зарывать в землю своих способностей. Вы обучаетесь здесь всевозможным
наукам.  Кончите  школу,  каждый  изберет  себе  профессию по  способностям,
призванию и положению.  Один из нас будет,  скажем,  почтенным коммерсантом,
другой -  доктором,  третий -  чиновником. Всякий будет уважать нас и думать
про себя:  "Да,  этот достойный человек не зарыл своих талантов в  землю,  а
умножил их и сейчас по заслугам пользуется всеми благами жизни".  Но что же,
- тут отец Геннадий огорченно воздел руки к небу,  -  что же, спрашиваю вас,
выйдет из этих и им подобных беглецов,  кои,  презрен все предоставленные им
возможности, убежали из дому в поисках пагубных для тела и души приключений?
Вы растете, как нежные цветы в теплой оранжерее заботливого садовника, вы не
знаете ни бурь,  ни треволнений и спокойно расцветаете, радуя взоры учителей
и  наставников.  А  они...  даже если перенесут все невзгоды,  то  без ухода
вырастут  буйными  терниями,  обвеянными ветрами  и  обсыпанными придорожной
пылью.
     Когда отец Геннадия, величественный и воодушевленный, как пророк, вышел
из класса и медленно поплыл в учительскую, я вздохнул, подумал и сказал:
     - Федька!
     - Ну?
     - Ты как думаешь насчет талантов?
     - Никак. А ты?
     - Я?
     Тут я замялся немного и добавил уже тише:
     - А я,  Федька,  пожалуй,  тоже зарыл бы таланты. Ну что - коммерсантом
либо чиновником?
     - Я  бы  тоже,  -  чуть поколебавшись,  сознался Федька.  -  Какой есть
интерес расти,  как цветок в оранжерее? На него плюнь, он и завянет. Тернию,
тому хоть все нипочем - ни дождь, ни жара.
     - Федька,  -  сказал я, - а как же тогда батюшка говорил: "И ответите в
жизни будущей". Ведь хоть и в будущей, а все одно отвечать неохота!
     Федька задумался.  Видно было,  что  он  и  сам  не  особенно ясно себе
представляет,  как  избежать  обещанного наказания.  Он  тряхнул  головой  и
ответил уклончиво:
     - Ну,  так ведь это еще не скоро...  А  там,  может быть,  что-нибудь и
придумается.
     Первоклассник Тупиков  оказался дураком.  Он  даже  не  знал,  в  какую
сторону надо  на  фронт бежать:  его  поймали через три  дня  в  шестидесяти
километрах от Арзамаса к Нижнему Новгороду.
     Говорят, что дома не знали, куда его посадить, накупили ему подарков, а
мать,  взяв с  него торжественное слово больше не убегать,  пообещала купить
ему  к  лету ружье монтекристо.  Но  зато в  школе над  Тупиковым смеялись и
издевались:  "Нечего сказать,  этак и многие из нас согласились бы пробегать
три дня вокруг города да за это в подарок получить настоящее ружье".
     Совершенно  неожиданно  досталось   Тупикову   от   учителя   географии
Малиновского, которого у нас за глаза называли "Коля бешеный"
     Вызывает Малиновский Тупикова к доске:
     - Тэк-с!..  Скажите,  молодой человек, на какой же это вы фронт убежать
хотели? На японский, что ли?
     - Нет, - ответил, побагровев, Тупиков, - на германский.
     - Тэк-с!  - ехидно продолжал Малиновский - А позвольте вас спросить, за
каким же вас чертом на Нижний Новгород понесло? Где ваша голова и где в оной
мои  уроки географии?  Разве же  не  ясно,  как  день,  что  вы  должны были
направиться через Москву,  -  он ткнул указкой по карте,  - через Смоленск и
Брест,  если вам  угодно было бежать на  германский?  А  вы  поперли прямо в
противоположную сторону -  на восток. Как вас понесло в обратную сторону? Вы
учитесь у  меня  для  того,  чтобы  уметь  на  практике применять полученные
знания, а не держать их в голове, как в мусорном ящике. Садитесь. Ставлю вам
два. И стыдитесь, молодой человек!
     Надо заметить,  что  следствием этой речи было то,  что первоклассники,
внезапно уяснив себе пользу наук,  с  совершенно необычным рвением принялись
за изучение географии и даже выдумали новую игру, называвшуюся "беглец".
