атели  и
путешественники должны были бы  давно погибнуть,  если бы они всегда держали
путь туда, куда показывает зачерненное острие стрелки.
     Он шел долго и собирался уже прибегнуть к последнему средству,  то есть
громко заплакать, но тут в просвет деревьев он увидел низкое, опускавшееся к
закату солнце.
     И  вдруг весь лес как будто бы повернуло к нему другой,  более знакомой
стороной.  Очевидно,  это произошло оттого,  что он  вспомнил,  как на  фоне
заходившего солнца  всегда  ярко  вырисовывались крест  и  купол  алешинской
церкви.  Теперь он  понял,  что Алешино не  слева от него,  как он думал,  а
справа и что Синее озеро у него уже не впереди, а позади.
     И  едва только это случилось,  лес показался ему знакомым,  так как все
перепутанные поляны,  болотца и овраги в обычной последовательности прочно и
послушно улеглись на свои места.  Вскоре он угадал,  где находится. Это было
довольно далеко от разъезда,  но не так уж далеко от тропки, которая вела из
Алешина на разъезд.  Он приободрился,  вскочил на воображаемого коня и вдруг
притих и насторожил уши.
     Совсем неподалеку он  услышал песню.  Это была какая-то странная песня,
бессмысленная,  глухая и  тяжелая.  И  Петьке не понравилась такая песня.  И
Петька притаился, оглядываясь и ожидая удобной минуты, чтобы дать коню шпоры
и помчаться скорей от сумерек,  от неприветливого леса, от странной песни на
знакомую тропку, на разъезд, домой.


11

     Еще не доходя до разъезда,  возвращающиеся из Алешина Иван Михайлович и
Васька услышали шум и грохот.
     Поднявшись из  ложбины,  они  увидели,  что  весь тупик занят товарными
вагонами и  платформами.  Немного  поодаль  раскинулся целый  поселок  серых
палаток.
     Горели  костры,  дымилась походная кухня,  бурчали над  кострами котлы.
Ржали лошади.  Суетились рабочие, сбрасывая бревна, доски, ящики и стаскивая
с платформы повозки, сбрую и мешки.
     Потолкавшись среди работающих,  рассмотрев лошадей, заглянув в вагоны и
палатки и  даже в  топку походной кухни,  Васька побежал разыскивать Петьку,
чтобы расспросить его,  когда приехали рабочие,  как было дело и  почему это
Сережка крутится возле палаток, подтаскивая хворост для костров, и никто его
не ругает и не гонит прочь.
     Но встретившаяся по пути Петькина мать сердито ответила ему,  что "этот
идол" провалился куда-то еще с полдня и обедать домой не приходил.
     Это совсем уже удивило и рассердило Ваську.
     "Что это  с  Петькой делается?  -  думал он.  -  В  прошлый раз куда-то
пропал,  сегодня опять  тоже  пропал.  И  какой этот  Петька хитрый!  Тихоня
тихоней, а сам что-то втихомолку вытворяет".
     Раздумывая над  Петькиным поведением и  очень  не  одобряя его,  Васька
неожиданно натолкнулся на такую мысль:  а  что,  если это не Сережка,  а сам
Петька,  чтобы не  делиться уловом,  взял да и  перебросил ныретку и  теперь
выбирает тайком рыбу?
     Это  подозрение еще  больше  укрепилось у  Васьки после  того,  как  он
вспомнил,  что в  прошлый раз Петька соврал ему,  будто бы бегал на кордон к
тетке. На самом деле его там не было.
     И  теперь почти что уверившийся в  своем подозрении Васька твердо решил
учинить Петьке строгий допрос и  в случае чего поколотить его,  чтобы вперед
так делать было неповадно.
     Он  пошел домой и  еще из сеней услышал,  как отец с  матерью о  чем-то
громко спорили.
     Опасаясь, как бы вгорячах и ему за что-нибудь не попало, он остановился
и прислушался.
     - Да как же это так?  - говорила мать, и по ее голосу Васька понял, что
она  чем-то  взволнована.  -  Хоть бы  одуматься дали.  Я  картошки две меры
посадила, огурцов три грядки. А теперь, значит, все пропало?
     - Экая ты,  право!  -  возмущался отец.  - Неужели же будут дожидаться?
Подождем,  дескать,  пока  у  Катерины  огурцы  поспеют.  Тут  вагоны  негде
разгружать,  а она -  огурцы.  И что ты,  Катя, чудная какая? То ругалась: и
печка в будке плоха,  и тесно,  и низко,  а теперь жалко ей будку стало.  Да
пусть ее ломают. Пропади она пропадом!
