е глаза, подтвердила Машка.
     - Он пошел,  а  дома только бабка лежит на печи и ругается,  -  добавил
Пашка.
     - А  бабка лежит и  ругается,  -  пояснила Машка.  -  И  когда папанька
уходил,  она тоже ругалась.  Чтобы,  говорит,  ты сквозь землю провалился со
своим колхозом.
     И  Машка обеспокоенно посмотрела в  ту сторону,  где стояла изба и  где
лежала недобрая бабка, которая хотела, чтобы отец провалился сквозь землю.
     - Он не провалится,  - успокоил ее Васька. - Куда же он провалится? Ну,
топни сама ногами о землю,  и ты,  Пашка, тоже топни. Да сильней топайте! Ну
вот, не провалились? А ну, еще покрепче топайте!
     И,  заставив несмышленых Пашку  и  Машку  усердно топать,  пока  те  не
запыхались,  довольные  своей  озорной  выдумкой  ребятишки  отправились  на
площадь, где уже давно началось неспокойное собрание.

     - Вот так дела!  -  сказал Петька, после того как потолкались они среди
собравшегося народа.
     - Интересные дела,  -  согласился Васька,  усаживаясь на край толстого,
пахнувшего смолою бревна и доставая из-за пазухи кусок лепешки.
     - Ты куда было пропал, Васька?
     - Напиться бегал.  И  что  это так разошлись мужики?  Только и  слышно:
колхоз да колхоз.  Одни ругают колхоз, другие говорят, что без колхоза никак
нельзя.  Мальчишки и то схватываются.  Ты знаешь Федьку Галкина?  Ну,  рябой
такой.
     - Знаю.
     - Так  вот.  Я  пить бегал и  видел,  как он  сейчас с  каким-то  рыжим
подрался.  Тот, рыжий, выскочил да и запел: "Федька-колхоз - поросячий нос".
А  Федька рассердился на такое пение,  и  началась у  них драка.  Я  уж тебе
крикнуть хотел,  чтобы ты  посмотрел,  как  они  дерутся.  Да  тут  какая-то
горбатая бабка гусей гнала и обоих мальчишек хворостиной огрела -  ну, они и
разбежались.
     Васька посмотрел на солнце и забеспокоился.
     - Пойдем,  Петька, отдадим записку. Пока добежим домой, уж вечер будет.
Как бы не попало дома.
     Проталкиваясь через толпу, увертливые ребята добрались до груды бревен,
возле которых за столом сидел Егор Михайлов.
     Пока приезжий человек, забравшись на бревна, объяснял крестьянам, какая
выгода  идти  в  колхоз,  Егор  негромко,  но  настойчиво убеждал  в  чем-то
наклонившихся к нему двух членов сельсовета. Те покачивали головами, а Егор,
по-видимому сердитый на их нерешительность,  еще упорней доказывал им что-то
вполголоса, их стыдил.
     Когда озабоченные члены сельсовета отошли от Егора,  Петька молча сунул
ему доверенность и записку.
     Егор развернул бумажку,  но не успел прочитать, потому что на сваленные
бревна влез новый человек,  и  в  этом человеке ребята узнали одного из  тех
мужиков,  с  которыми они встретились у  колодца на хуторе Данилы Егоровича.
Этот мужик говорил, что колхоз - это, конечно, дело новое и что сразу всем в
колхоз соваться нечего.  Записались сейчас в  колхоз десять хозяйств,  ну  и
пусть работают.  Ежели у  них пойдет дело,  то  и  другим вступить не поздно
будет,  а если дело не пойдет,  тогда,  значит,  в колхоз идти нет расчета и
нужно работать по-старому.
     Он  говорил долго,  и,  пока он  говорил,  Егор Михайлов все еще держал
развернутую  записку  не  читая.   Он  щурил  узкие  рассерженные  глаза  и,
насторожившись, внимательно вглядывался в лица слушающих крестьян.
     - Подкулачник!  -  с ненавистью сказал он,  теребя пальцами сунутую ему
записку.
