,  по прямым
скатам  из  ярко-красной  глины  водятся в  норах  ласточки.  В  кустарниках
прячутся ежи,  зайцы и другие безобидные зверюшки.  Но дальше, за озерами, в
верховьях реки Синявки, куда зимой уезжают мужики рубить для сплава строевой
лес,  встречали лесорубы волков и  однажды наткнулись на старого,  облезлого
медведя.
     Вот  какой замечательный лес  широко раскинулся в  тех краях,  где жили
Петька и Васька!
     И  по  этому,  то  по  веселому,  то  по угрюмому,  лесу с  пригорка на
пригорок, через ложбинки, через жердочки поперек ручьев бодро бежали ближней
тропкой посланные в Алешино ребята.
     Там,  где  тропка выходила на  проезжую дорогу,  в  одном  километре от
Алешина, стоял хутор богатого мужика Данилы Егоровича.
     Здесь запыхавшиеся ребятишки остановились у колодца напиться.
     Данила Егорович, который тут же поил двух сытых коней, спросил у ребят,
откуда они да зачем бегут в Алешино. И ребята охотно рассказали ему, кто они
такие и какое у них в Алешине дело до председателя Егора Михайлова.
     Они поговорили бы с  Данилой Егоровичем и подольше,  потому что им было
любопытно посмотреть на такого человека, про которого люди поговаривают, что
он кулак,  но тут они увидели,  что со двора выходят к  Даниле Егоровичу три
алешинских крестьянина,  а  позади  них  идет  хмурый  и  злой,  вероятно  с
похмелья,  Ермолай.  Заметив Ермолая,  того самого,  который отжучил однажды
Ваську  крапивой,  ребята двинулись от  колодца рысью  и  вскоре очутились в
Алешине, на площади, где собрался народ для какого-то митинга.
     Но  ребята,  не  задерживаясь,  побежали дальше,  на окраину,  решив на
обратном пути от  Егора Михайлова разузнать,  почему народ и  что  это такое
интересное затевается.
     Однако дома у Егора они застали только его ребятишек -  Пашку да Машку.
Это  были  шестилетние близнецы,  очень дружные между собой и  очень похожие
друг на друга.
     Как  и  всегда,  они  играли вместе.  Пашка строгал какие-то  чурочки и
планочки,  а Машка мастерила из них на песке,  как показалось ребятам, не то
дом, не то колодец.
     Впрочем, Машка объяснила им, что это не дом и не колодец, а сначала был
трактор, теперь же будет аэроплан.
     - Эх,  вы!  -  сказал Васька, бесцеремонно тыкая в "аэроплан" ракитовым
хлыстиком. - Эх вы, глупый народ! Разве аэропланы из щепок делают? Их делают
совсем из другого. Где ваш отец?
     - Отец на собрание пошел,  -  добродушно улыбаясь, ответил нисколько не
обидевшийся Пашка.
     - Он  на  собрание  пошел,  -  поднимая  на  ребят  голубые,  чуть-чуть
удивленны