     Игра эта состояла в том,  что один называл пограничный город,  а другой
должен был без запинки перечислить главные пункты,  через которые лежит туда
путь.  Если беглец ошибался,  то платил фант,  а  за неимением фанта получал
затрещину или щелчок по носу, смотря по уговору.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Каждую неделю,  в среду, в общем зале перед началом занятий происходила
торжественная молитва о даровании победы.
     После  молитвы все  поворачивались влево,  где  висели портреты царя  и
царицы.
     Хор  начинал петь  гимн  "Боже,  царя храни",  -  все  подхватывали.  Я
подпевал во всю глотку. Голос у меня для пения был не особенно приспособлен,
но я старался так, что даже надзиратель заметил мне однажды:
     - Вы бы, Гориков, полегче, а то уж чересчур.
     Я обиделся. Что значит - чересчур?
     А если у меня на пение нет таланта, то пусть другие молятся о даровании
победы, а я должен помалкивать?
     Дома я поделился с матерью своей обидой.
     Но мать как-то холодно отнеслась к моему огорчению и сказала мне:
     - Мал еще. Подрасти немного... Ну, воюют и воюют. Тебе-то какое дело?
     - Как,  мам,  мне какое дело? А если германцы нас завоюют? Я, мам, тоже
об  ихних  зверствах читал.  Почему германцы такие  варвары,  что  никого не
жалеют - ни стариков, ни детей, а почему же наш царь всех жалеет?
     - Сиди!  -  недовольно сказала мне мать. - Все хороши... Как взбесились
ровно - и германцы не хуже людей, и наши тоже.
     Мать ушла,  а  я  остался в  недоумении:  то есть как это выходит,  что
германцы не хуже наших?  Как же это не хуже,  когда хуже? Еще недавно в кино
показывали,  как германцы,  не щадя никого,  все жгут -  разрушили Реймсский
собор и надругаются над храмами,  а наши ничего не разрушили и ни над чем не
надругались.  Наоборот даже,  в  том же кино я  сам видел,  как один русский
офицер спас из огня германское дитя.  Я пошел к Федьке. Федька согласился со
мной:
     - Конечно,  звери. Они затопили "Лузитанию" с мирными пассажирами, а мы
ничего не затопили.  Наш царь и английский царь - благородные. И французский
президент - тоже. А их Вильгельм - хам!
     - Федька,  -  спросил  я,  -  а  почему  французский  царь  президентом
называется?
     Федька задумался.
     - Не знаю, - ответил он. - Я что-то слышал, что ихний президент вовсе и
не царь, а так просто.
     - Как это - так просто?
     - Ей-богу,  не знаю.  Я, знаешь, читал книжку писателя Дюма. Интересная
книжка -  кругом одни приключения.  И  по  той книжке выходит,  что французы
убили своего царя, и с тех пор у них не царь, а президент.
     - Как же можно,  чтобы царя убили?  - возмутился я. - Ты врешь, Федька,
или напутал что-нибудь.
     - А ей-богу же,  убили.  И его самого убили,  и жену его убили. Всем им
был суд, и присудили им смертную казнь.
     - Ну,  уж  это ты  непременно врешь!  Какой же  на царя может быть суд?
Скажем,  наш судья, Иван Федорович, воров судит: вот у Плющихи забор сломали
- он судил,  Митька-цыган у монахов ящик с просфорами спер - опять он судил.
А царя он судить не посмеет, потому что царь сам над всеми начальник.
     - Ну,  хочешь -  верь,  хочешь - нет! - рассердился Федька. - Вот Сашка
Головешкин прочитает книжку,  я тебе ее дам.  Там и суд вовсе не этакий был,
как у Ивана Федоровича.  Там собирался весь народ и судили,  и казнили...  -
добавил он раздраженно, - и даже вспомнил я, как казнили. У них не вешают, а
машина этакая есть -  гильотина.  Ее заведут,  а  она раз-раз -  и  отрубает
головы.
     - И царю отрубали?
     - И царю,  и царице,  и еще кому-то там.  Да хочешь,  я тебе эту книжку
принесу?  Сам прочитаешь.  Интересно... Там про монаха одного... Хитрый был,
толстый и  как будто святой,  а на самом деле ничего подобного.  Я как читал
про него,  так до  слез хохотал,  аж мать рассердилась,  слезла с  кровати и
лампу загасила. А я подождал, пока она заснет, взял от икон лампадку и опять
стал читать.

     Пронесся слух,  что на вокзал пригнали пленных австрийцев. Мы с Федькой
тотчас же  после  уроков понеслись туда.  Вокзал у  нас  находился далеко за
городом.  Нужно было бежать мимо кладбища, через перелесок, выйти на шоссе и
пересечь длинный извилистый овраг.