     "Почему огурцы пропали? Какие вагоны? Кто будет ломать будку?" - опешил
Васька и, подозревая что-то недоброе, вошел в комнату.
     И  то,  что он узнал,  ошеломило его еще больше,  чем первое известие о
постройке завода.  Их  будку сломают.  По  участку,  на  котором она  стоит,
проложат запасные пути для вагонов с построечными грузами. Переезд перенесут
на другое место и там построят для них новый дом.
     - Ты пойми,  Катерина,  -  доказывал отец,  -  разве же нам такую будку
построят?  Это теперь не прежнее время,  чтобы для сторожей какие-то собачьи
конуры строить.  Нам построят светлую,  просторную.  Ты радоваться должна, а
ты... огурцы, огурцы!
     Мать молча отвернулась.
     Если бы  все это подготавливалось потихоньку да исподволь,  если бы все
это не  навалилось вдруг,  сразу,  то  она и  сама была бы довольна оставить
старую,  ветхую и  тесную конурку.  Но  сейчас ее пугало то,  что все кругом
решалось,  делалось и  двигалось как-то  уж  очень  быстро.  Пугало то,  что
события с невиданной,  необычной торопливостью возникали одно за другим. Жил
разъезд тихо.  Жило Алешино тихо.  И  вдруг точно какая-то  волна,  издалека
докатившись наконец и сюда,  захлестнула и разъезд и Алешино. Колхоз, завод,
плотина,  новый  дом...  Все  это  смущало и  даже  пугало  своей  новизной,
необычностью и, главное, своей стремительностью.
     - А верно ли, Григорий, что лучше будет? - спросила она, расстроенная и
растерянная. - Плохо ли, хорошо ли, а жили мы да жили. А вдруг хуже будет?
     - Полно тебе,  -  возражал ей отец.  -  Полно городить, Катя... Стыдно!
Мелешь,  сама не знаешь что.  Разве затем оно у нас все делается, чтобы хуже
было?  Ты посмотри лучше на Васькину рожу.  Вон он стоит,  шельмец, и рот до
ушей. На что мал еще, а и то понимает, что лучше будет. Так, что ли, Васька?
     Но Васька даже не нашел что ответить и только молча кивнул головой.
     Много новых мыслей, новых вопросов занимало его неспокойную голову. Так
же как и мать,  он удивлялся тому,  с какой быстротой следовали события.  Но
его не пугала эта быстрота -  она увлекала, как стремительный ход мчавшегося
в дальние страны скорого поезда.
     Он ушел на сеновал и забрался под теплый овчинный полушубок.  Но ему не
спалось.
     Издалека  слышался  непрекращающийся стук  сбрасываемых  досок.  Пыхтел
маневровый паровоз.  Лязгали сталкивающиеся буфера, и как-то тревожно звучал
сигнальный рожок стрелочника.
     Через  выломанную доску  крыши Васька видел кусочек ясного черно-синего
неба и три ярких лучистых звезды.
     Глядя на  эти  дружно мерцавшие звезды,  Васька вспомнил,  как уверенно
говорил отец  о  том,  что  жизнь будет хорошая.  Он  еще  крепче укутался в
полушубок,  закрыл глаза и  подумал;  "А  какая она  будет,  хорошая?"  -  и
почему-то вспомнил плакат,  который висел в красном уголке.  Большой, смелый
красноармеец стоит у столба и,  сжимая замечательную винтовку, зорко смотрит
вперед.  Позади  него  зеленые поля,  где  желтеет густая высокая рожь,  где
цветут большие,  неогороженные сады  и  где  раскинулись красивые и  так  не
похожие на убогое Алешино просторные и привольные села.
     А дальше,  за полями, под прямыми широкими лучами светлого солнца гордо
высятся трубы  могучих заводов. Через сверкающие окна  видны  колеса,  огни,
машины
     И всюду люди, бодрые, веселые. Каждый занят своим делом - и на полях, и
в селах, и у машин. Одни работают, другие уже отработали и отдыхают
     Какой-то маленький мальчик,  похожий немного на Павлика Припрыгина,  но
только не  такой перемазанный,  задрав голову,  с  любопытством разглядывает
небо, по которому плавно несется длинный стремительный дирижабль.
     Васька всегда немного завидовал тому,  что этот смеющийся мальчуган был
похож на Павлика Припрыгина, а не на него, Ваську.
     Но в  другом углу плаката -  очень далеко,  в  той стороне,  куда зорко
всматривался стороживший эту дальнюю страну красноармеец,  - было нарисовано
что-то  такое,  что  всегда  возбуждало у  Васьки чувство смутной и  неясной
тревоги.
