аходился километрах в пятнадцати от нашего завода.
     Даже в День авиации,  когда всех школьников повезли туда на грузовиках,
я  не поехал,  потому что перед этим я  выпил четыре кружки холодного квасу,
простудился,  чуть не  оглох и,  обложенный грелками,  целых три дня лежал в
постели.
     Я проглотил слюну и осторожно спросил у Фениной матери:
     - И долго вы там с Феней на аэродроме будете?
     - Нет! Мы только туда и сейчас же обратно.
     Пот выступил на  моем лбу и,  вспомнив обещание сделать для меня добро,
набравшись смелости, я попросил!
     - Знаете что! Возьмите и меня с собой.
     Фенина мама  ничего не  ответила,  и  казалось,  что  вопроса моего  не
слыхала. Она подвинула к себе зеркальце, провела напудренной ватой по своему
бледному лицу, что-то прошептала, потом поглядела на меня.
     Должно быть,  вид  мой был очень смешон и  печален,  потому что,  слабо
улыбнувшись, она одернула съехавший мне на живот пояс и сказала:
     - Хорошо.  Я знаю,  что ты любишь мою дочку. И если тебя дома отпустят,
то тогда поезжай.
     - Он  меня  вовсе  не  любит,  -  вытирая лицо,  сурово ответила из-под
полотенца Феня. - Он обозвал меня коровой и сказал, чтобы меня дули.
     - Но ты же меня,  Фенечка,  первая обругала, - испугался я. - И потом -
это я просто пошутил. Я же за тебя всегда заступаюсь.
     - Это верно,  - с азартом растирая полотенцем щеки, подтвердила Феня. -
Он  за  меня всегда заступается.  А  Витька Крюков только один раз.  А  есть
такие, сами хулиганы, что ни одного раза.


x x x

     Я помчался домой,  но во дворе наткнулся на Витьку Крюкова.  И тот,  не
переводя духа,  выпалил мне  разом,  что через границу к  нам пробрались три
белогвардейца. И это они подожгли лес, чтобы сгорел наш большой завод.
     Тревога! Я ворвался в квартиру, но тут было все тихо и спокойно.
     За столом,  склонившись над листом бумаги,  сидела моя мама и маленьким
кронциркулем наносила на чертеж какие-то кружки.
     - Мама! - взволнованно окликнул я. - Ты дома?
     - Осторожней, - ответила мать, - не тряси стол.
     - Мама, что же ты сидишь? Ты уже про белогвардейцев слышала?
     Мать взяла линейку и провела по бумаге длинную тонкую черточку.
     - Мне,  Володька,  некогда.  Их  и  без меня поймают.  Ты  бы  сходил к
сапожнику за моими ботинками.
     - Мама, - взмолился я, - до того ли теперь дело? Можно, я поеду с Феней
и ее матерью на аэродром? Мы только туда и сейчас же обратно.
     - Нет, - ответила мать. - Это ни к чему.
     - Мама,  -  настойчиво продолжал я,  -  помнишь,  как вы с папой хотели
взять меня на машине в Иркутск?  Я уже собрался,  но пришел еще какой-то ваш
товарищ.  Места не хватило,  и ты тихонько попросила (тут мать оторвалась от
чертежа и  на  меня посмотрела),  ты меня попросила,  чтобы я  не сердился и
остался. И я тогда не сердился, замолчал и остался. Ты это помнишь?
     - Да, теперь помню.
     - Можно, я с Феней поеду на машине?
     - Можно,  -  ответила мать и  огорченно добавила:  -  Варвар ты,  а  не
человек,  Володька!  У меня и так времени в обрез до зачета, а теперь я сама
должна идти за ботинками.
     - Мама, - счастливо бормотал я. - А ты не жалей... Ты надень свои новые
туфли и красное платье.  Погоди,  я вырасту -  подарю тебе шелковую шаль,  и
совсем ты у нас будешь как грузинка.
     - Ладно,  ладно, проваливай, - улыбнулась мать. - Заверни себе на кухне
две котлеты и булку. Ключ захвати, а то вернешься - меня дома не будет.
     Быстро собрался я.  В  левый карман затолкал сверток,  а в правый сунул
оловянный,  не похожий на настоящий,  браунинг и выскочил во двор,  куда как
раз уже въезжала легковая машина.