     - Как по-твоему, Федька, - спросил я, - пленные в кандалах или нет?
     - Не знаю.  Может быть,  и в кандалах. А то ведь разбежаться могут. А в
кандалах далеко не убежишь!  Вон как арестанты в  тюрьму идут,  так еле ноги
волочат.
     - Так ведь арестанты - они же воры, а пленные ничего не украли.
     Федька сощурился.
     - А  ты думаешь,  что в  тюрьме только тот,  кто украл либо убил?  Там,
брат, за разное сидят.
     - За какое еще разное?
     - А вот за такое... За что ремесленного учителя посадили? Не знаешь? Ну
и помалкивай.
     Меня всегда сердило,  почему Федька больше меня все знает. Обязательно,
о  чем его ни спроси -  только не насчет уроков,  -  он всегда что-нибудь да
знает.  Должно быть, через отца. Отец у него почтальон, а почтальон, пока из
дома в дом ходит, мало ли чего наслушается.
     Ремесленного учителя,  или,  как  его  у  нас звали,  Галку,  ребятишки
любили.  Приехал он в  город в  начале войны.  Снял на окраине квартирку.  Я
несколько раз бывал у него.  Он сам любил ребят,  учил их на своем верстаке,
делать  клетки,  ящики,  западки.  Летом,  бывало,  наберет  целую  ораву  и
отправляется с  нею в  лес или на рыбную ловлю.  Сам он был черный,  худой и
ходил  немного  подпрыгивая,  как  птица,  за  что  и  прозвали его  Галкой.
Арестовали его совершенно неожиданно,  за что -  мы толком и не знали.  Одни
ребята говорили,  что будто бы  он шпион и  передавал по телефону немцам все
секреты о передвижении войск. Нашлись и такие, которые утверждали, что будто
бы учитель раньше был разбойником и грабил людей на проезжих дорогах,  а вот
теперь правда и выплыла наружу.
     Но я не верил:  во-первых, отсюда ни до какой границы телефонный провод
не дотянешь; во-вторых, про какие военные секреты и передвижения войск можно
передавать из  Арзамаса?  Тут  и  войск-то  вовсе было  мало -  семь человек
команды у  воинского присутствия,  офицер Балагушин с денщиком да на вокзале
четыре пекаря из  военно-продовольственного пункта,  у  которых одно  только
название, что солдаты, а на самом деле - обыкновенные булочники. Кроме того,
за все это время у  нас только и было одно передвижение войск,  когда офицер
Балагушин переехал  с  квартиры  Пырятиных к  Басютиным,  а  больше  никаких
передвижений и не было.
     Что же  касается того,  что учитель был разбойником,  -  это была явная
ложь.  Выдумал это Петька Золотухин,  который,  как известно всем, отчаянный
враль,  и  если попросит взаймы три копейки,  то  потом будет божиться,  что
отдал,  либо вовсе вернет удилище без крючков и потом будет уверять, что так
и  брал.  Да какой же из учителя -  разбойник?  У  него и  лицо не такое,  и
походка смешная, и сам он добрый, а к тому же худой и всегда кашляет.
     Так мы добежали с Федькой до самого оврага.
     Тут, не в силах более сдерживать свое любопытство, я спросил у Федьки:
     - Федь...  так за что ж, на самом деле, учителя арестовали? Ведь это же
враки и про шпиона и про разбойника?
     - Конечно,  враки,  - ответил он, замедляя шаг и осторожно оглядываясь,
как будто бы мы были не в поле,  а среди толпы.  -  Его,  брат,  за политику
арестовали.
     Не успел я  подробнее повыспросить у  Федьки,  за какую именно политику
арестовали учителя как  за  поворотом раздался тяжелый топот  приближающейся
колонны.
     Пленных было около сотни.
     Они не были закованы, и сопровождало их всего шесть конвоиров.
     Усталые,  угрюмые лица австрийцев сливались в одно с их серыми шинелями
и измятыми шапками. Шли они молча, плотными рядами, мерным солдатским шагом.
     "Так вот какие они,  -  думали мы с Федькой,  пропуская колонну.  - Вот
они,  те  самые  австрийцы и  немцы,  зверства которых  ужасают все  народы.
Нахмурились, насупились - не нравится в плену. То-то, голубчики!"
     Когда колонна прошла мимо, Федька погрозил ей вдогонку кулаком:
     - Газы выдумали! У, немецкая колбаса проклятая!