     Тогда Васька,  опасаясь,  как бы  Егор нечаянно не скомкал доверенность
Ивана Михайловича, тихонько дернул председателя за рукав:
     - Дяденька Егор, прочти, пожалуйста. А то нам домой бежать надо.
     Егор быстро прочитал записку и сказал ребятам,  что все сделает,  что в
город он поедет как раз через неделю,  а до тех пор обязательно сам зайдет к
Ивану Михайловичу.  Он хотел еще что-то добавить,  но тут мужик окончил свою
речь,  и Егор, сжимая в руке свою клетчатую кепку, вскочил на бревна и начал
говорить быстро и резко.
     А ребята, выбравшись из толпы, помчались по дороге на разъезд.
     Пробегая мимо  хутора,  они  не  заметили ни  Ермолая,  ни  свояка,  ни
племянника,  ни хозяйки -  должно быть,  все были на собрании. Но сам Данила
Егорович был дома.  Он  сидел на крыльце,  курил старую,  кривую трубку,  на
которой  была  вырезана  чья-то  смеющаяся рожа,  и  казалось,  что  он  был
единственным человеком в  Алешине,  которого не  смущало,  не радовало и  не
задевало новое слово - колхоз.
     Пробегая берегом Тихой речки через кусты,  ребята услышали всплеск, как
будто кто-то бросил в воду тяжелый камень.
     Осторожно подкравшись, они различили Сережку, который стоял на берегу и
смотрел туда, откуда по воде расплывались ровные круги.
     - Ныретку  забросил,  -  догадались  ребята  и,  хитро  переглянувшись,
тихонько поползли назад, запоминая на ходу это место.
     Они  выбрались на  тропку  и,  обрадованные необыкновенной удачей,  еще
быстрее припустились к дому,  тем более что слышно было,  как загрохотало по
лесу эхо от скорого поезда:  значит,  было уже пять часов.  Значит,  Васькин
отец,  свернув зеленый флаг, входил уже в дом, а Васькина мать уже доставала
из печи горячий обеденный горшок.
     Дома тоже зашел разговор про колхоз.  А  разговор начался с  того,  что
мать,  уже  целый год  откладывавшая деньги на  покупку коровы,  еще с  зимы
присмотрела Данилы Егоровича годовалую телку и  к лету надеялась выкупить ее
и пустить в стадо. Теперь же, прослышав про то, что в колхоз будут принимать
только тех,  кто перед вступлением не  будет резать или продавать на сторону
скотину,  мать забеспокоилась о том,  что, вступая в колхоз, Данила Егорович
отведет туда телку, и тогда ищи другую, а где ее такую найдешь?
     Но  отец  был  человек толковый,  он  читал каждый день железнодорожную
газету "Гудок" и понимал, что к чему идет.
     Он  засмеялся над  матерью и  объяснил ей,  что  Данилу Егоровича ни  с
телкой,  ни  без телки к  колхозу и  на  сто шагов подпускать не полагается,
потому что он кулак. А колхозы, они на то и создаются, чтобы можно было жить
без кулаков. И что когда в колхоз войдет все село, тогда и Даниле Егоровичу,
и мельнику Петунину,  и Семену Загребину придет крышка,  то есть рушатся все
их кулацкие хозяйства.
     Однако мать напомнила о  том,  как  с  Данилы Егоровича в  прошлом году
списали полтораста пудов налога,  как его побаиваются мужики и как почему-то
все  выходит так,  как  ему  нужно.  И  она сильно усомнилась в  том,  чтобы
хозяйство у Данилы Егоровича рушилось, а даже, наоборот, высказала опасение,
как бы не рушился сам колхоз,  потому что Алешино -  деревня глухая,  кругом
лес  да  болота.  Научиться по-колхозному работать не  у  кого  и  помощи от
соседей ждать нечего.