     Скоро прибежала Феня, а за ней Брутик.
     Мы  важно  сидели  на  мягких кожаных подушках,  а  маленькие ребятишки
толпились вокруг машины и нам завидовали.
     - Знаешь что, - покосившись на шофера, прошептала Феня, - давай возьмем
с собой Брутика. Посмотри, как он прыгает и вихляется.
     - А твоя мама?
     - Ничего.  Она  сначала не  заметит,  а  потом мы  скажем,  что сами не
заметили. Иди сюда, Брутик. Да иди ты, дурачок лохматый!
     Схватив кутенка за шиворот, она втащила его в кабину, затолкала в угол,
закрыла платком.  И такая хитрющая девчонка: заметив подходившую мать, стала
пристально разглядывать электрический фонарик на потолке кабинки.
     Машина  выкатилась  за  ворота,  повернула  и  помчалась  по  шумной  и
встревоженной улице.  Дул  сильный ветер,  и  запах дыма  уже  заметно щипал
ноздри.
     На ухабистой дороге машину подбрасывало. Кутенок Брутик, высунув голову
из-под платка, недоуменно прислушивался к тарахтению мотора.
     По  небу метались встревоженные галки.  Пастухи громким щелканьем бичей
сердито сгоняли обеспокоенное и мычащее стадо.
     Возле одной сосны стояла лошадь со спутанными ногами и, насторожив уши,
нюхала воздух.
     Промчался мимо нас  мотоциклист.  И  так быстро летела его машина,  что
только успели мы  обернуться к  заднему окошечку,  как он  уже показался нам
маленьким-маленьким, как шмель или даже как простая муха.
     Мы подъехали к  опушке высокого леса,  и  тут красноармеец с  винтовкой
загородил нам дорогу.
     - Дальше нельзя, - предупредил он, - поворачивайте обратно.
     - Можно, - ответил шофер, - это жена летчика Федосеева.
     - Хорошо! - сказал тогда красноармеец. - Вы подождите.
     Он вынул свисток и, вызывая начальника, дважды свистнул.
     Пока мы ожидали, к красноармейцу подошли еще двое.
     Они держали на привязи огромных собак.
     Это были ищейки из отряда охраны - овчарки Ветер и Лютта.
     Я поднял Брутика и сунул его в окошко.  Увидав таких страшил,  он робко
вильнул хвостиком.  Но Ветер и  Лютта не обратили на него никакого внимания.
Подошел человек без винтовки,  с наганом.  Узнав,  что это едет жена летчика
Федосеева,  он  приложил руку  к  козырьку и,  пропуская нас,  махнул  рукой
часовому.
     - Мама, - спросила Феня, - отчего если едешь просто, то тогда нельзя. А
если  скажешь:  жена летчика Федосеева,  то  тогда можно?  Хорошо быть женой
Федосеева, правда?
     - Молчи, глупая, - ответила мать. - Что ты городишь, и сама не знаешь.