     Возвращались домой мы немного подавленными. Отчего - не знаю. Вероятно,
оттого, что усталые, серые пленники не произвели на нас того впечатления, на
которое мы рассчитывали.  Если бы не шинели, они походили бы на беженцев. Те
же худые,  истощенные лица, та же утомленность и какое-то усталое равнодушие
ко всему окружающему.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Нас распустили на  летние каникулы.  Мы с  Федькой строили всевозможные
планы на лето. Работы впереди предстояло много.
     Во-первых, нужно было построить плот, спустив его в пруд, примыкавший к
нашему саду, объявить себя властителями моря и дать морской бой соединенному
флоту Пантюшкиных и  Симаковых,  оберегавшему подступы к  их садам на другом
берегу.
     У  нас  и  до  сих пор был маленький флот -  спущенная на  воду садовая
калитка.  Но в  боевом отношении он значительно уступал силам неприятеля,  у
которого имелась половина старых ворот, заменявшая тяжелый крейсер, и легкий
миноносец,  переделанный из  бревенчатой колоды,  в  которой раньше  кормили
скот.
     Силы были явно неравны.
     Поэтому  мы  решили  усилить  наше  вооружение постройкой колоссального
сверхдредноута по последнему слову техники.
     Как   материал  для  постройки  мы   предполагали  использовать  бревна
развалившейся бани.  Чтобы не  ругалась мать,  я  дал ей  обещание,  что наш
дредноут будет  построен с  таким  расчетом,  чтобы  его  можно было  всегда
использовать вместо подмостков для полоскания белья.
     С  противоположного берега  неприятель,  заметив  наше  перевооружение,
забеспокоился и  начал тоже что-то  сооружать,  но  наша агентурная разведка
донесла  нам,  что  противник в  противовес нам  не  может  выставить ничего
серьезного за неимением строительного материала. Попытки же спереть со двора
доски,  предназначенные для обшивки сарая,  не увенчались успехом:  семейный
совет не  одобрил самовольного расходования материалов не  по назначению,  и
враждебные  нам  адмиралы  -  Сенька  Пантюшкин  и  Гришка  Симаков  -  были
беспощадно выдраны отцами.
     Несколько дней мы возились с бревнами. Построить дредноут было нелегко.
Требовалось много денег и  времени,  а мы с Федькой как раз испытывали тогда
полосу  финансовых затруднений.  Одних  только  гвоздей ушло  больше чем  на
полтинник,  а  оставалось еще  приобрести веревки для  якоря и  материал для
флага.
     Чтобы раздобыть все необходимое, мы вынуждены были прибегнуть к тайному
займу в  семьдесят копеек под залог двух учебников закона божьего,  немецкой
грамматики "Глезер и Петцольд" и хрестоматии по русскому языку.
     Зато дредноут наш  вышел на  славу.  Спускали мы  его  уже  под  вечер.
Помогали спускать Тимка  Штукин  и  Яшка  Цуккерштейн.  В  качестве зрителей
пришли все ребятишки сапожника, моя сестренка и дворовая собачка Волчок, она
же Шарик, она же Жучка - звал ее каждый, как хотел. Плот затрещал, заскрипел
и тяжело бухнул в воду. Тотчас же раздалось громкое "ура", салют из пугачей,
и над дредноутом взвился флаг.
     Флаг у нас был черный с красными каемками и желтым кругом посредине.
     Развеваемый слабым  теплым  ветром,  он  эффектно  затрепыхался,  -  мы
снялись с якорей.
     Близился  закат.  Слышалось далекое  звяканье  бубенцов возвращавшегося
стада коз, которых в Арзамасе бесчисленное множество.
     На дредноуте были я и Федька.  Позади нас,  на почтительном расстоянии,
плыла наша маленькая калитка, предназначенная быть посыльным судном.
     Наша эскадра медленно,  сознавая свою силу, выплыла на середину пруда и
продефилировала перед  чужими берегами.  Тщетно мы  вызывали противника и  в
рупор и  сигналами -  он не хотел принимать боя и  постыдно прятался в бухте
под полусгнившей ветлой.
     В  бессильной ярости береговая артиллерия открыла по нашим судам огонь,
но  мы сразу же поставили себя вне пределов досягаемости орудий противника и
спокойно отплыли в  свой  порт  без  всякого урона,  если не  считать легкой
контузии картофелиной, полученной в спину Яшкой Цуккерштейном.
     - О-го-го! - закричали мы уплывая. - Что, слабо вам выйти навстречу?