     Там вырисовывались черные расплывчатые тени. Там обозначались очертания
озлобленных,   нехороших  лиц.   И   как  будто  бы  кто-то  смотрел  оттуда
пристальными недобрыми глазами и  ждал,  когда  уйдет  или  когда отвернется
красноармеец.
     И  Васька был очень рад,  что умный и  спокойный красноармеец никуда не
уходил,  не отворачивался,  а смотрел как раз туда, куда надо. И все видел и
все понимал.
     Васька уже совсем засыпал,  когда услышал, как хлопнула калитка, кто-то
зашел к ним в будку.
     Минуту спустя его окликнула мать:
     - Вася... Васька! Ты спишь, что ли?
     - Нет, мама, не сплю.
     - Ты не видал сегодня Петьку?
     - Видал, да только утром, а больше не видал. А на что он тебе?
     - А  на  то,  что сейчас его мать приходила.  Пропал,  говорит,  еще до
обеда, и до сего времени нет и нет.
     Когда мать ушла,  Васька встревожился.  Он знал, что Петька не очень-то
храбрый,  чтобы разгуливать по ночам,  и  поэтому никак не мог понять,  куда
девался его непутевый товарищ.

     Петька  вернулся  поздно.  Он  вернулся без  фуражки.  Глаза  его  были
красные,  заплаканные,  но  уже сухие.  Видно было,  что он  очень устал,  и
поэтому он как-то равнодушно выслушал все упреки матери,  отказался от еды и
молча залез под одеяло.
     Он  вскоре  уснул,  но  спал  неспокойно:  ворочался,  стонал и  что-то
бормотал.
     Он сказал матери,  что просто заблудился,  и  мать поверила ему.  То же
самое он сказал Ваське,  но Васька не особенно поверил,  потому что "просто"
не заблуживаются.  Для того чтобы заблудиться,  надо куда-то идти или что-то
разыскивать. А куда и зачем он ходил, этого Петька не говорил или нес что-то
несуразное, нескладное, и Ваське сразу было видно, что он врет.
     Но  когда  Васька  попытался  изобличить его  во  лжи,  то  обыкновенно
изворотливый  Петька  не  стал  даже  оправдываться.   Он  только,  усиленно
заморгав, отвернулся.
     Убедившись в том,  что все равно от Петьки ничего не добьешься,  Васька
прекратил расспросы,  оставшись,  однако, в сильном подозрении, что Петька -
товарищ какой-то странный, скрытный и хитрый.

     К  этому времени геологическая палатка снялась со своего места,  с  тем
чтобы продвинуться дальше, к верховьям реки Синявки.
     Васька и  Петька помогали грузить вещи на навьюченных лошадей.  И когда
все было готово к тому,  чтобы тронуться в путь, Василий Иванович и другой -
высокий -  тепло попрощались с ребятами, с которыми они так много бродили по
лесам. Они должны были вернуться на разъезд только к концу лета.
     - А что,  ребята,  - спросил Василий Иванович напоследок, - вы так и не
бегали поискать компас?
     - Все из-за Петьки,  -  ответил Васька.  - То он сначала сам предложил:
пойдем,  пойдем...  А когда я согласился,  то он уперся и не идет.  Один раз
звал - не идет. Другой раз - не идет. Так и не пошел.
     - Ты  что же  это?  -  удивился Василий Иванович,  который помнил,  как
горячо вызывался Петька отправиться на поиски.
     Неизвестно,  что бы ответил и как бы вывернулся смутившийся и притихший
Петька,  но тут одна из навьюченных лошадей, отвязавшись от дерева, побежала
по тропке. Все кинулись догонять ее, потому что она могла уйти в Алешино.
     Точно после удара нагайкой,  Петька рванулся за  ней прямо через кусты,
через  мокрый луг.  Он  весь  обрызгался,  изорвал подол рубахи и,  выскочив
наперерез, уже перед самой тропкой крепко вцепился в поводья.
     И  когда  он  молча  подводил  упрямившегося  коня  к  запыхавшемуся  и
отставшему Василию Ивановичу,  то он учащенно дышал,  глаза его блестели,  и
видно было,  что  он  несказанно горд и  счастлив,  что  ему удалось оказать
услугу этим отправляющимся в дальний путь хорошим людям.


12

     И  еще  не  успели достроить новый дом,  едва только закончили настилку
пола  и  принялись за  оконные рамы,  а  стальные линии  запасных путей  уже
переползли через  грядки,  опрокинули ветхий  заборчик,  столкнули  дровяной
сарай и уперлись в стены старой будки.