x x x

     Запахло сыростью.
     Через просвет деревьев мелькнула вода.  А  вот оно раскинулось справа -
длинное и широкое озеро Куйчук.
     И  странная картина открылась перед нашими глазами:  дул ветер,  белыми
барашками пенились волны дикого озера,  а  на далеком противоположном берегу
ярким пламенем горел лес.
     Даже  сюда,  за  километр,  через  озеро,  вместе  с  горячим  воздухом
доносился гул и треск.
     Охватывая хвою  смолистых сосен,  пламя мгновенно взвивалось к  небу  и
тотчас же падало к  земле.  Оно крутилось волчком понизу и  длинными жаркими
языками лизало воду озера.  Иногда валилось дерево,  и  тогда от  его  удара
поднимался столб черного дыма, на который налетал ветер и рвал в клочья.
     - Там подожгли ночью,  -  хмуро объявил шофер.  -  Их бы давно изловили
собаками, но огонь замел следы, и Лютте работать трудно.
     - Кто зажег? - шепотом спросила Феня. - Разве это зажгли нарочно?
     - Злые люди, - тихо ответил я. - Они хотели бы сжечь всю землю.
     - И они сожгут?
     - Еще что! А ты видела наших с винтовками? Наши их переловят быстро.
     - Их  переловят,  -  поддакнула Феня.  -  Только скорей бы.  А  то жить
страшно. Правда, Володя?
     - Это тебе страшно,  а мне нисколько.  У меня папа на войне был и то не
боялся.
     - Так ведь то - папа... И у меня тоже папа...
     Машина  вырвалась из  лесу,  и  мы  очутились на  большой  поляне,  где
раскинулся аэродром.
     Фенина мать приказала нам вылезать и не отходить далеко, а сама пошла к
дверям бревенчатого здания.
     И когда она проходила,  то все летчики, механики и все люди, что стояли
у крыльца, разом притихли и молча с ней поздоровались.
     Пока Феня бегала с  Брутиком вокруг машины,  я притерся к кучке людей и
из их разговора понял вот что. Фенин отец, летчик Федосеев, на легкой машине
вылетел вчера вечером обследовать район лесного пожара.  Но  вот  прошли уже
почти сутки, а он еще не возвращался.
     Значит,  с машиной случилась авария или у нее была вынужденная посадка.
Но где?  И счастье,  если не в том краю,  где горел лес, потому что за сутки
огонь разметало почти на двадцать квадратных километров.
     Тревога!  Нашу границу перешли три вооруженных бандита!  Их видел конюх
совхоза "Искра".  Но выстрелами вдогонку они убили его лошадь, ранили самого
в ногу, и поэтому конюх добрался до окраины нашего поселка так поздно.
     Разгневанный и взволнованный,  размахивая своим оловянным браунингом, я
шагал по  полю и  вдруг стукнулся лбом об  орден на груди высокого человека,
который шел к машине вместе с Фениной матерью.
     Сильной рукой человек этот остановил меня. Посмотрел на меня пристально
и вынул из моей руки оловянный браунинг.
     Я смутился и покраснел.
     Но человек не сказал ни одного насмешливого слова.  Он взвесил на своей
ладони мое оружие.  Вытер его о рукав кожаного пальто и вежливо протянул мне
обратно.
     Позже я  узнал,  что  это был комиссар эскадрильи.  Он  проводил нас до
машины и еще раз повторил, что летчика Федосеева беспрестанно ищут с земли и
с воздуха.