     - Подождите! Выйдем, не хвалитесь раньше времени, не испугались!
     - То-то, оно и видно, что не испугались... Трусы! Немцы несчастные!
     Мы  благополучно вошли в  свой порт,  бросили якоря и,  крепко на  цепь
закрепив плоты, выскочили на берег.
     В  тот же  вечер мы с  Федькой чуть не поссорились.  Мы не договорились
заранее,  кто будет командовать флотом.  На  мое предложение командовать ему
посыльным судном  Федька ответил презрительным плевком.  Тогда  я  предложил
ему,  кроме этого, быть начальником порта, начальником береговой артиллерии,
а также воздушных сил, как только они у нас появятся. Но даже воздушные силы
не соблазнили Федьку,  и он упорно стоял на том, что хочет быть адмиралом, а
в противном случае пригрозил предаться неприятелю.
     Тогда,  не желая терять ценного помощника,  я  плюнул и  предложил быть
адмиралом по очереди: день - он, день - я. На этом мы и порешили.

     Мы  смастерили два  лука,  запаслись  десятком  стрел  и  отправились в
перелесок.  В запасе у нас было несколько "лягушек".  "Лягушками" назывались
бумажные трубочки,  сложенные в  несколько раз,  туго  перетянутые бечевой и
начиненные  смесью  бертолетовой  соли  с  толченым  углем.  Мы  привязывали
"лягушку" к концу стрелы, один натягивал бечеву, другой поджигал у "лягушки"
шнур.  Тотчас же стрела взвивалась в небо,  и "лягушка", разрываясь высоко в
воздухе, металась огненными зигзагами, спугивая галок и ворон.
     Перелесок примыкал к  кладбищу.  Перелесок был густ,  весь изрыт ямами,
покрыт  маленькими  прудами.  На  тенистых  зеленых  лужайках  цвели  желтые
кувшинки, куриная слепота и рос папоротник.
     Вдоволь наигравшись,  мы  перелезли через каменную стену и  очутились в
самом  отдаленном  и  глухом  углу  кладбища.   Тишина,   нарушаемая  только
разноголосым щебетом укрывшихся в листве пташек, действовала успокаивающе на
наше   возбужденное  игрой   настроение.   Пробираясь  через   пустырь  мимо
надмогильных холмиков,  иногда едва выступавших над землей, мы разговаривали
вполголоса.
     - Смотри,  - сказал я Федьке, - сейчас за поворотом начнутся солдатские
могилы.  На  прошлой неделе здесь похоронили Семена Кожевникова из лазарета.
Я, Федька, хорошо помню Кожевникова. Еще задолго до войны, когда я был вовсе
маленьким,  он  приходил к  моему отцу.  Он один раз подарил мне резинку для
рогатки.  Хорошая была  резинка.  Только ее  потом мать в  печку выбросила -
будто бы я камешком у Басютиных стекло разбил.
     - А нет, что ли?
     - Ну так что ж, что я? Да ведь это же доказать надо было, а то никто не
видел, а по одному только подозрению... Какая же это справедливость выходит?
Вдруг бы не я разбил, тогда, значит, все равно бы на меня?
     - Все равно бы,  -  согласился Федька.  -  Они, матери, всегда такие. У
девчонок ничего не  трогают,  а  как  мальчишкину какую игру заметят,  так и
выбрасывают.  У  меня мать две  стрелы с  гвоздем сломала да  потом крысу из
клетки выкинула. А один раз еще хуже было... Свинтил я шарик пустой. Знаешь,
которые на кроватях для украшения привернуты.  Мать как раз в  церковь ушла.
Сижу себе,  достал селитры, угля. Ну, думаю, начиню шарик порохом, а потом в
перелеске взрыв устрою.  И  так занялся делом,  что и  не заметил,  как мать
сзади  очутилась.  "Ты  зачем,  говорит,  шар  с  кровати  свернул?  Ах  ты,
проклятый!  А  я  смотрю,  куда у  меня шары делись?" Да как треснет меня по
башке!  Хорошо, что отец вступился Спрашивает: "Зачем шар взял?" - "Разве, -
отвечаю ему,  -  не видишь?.. Бомбу делать". Нахмурился он. "Брось, говорит,
не балуй этакими вещами,  ишь какой террорист выискался!"  А сам засмеялся и
по голове погладил.
     - Федька, - сказал я ему спокойно, - а я знаю, что такое террорист. Это
- которые бомбы в полицейских бросают и против богатых.  А мы, Федька, какие