     - Ну,  Катя, - сказал отец, - будем сегодня переезжать. Двери да окна и
при нас могут докончить. А здесь, как видишь, ожидать не приходится.
     Тогда стали связывать узлы, вытаскивать ящики, матрацы, чугуны, ухваты.
Сложили все это на телегу.  Привязали сзади козу Маньку и тронулись на новые
места.
     Отец  взялся  за  вожжи.  Васька  держал  керосиновую лампу  и  хрупкий
стеклянный колпак.  Мать бережно прижимала два  глиняных горшка с  кустиками
распустившихся гераней.
     Перед тем как тронуться, все невольно обернулись.
     Уже  со  всех  сторон  обступали  рабочие  старенькую грязновато-желтую
будку.  Уже  застучали  по  крыше  топоры,  заскрипели выворачиваемые ржавые
гвозди, и первые сорванные доски тяжело грохнулись о землю.
     - Как на пожаре,  - сказала мать, отворачиваясь и низко склоняя голову,
- и огня нет, а кругом - как пожар.
     Вскоре из  Алешина целым  гуртом прибежали ребятишки:  Федька,  Колька,
Алешка и еще двое незнакомых - Яшка да Шурка.
     Ходили на площадку смотреть экскаватор,  бегали к плотине, где забивали
в землю бревенчатые шпунты, и, наконец, пошли купаться.
     Вода была теплая.  Плавали,  брызгались и  долго хохотали над трусливым
Шуркой,  который громко и отчаянно заорал, когда нырнувший Федька неожиданно
схватил его под водой за ноги.
     Потом валялись на берегу, разговаривали о прежних и новых делах.
     - Васька,  -  спросил Федька,  лежа на спине и закрывая рукой от солнца
круглое веснушчатое лицо,  -  что это такое пионеры?  Почему,  например, они
идут всегда вместе и  в  барабан бьют и в трубы трубят?  А вот один раз отец
читал,  что пионеры не воруют,  не ругаются, не дерутся и еще чего-то там не
делают. Что же они, как святые, что ли?
     - Ну нет...  не святые,  -  усомнился Васька. - Я в прошлом году к дяде
ездил. У него сын Борька - пионер, так он мне два раза так по шее натрескал,
что  только  держись.  А  ты  говоришь -  не  дерутся.  Просто  обыкновенные
мальчишки да  девчонки.  Вырастут,  в  комсомольцы пойдут,  потом в  Красную
Армию.  А я,  когда вырасту,  тоже пойду в Красную Армию.  Возьму винтовку и
буду сторожить.
     - Кого сторожить? - не понял Федька.
     - Как кого? Всех! А если не сторожить, то налетит белая банда и завоюет
все наши страны.  Я знаю, Федька, что такое белая армия, мне Иван Михайлович
все рассказал. Белая - это всякие цари, всякие торговцы, кулаки.
     - А кто же Данила Егорович?  - спросил молча слушавший Алешка. - Вот он
кулак. Значит, он тоже белая армия?
     - У него винтовки нет,  - после некоторого раздумья ответил Васька. - У
него нет винтовки, а есть только старая шомполка.
     - А если бы была? - не унимался Алешка.
     - А если бы да если бы!  А кто ему продаст винтовку?  Разве же винтовки
или пулеметы продают каждому, кто захочет?
     - Нам бы не продали, - согласился Алешка.
     - Нам бы не продали,  потому что мы малы еще, а Даниле Егоровичу совсем
не поэтому. Вот погодите, Школа будет, тогда все узнаете.
     - Будет ли школа? - усомнился Федька.
     - Обязательно будет,  - уверял Васька. - Вы приходите на той неделе, мы
все вместе,  гуртом,  пойдем к  главному строительному инженеру и  попросим,
чтобы велел построить.
     - Совестно как-то просить, - поежился Алешка.
     - Ничего  не  совестно.   Это  одному  совестно.   Вот,  скажут,  какой
выискался!  А  если всем,  то  нисколько не  совестно.  Я  хоть сам  пойду и
попрошу. Чего бояться? Что он стукнет, что ли?
     Алешкинские ребята собрались уходить, а Васька решил проводить их.
     Когда они вышли на  тропку,  то увидели Петьку.  По-видимому,  он давно
стоял тут и раздумывал, подойти ему к ребятам или не подойти.
     - Пойдем,  Петька,  с нами,  -  предложил Васька,  которому не хотелось
возвращаться одному.  - Пойдем, Петька. Что ты такой скучный? Все веселые, а
он скучный.