x x x

     Мы покатили домой.
     Уже  вечерело.  Почуяв,  что  дело  неладно,  опечаленная Феня тихонько
сидела в уголке, с Брутиком больше не играла. И наконец, уткнувшись к матери
в колени, она нечаянно задремала.
     Теперь все  чаще  и  чаще нам  приходилось замедлять ход  и  пропускать
встречных.  Проносились грузовики,  военные повозки.  Прошла  саперная рота.
Промчался легковой красный автомобиль.  Не наш, а чей-то чужой, должно быть,
какого-нибудь приезжего начальника.
     И  только что дорога стала посвободней,  только что наш шофер дал ходу,
как вдруг что-то хлопнуло и машина остановилась.
     Шофер слез,  обошел машину, выругался, поднял с земли оброненный кем-то
железный зуб  от  граблей и,  вздохнув,  заявил,  что  лопнула камера и  ему
придется менять колесо.
     Чтобы шоферу легче было поднимать машину домкратом,  Фенина мать,  я, а
за мной и Брутик вышли.
     Пока  шофер  готовился к  починке  и  доставал  из-под  сиденья  разные
инструменты,  Фенина мать ходила по опушке, а мы с Брутиком забежали в лес и
здесь,  в  чаще,  стали бегать и прятаться.  Причем,  когда он меня долго не
находил, то от страха начинал выть ужасно.
     Мы заигрались.  Я запыхался,  сел на пенек и забылся, как вдруг услышал
далекий гудок. Я подскочил и, кликнув Брутика, помчался.
     Однако через две-три минуты я  остановился,  сообразив,  что это гудела
никак не наша машина.  У нашей звук был многоголосый, певучий, а эта рявкала
грубо, как грузовик.
     Тогда  я  повернул вправо и,  как  мне  показалось,  направился прямо к
дороге. Издалека донесся сигнал. Это теперь гудела наша машина. Но откуда, я
не понял.
     Круто повернув еще правей, я побежал изо всех сил.
     Путаясь в траве, маленький Брутик скакал за мной.
     Если  бы  я  не  растерялся,  я  должен  был  бы  стоять на  месте  или
продвигаться потихоньку,  выжидая новых и  новых сигналов.  Но  меня охватил
страх.  С разбегу я врезался в болотце, кое-как выбрался на сухое место. Чу!
Опять  сигнал!  Мне  нужно  было  повернуть обратно.  Но,  опасаясь  топкого
болотца,  я решил обойти его,  завертелся,  закрутился и, наконец, напрямик,
через чащу, в ужасе понесся, куда глядели глаза.