     Отец покраснел и сказал, что с налогом - это дело темное и не иначе как
Данила Егорович кому-то  очки втер да кого-то обжулил,  а  ему не каждый раз
пройдет,  и  что за  такие дела недолго попасть куда следует.  Но  заодно он
обругал и тех дураков из сельсовета, которым Данила Егорович скрутил голову,
и  сказал,  что  если  бы  это  случилось теперь,  когда  председателем Егор
Михайлов, то при нем такого безобразия не получилось бы.
     Пока отец с матерью спорили,  Васька съел два куска мяса, тарелку щей и
будто бы нечаянно запихал в  рот большой кусок сахару из сахарницы,  которую
мать поставила на  стол,  потому что отец сразу же  после обеда любил выпить
стакан-другой чаю.
     Однако мать,  не поверив в то,  что он это сделал нечаянно, турнула его
из-за стола,  и он, захныкав больше по обычаю, чем от обиды, полез на теплую
печку к рыжему коту Ивану Ивановичу и, по обыкновению, очень скоро задремал.
То ли ему это приснилось,  то ли он правда слышал сквозь дрему, а только ему
показалось,  что  отец рассказывал про  какой-то  новый завод,  про какие-то
постройки,  про каких-то людей, которые ходят и чего-то ищут по оврагам и по
лесу, и будто бы мать все удивлялась, все не верила, все ахала да охала.
     Потом,  когда мать стащила его  с  печки,  раздела и  положила спать на
лежанку,  ему  приснился настоящий сон:  будто бы  в  лесу горит очень много
огней,  будто бы по Тихой речке плывет большой, как в синих морях, пароход и
еще будто бы на том пароходе уплывает он с товарищем Петькой в очень далекие
и очень прекрасные страны...


4

     Дней через пять после того,  как ребята бегали в Алешино,  после обеда,
они украдкой направились к Тихой речке,  чтобы посмотреть,  не попалась ли в
их ныретку рыба.
     Добравшись до  укромного места,  они долго шарили по  дну "кошкой",  то
есть  маленьким  якорем  из  выгнутых  гвоздей.  Чуть  не  оборвали  бечеву,
зацепивши  крючьями  за  тяжелую  корягу.   Вытащили  на  берег  целую  кучу
скользких, пахнувших тиной водорослей. Однако ныретки не было.
     - Ее Сережка утащил!  -  захныкал Васька.  - Я тебе говорил, что он нас
выследит.  Вот он и выследил. Я тебе говорил: давай на другое место закинем,
а ты не хотел.
     - Так ведь это и есть уже другое место,  -  рассердился Петька. - Ты же
сам это место выбрал,  а  теперь все на  меня сваливаешь.  Да  не хныкай ты,
пожалуйста. Мне и самому жалко, а я не хныкаю.
     Васька притих, но ненадолго.
     А Петька предложил:
     - Помнишь,  когда  мы  в  Алешино  бежали,  то  Сережку у  речки  возле
обгорелого дуба видели?  Пойдем туда да  пошарим.  Может быть,  его  ныретку
вытащим. Он - нашу, а мы - его. Пойдем, Васька. Да не хныкай ты, пожалуйста,
- такой здоровый и толстый,  а хныкает. Почему я никогда не хныкаю? Помнишь,
когда меня сразу три пчелы за босую ногу ухватили, и то я не хныкал.
     - Вот так не  хныкал!  -  насупившись,  ответил Васька.  -  Как заревел
тогда, я даже лукошко с земляникой с перепугу выронил.
     - Ничего не  заревел.  Ревут -  это  когда слезы катятся,  а  я  просто
заорал,  потому что испугался, да и больно. Поорал три секунды и перестал. А
вовсе нисколько не ревел и не хныкал. Бежим, Васька!
     Добравшись до берега,  что возле обгорелого дуба,  они долго обшаривали
дно.
     Возились-возились,  устали,  забрызгались,  но ни своей,  ни Сережкиной
ныретки не  нашли.  Тогда,  огорченные,  они  уселись на  бугорок под кустом
распускающейся вербы и,  посоветовавшись, решили с завтрашнего же дня начать
за Сережкой хитрую слежку,  чтобы найти то место, куда он ходит перекидывать
обе ныретки.