     Петька посмотрел на солнце,  но солнце стояло еще высоко,  и,  виновато
улыбнувшись, он согласился.
     Возвращаясь вдвоем,  под  высоким дубом,  что рос неподалеку от  хутора
Данилы Егоровича, они увидели Пашку да Машку.
     Эти  маленькие ребятишки сидели на  зеленом бугре и  собирали что-то  с
земли, должно быть прошлогодние желуди.
     - Пойдем к ним,  -  предложил Васька,  -  посидим, отдохнем и посмеемся
немножко. Пойдем, Петька! И что ты стал какой-то тихоня? Успеешь еще домой.
     Они осторожно подобрались сзади к ребятишкам, опустились на четвереньки
и сердито зарычали!
     - Рррр... рррр...
     Пашка и Машка подскочили и, даже не смея обернуться, схватились за руки
и пустились наутек.
     Но ребята обогнали их и загородили им дорогу.
     - И  что  как  напугали!  -  укоризненно сказал  Пашка,  серьезно хмуря
коротенькие тонкие брови.
     - Совсем испугали!  -  подтвердила Машка, вытирая наполнившиеся слезами
глаза.
     - А вы думали, это кто? - спросил довольный своей шуткой Васька.
     - А мы думали - волк, - ответил Пашка.
     - Или думали -  медведь,  -  добавила Машка и,  улыбнувшись,  протянула
ребятам горсть крупных желудей.
     - На  что они нам?  -  отказался Васька.  -  Вы  сами играйте.  Мы  уже
большие, и это нам не игра.
     - Очень хорошая игра,  - ответила Машка. И, очевидно, никак не понимая,
почему для Васьки желудь - это не игра, радостно рассмеялась.
     - Ну  что,  у  вас бабка ругается?  -  спросил Васька и  с  неожиданной
жестокостью добавил: - Так вам и надо. Потому что отец у вас жулик.
     - Васька, не надо! - вступился Петька. - Ведь они маленькие.
     - Ну и  что же,  что маленькие?  -  с каким-то необъяснимым злорадством
продолжал Васька.  - Раз жулик, значит, жулик. Верно ведь, Пашка, у вас отец
жулик?
     - Васька, не надо! - почти умоляюще попросил Петька.
     Немного  испуганные  резким  Васькиным  тоном,   Пашка  и  Машка  молча
переглянулись.
     - Жулик, - тихо и покорно согласился Пашка.
     - Жулик,  - повторила Машка и тепло улыбнулась. - Только он хороший был
жулик.  Бабка нехорошая, недобрая, а он хороший... А потом... - тут голос ее
чуть-чуть задрожал, она вздохнула, большие голубые глаза ее стали влажными и
печальными,  а маленькие ручонки разжались,  и два крупных желудя тихо упали
на мягкую траву, - а потом взял он, наш папочка, да куда-то далеко-далеко от
нас уехал.
     Какой-то вскрик, странный, приглушенный, раздался позади Васьки.
     Он обернулся и  увидел,  что,  крепко втиснув голову в  сочную душистую
траву,   вздрагивая   угловатыми,   худыми   плечами,   Петька   безудержно,
беззвучно... плачет.


13

     Дальние страны,  те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже
смыкая кольцо, надвигались на безыменный разъезд No 216.
     Дальние страны с большими вокзалами,  с огромными заводами,  с высокими
зданиями были теперь где-то уже не очень далеко.
     Еще так же,  как и прежде,  проносился мимо безудержный скорый,  но уже
останавливались пассажирский сорок второй и почтовый двадцать четвертый.
     Еще  пусто и  голо  было на  изрытой ямами заводской площадке,  но  уже
копошились на  ней сотни рабочих,  уже ползала по ней,  вгрызаясь в  землю и
лязгая железной пастью,  похожая на прирученное чудовище диковинная машина -
экскаватор.
     Опять прилетел для фотосъемки аэроплан. Что ни день, то вырастали новые
бараки,  склады,  подсобные мастерские. Приехали кинопередвижка, вагон-баня,
вагон-библиотека.
     Заговорили рупоры радиоустановок,  и,  наконец, с винтовками за плечами
пришли часовые Красной Армии и молча стали на свои посты.
     По  пути к  Ивану Михайловичу Васька остановился там,  где  еще  совсем
недавно стояла их старая будка.
     Угадывая ее  место только по  уцелевшим столбам шлагбаума,  он  подошел
поближе и,  глядя на рельсы,  подумал о том,  что вот эта блестяща