x x x

     Уже давно скрылось солнце.  Огромная луна сверкала меж облаков. А дикий
путь мой был опасен и труден.  Теперь я шел не туда,  куда мне было надо,  а
шагал там, где дорога была полегче.
     Молча и терпеливо бежал за мной Брутик.  Слезы давно были выплаканы, от
криков и ауканья я охрип, лоб был мокр, фуражка пропала, а поперек щеки моей
тянулась кровавая царапина.
     Наконец,  намученный,  я  остановился и  опустился на сухую траву,  что
раскинулась по вершине отлогого песчаного бугра.  Так лежал я  неподвижно до
тех  пор,  пока не  почувствовал,  что  передохнувший Брутик с  ожесточенным
упорством тычется носом в  мой живот и нетерпеливо царапает меня лапой.  Это
он учуял в  моем кармане сверток и требовал еды.  Я отломил ему кусок булки,
дал полкотлеты.  Нехотя остальное сжевал сам,  потом разгреб в  теплом песке
ямку,  нарвал немножко сухой травы,  вынул свой оловянный браунинг, прижал к
себе кутенка и лег, решив ждать рассвета, не засыпая.
     В  черных провалах меж деревьями,  под неровным,  неверным светом луны,
все  мне  чудились то  зеленые глаза  волка,  то  мохнатая морда медведя.  И
казалось мне, что, прильнув к толстым стволам сосен, повсюду затаились чужие
и злобные люди.  Проходила минута, другая - исчезали и таяли одни страхи, но
неожиданно возникали другие.
     И  столько было  этих  страхов,  что,  отвертев себе  шею,  вконец  ими
утомленный,   я  лег  на  спину  и  стал  смотреть  только  в  небо.  Хлопая
посоловелыми глазами,  чтобы не заснуть, я принялся считать звезды. Насчитал
шестьдесят три, сбился, плюнул и стал следить за тем, как черная, похожая на
бревно туча нагоняет другую и  хочет ударить в  ее  широко открытую зубастую
пасть.  Но тут вмешалось третье, худое, длинное облако, и своей кривой лапой
оно взяло да и закрыло луну.
     Стало темно,  а когда просветлело,  то ни тучи-бревна, ни зубастой тучи
уже не было, а по звездному небу плавно летел большой самолет.
     Широко распахнутые окна его были ярко освещены,  за  столом,  отодвинув
вазу с  цветами,  сидела над своими чертежами моя мама и изредка поглядывала
на часы, удивляясь тому, что меня нет так долго.
     И тогда,  испугавшись, как бы она не пролетела мимо моей лесной поляны,
я выхватил свой оловянный браунинг и выстрелил. Дым окутал поляну, залез мне
в  нос и  в  рот.  И  эхо от выстрела,  долетев до широких крыльев самолета,
дважды звякнуло, как железная крыша под ударом тяжелого камня.
     Я вскочил на ноги.
     Уже светало.
     Оловянный браунинг мой  валялся на  песке.  Рядом с  ним сидел Брутик и
недовольно крутил носом,  потому что  переменившийся за  ночь  ветер пригнал
струю угарного дыма. Я прислушался. Впереди, вправо, брякало железо. Значит,
сон  мой  был  не  совсем сон.  Значит впереди были люди,  а  следовательно,
бояться мне было нечего.
     В  овраге,  по дну которого бежал ручей,  я  налился.  Вода была совсем
теплая,  почти  горячая,  пахла  смолой  и  сажей.  Очевидно,  истоки  ручья
находились где-то в полосе огня.
     За  оврагом тотчас же  начинался невысокий лиственный лес,  из которого
все живое при первом же запахе дыма убралось прочь.  И  только одни муравьи,
как и всегда, тихо копошились возле своих рыхлых построек, да серые лягушки,
которым все  равно посуху не  ускакать далеко,  скрипуче квакали у  зеленого
болотца.
     Обогнув болото, я попал в чащу. И вдруг совсем неподалеку я услышал три
резких удара железом о железо, как будто бы кто-то бил молотком по жестяному
днищу ведерка.
     Осторожно двинулся я вперед,  и мимо деревьев со срезанными верхушками,
мимо свежих ветвей,  листвы и сучьев,  которыми густо была усыпана земля,  я
вышел к крохотной полянке.
     И здесь,  как-то боком, задрав нос и закинув крыло на ствол погнувшейся
осины,  торчал самолет.  Внизу, под самолетом, сидел человек. Гаечным ключом
он равномерно колотил по металлическому кожуху мотора.
     И этот человек был Фении отец - летчик Федосеев.