     Чьи-то шаги,  правда еще далекие,  заставили ребятишек насторожиться, и
они проворно нырнули в гущу куста.
     Однако это был не  Сережка.  По  тропке из Алешино неторопливо шли двое
крестьян.  Один -  незнакомый и,  кажется, нездешний. Другой - дядя Серафим,
небогатый алешинский мужик,  на которого часто валились всякие несчастья: то
у него лошадь околела,  то у него рожь кони вытоптали, то у него крыша сарая
обвалилась и  задавила поросенка да гусенка.  И  таи каждый год что-нибудь с
дядей Серафимом случалось.
     Был  он  крепко  трудящимся,  но  неудачливым  и  запуганным  неудачами
мужиком.
     Дядя  Серафим нее  на  разъезд рыжие  охотничьи сапоги,  на  которые он
накладывал заплаты за два целковых, обещанных ему Васькиным отцом.
     Оба мужика шли и  ругали Данилу Егоровича.  Ругал его тот,  который был
незнакомый, не алешинский, а дядя Серафим слушал и уныло поддакивал.
     За  что  незнакомый ругал  Данилу  Егоровича,  этого  ребята  толком не
поняли.  Выходило как-то так,  что Данила Егорович что-то купил у  мужика по
дешевой цене и  обещал мужику уступить в долг три мешка овса,  а когда мужик
приехал,  то  Данила Егорович заломил такую цену,  какой и  в  городе-то  на
базаре нет,  и  говорил,  что это еще божеская цена,  потому что к севу овес
поднимется еще вполовину.
     Когда оба хмурых крестьянина прошли мимо, ребятишки выбрались из кустов
и  опять уселись на  теплый зеленеющий бугор.  Вечерело.  От  речки потянуло
сыростью и  запахом прибрежного ракитника.  Куковала кукушка,  и  в  красных
лучах солнца кружилась кучками мелкая, как пыль, бесшумная весенняя мошкара.
     Но вот среди тишины,  сначала далекий и  тихий,  как жужжание пчелиного
роя, послышался из-за розовых облаков странный гул.
     Потом,  оторвавшись от  круглого  толстого  облака,  сверкнула  в  небе
светлая,  как будто серебряная,  точка. Она все увеличивалась. Вот уже у нее
обозначились две пары распластанных крыльев...  Вот уже вспыхнули на крыльях
две пятиконечные звездочки...
     И  весь  аэроплан,  могучий и  красивый,  быстрее,  чем  самый  быстрый
паровоз,  но легче,  чем самый быстролетный степной орел,  с веселым рокотом
сильных моторов плавно пронесся над темным лесом,  над пустынным разъездом и
над Тихой речкой, у берега которой сидели ребятишки.
     - Далеко полетел! - тихо сказал Петька, не отрывая глаз от удаляющегося
аэроплана.
     - В дальние страны!  - сказал Васька и вспомнил недавний хороший сон. -
Они,  аэропланы,  всегда летают только в дальние. В ближние что? В ближние и
на лошади можно доехать.  Аэропланы - в дальние. Мы, когда вырастем, Петька,
то тоже -  в дальние.  Там есть и города,  и огромнющие заводы,  и большущие
вокзалы. А у нас нет.
     - У  нас  нет,  -  согласился Петька.  -  У  нас только один разъезд да
Алешино, да больше ничего...
     Ребятишки замолчали и,  удивленные и обеспокоенные, подняли головы. Гул
опять усиливался.  Сильная стальная птица возвращалась,  опускаясь все ниже.
Теперь уже были видны маленькие колеса и  светлый блестящий диск сверкающего
на солнце пропеллера.  Точно играя,  машина скользнула,  накреняясь на левое
крыло,   завернула  и  сделала  несколько  широких  кругов  над  лесом,  над
алешинскими лугами,  над Тихой речкой, на берегу которой стояли изумленные и
обрадованные мальчуганы.
     - А  ты...  а  ты говорил:  только в дальние,  -  волнуясь и запинаясь,
сказал Петька. - Разве же у нас дальние?