x x x

     Ломая ветви,  я  продрался к  нему поближе и окликнул его.  Он отбросил
гаечный ключ.  Повернулся в мою сторону всем туловищем (встать он, очевидно,
не мог) и, внимательно оглядев меня, удивленно сказал:
     - Гей, чудное виденье, с каких небес по мою душу?
     - Это вы? - не зная, как начать, сказал я.
     - Да,  это я. А это... - он ткнул пальцем на опрокинутый самолет. - Это
лошадь моя. Дай спички. Народ близко?
     - Спичек у меня нет, Василий Семенович, а народу тоже нет никакого.
     - Как нет?!  - И лицо его болезненно перекосилось, потому что он тронул
с места укутанную тряпкой ногу. - А где же народ, люди?
     - Людей нет, Василий Семенович. Я один, да вот... моя собака.
     - Один?  Гм...  Собака?..  Ну,  у тебя и собака!.. Так что же. скажи на
милость, ты здесь один делаешь? Грибы жареные собираешь, золу, уголья?
     - Я ничего не делаю,  Василий Семенович.  Я встал,  слышу: брякает. Я и
сам думал, что тут люди.
     - Та-ак, люди. А я, значит, уже не "люди"? Отчего это у тебя вся щека в
крови?  Возьми банку,  смажь йодом да  кати-ка  ты,  милый,  во  весь дух  к
аэродрому. Скажи там поласковей, чтобы скорей за мной послали. Они меня ищут
бог знает где,  а я-то совсем рядом.  Чу,  слышишь? - И он потянул ноздрями,
принюхиваясь к сладковато-угарному порыву ветра.
     - Это я слышу,  Василий Семенович,  только я никуда дороги не знаю.  Я,
видите, и сам заблудился.
     - Фью, фью, - присвистнул летчик Федосеев. - Ну тогда, как я вижу, дела
у нас с тобой плохи, товарищ. Ты в бога веруешь?
     - Что вы,  что вы!  -  удивился я.  -  Да  вы меня,  Василий Семенович,
наверное,  не узнали?  Я  же в  вашем дворе живу,  в  сто двадцать четвертой
квартире.
     - Ну,  вот!  Ты нет,  и я нет.  Значит, на чудеса нам надеяться нечего.
Залезь-ка ты на дерево, и что оттуда увидишь, про то мне расскажешь.
     Через пять минут я  уже был на самой вершине.  Но с трех сторон я видел
только лес,  а  с четвертой,  километрах в пяти от нас,  из лесу поднималось
облако дыма и медленно продвигалось в нашу сторону.
     Ветер был неустойчивый, неровный, и каждую минуту он мог рвануть во всю
силу.
     Я слез и рассказал обо всем этом летчику Федосееву.
     Он взглянул на небо, небо было неспокойное. Летчик Федосеев задумался.
     - Послушай, - спросил он, - ты карту знаешь?
     - Знаю, - ответил я. - Москва, Ленинград, Минск, Киев, Тифлис...
     - Эх ты,  хватил в каком масштабе.  Ты бы еще начал:  Европа,  Америка,
Африка, Азия. Я тебя спрашиваю... если я тебе по карте начерчу дорогу, то ты
разберешься?
     Я замялся:
     - Не знаю,  Василий Семенович. У нас это по географии проходили... Да я
что-то плохо...
     - Эх,  голова!  То-то "плохо".  Ну ладно,  раз плохо,  тогда лучше и не
надо.  -  И он вытянул руку:  -  Вот,  смотри.  Отойди на поляну...  дальше.
Повернись лицом к  солнцу.  Теперь повернись так,  чтобы солнце светило тебе
как раз на край левого глаза. Это и будет твое направление. Подойди и сядь.
     Я подошел и сел.
     - Ну, говори, что понял?
     - Чтобы солнце сверкало в край левого глаза, - неуверенно начал я.
     - Не  сверкало,  а  светило.  От  сверканья  глаза  ослепнуть могут.  И
запомни:  что бы тебе в  голову ни втемяшилось,  не вздумай свернуть с этого
направления в сторону, а кати все прямо да прямо до тех пор, пока километров
через семь-восемь ты не упрешься в берег реки Кальвы. Она тут, и деваться ей
некуда.  Ну,  а  на  Кальве,  у  четвертого яра,  всегда народ:  там рыбаки,
плотовщики,  косари,  охотники.  Кого первого встретишь, к тому и кидайся. А
что сказать...
     Тут  Федосеев  посмотрел на  разбитый  самолет,  на  свою  неподвижную,
укутанную тряпками ногу, понюхал угарный воздух и покачал головой:
     - А что сказать им... ты и сам, я думаю, знаешь.
     Я вскочил.
     - Постой, - сказал Федосеев.
     Он  вынул из бокового кармана бумажник,  вложил туда какую-то записку и
протянул все это мне.
     - Возьмешь с собой.
     - Зачем? - не понял я.
     - Возьми,  - повторил он. - Я могу заболеть, потеряю. Потом отдашь мне,
когда встретимся. А не мне, так моей жене или нашему комиссару.
     Это мне что-то совсем не понравилось,  и  я почувствовал,  что к глазам
моим подкатываются слезы, а губы у меня вздрагивают.
     Но летчик Федосеев смотрел на меня строго,  и  поэтому я  не посмел его
ослушаться. Я положил бумажник за пазуху, затянул покре