     Машина опять взвилась кверху и вскоре исчезла, только изредка мелькая в
просветах между толстыми розовыми тучами.
     "И зачем он над нами кружился?" - думали ребята, торопливо пробираясь к
разъезду, чтобы поскорей рассказать, что они видели.
     Они   были  заняты  догадками,   зачем  прилетал  аэроплан  и   что  он
высматривал,  и  почти  не  обратили  внимания  на  одинокий выстрел,  глухо
раздавшийся где-то далеко позади них.
     Вернувшись домой,  Васька еще  застал дядю  Серафима,  которого угощали
чаем.
     Дядя  Серафим  рассказывал  про   алешинские  дела.   В   колхоз  пошло
полдеревни.  Вошло и его хозяйство.  Остальная половина выжидала, что будет.
Собрали паевые взносы и три тысячи на акции Трактороцентра. Но сеять будет в
эту весну каждый на  своей полосе,  потому что земля колхозу к  одному месту
еще не выделена.
     Успели выделить только покос на левом берегу Тихой речки.
     Однако и тут случилось неладное.  У мельника Петунина прорвало плотину,
и вода вся ушла, не разлившись по протокам левого берега.
     От этого трава должна быть плохая,  потому что луга заливные и  хороший
урожай на них бывает только после большой воды.
     - У Петунина прорвало? - недоверчиво переспросил отец. - Что это у него
раньше не прорывало?
     - А кто его знает,  -  уклончиво ответил дядя Серафим.  -  Может,  вода
прорвала, а может, и еще как.
     - Жулик этот Петунин, - сказал отец. - Что он, что Данила Егорович, что
Семен Загребин - одна компания. Ну, как они, сердятся?
     - Да как сказать,  - ответил хмурый дядя Серафим. - Данила - тот ходит,
как бы его не касается.  Ваше,  говорит, дело. Хотите - в колхоз, хотите - в
совхоз.  Я тут ни при чем. Петунин - мельник, - тот действительно озлобился.
Скрывает,  а видать,  что озлобился.  В колхозный луг и его участок попал. А
какой у  него  участок?  Ха-а-роший участок!  Ну,  а  Загребин?  Сам  знаешь
Загребина.  У  этого все шуточки да  прибауточки.  Недавно по  почте плакаты
прислали и  лозунги разные.  Ну  вот,  сторож Бочаров пошел  их  по  деревне
расклеивать.  Где к  забору,  где к  стене приклеит.  Проходит он  мимо избы
Загребина и сомневается: вешать или не вешать? Как бы хозяин не заругался. А
Загребин вышел из  ворот и  смеется:  "Что же не вешаешь?  Эх ты,  колхозная
голова!  Другим праздник,  а  мне  будни,  что  ли?"  Взял два самых больших
плаката, да и повесил.
     - Ну, а Егор Михайлов как? - спросил отец.
     - Егор Михайлов?  -  ответил дядя Серафим,  отодвигая допитый стакан. -
Егор - крепкий человек, да что-то про него много неладного болтают.
     - Что болтают?
     - Вот,  к  примеру,  говорят,  что когда он два года в отлучке был,  то
будто его  откуда-то  прогнали за  плохие дела.  Будто бы  чуть под  суд  не
отдали. То ли у него с деньгами что-то неладное вышло, то ли еще как.
     - Зря болтают, - уверенно возразил Васькин отец.
     - Надо бы думать,  что вря. А еще болтают, - тут дядя Серафим покосился
на Васькину мать и на Ваську,  -  будто бы в городе у него эта самая есть...
ну, невеста, что ли, - добавил он после некоторой заминки.
     - Ну и что же,  что невеста?  Пускай женится. Он вдовый. Пашке да Машке
мать будет.
     - Городская,  -  с усмешкой пояснил дядя Серафим. - Барышня там или еще
как.  Ей богатого нужно,  а у него какое жалованье?..  Ну, я пойду, - сказал
дядя Серафим, поднимаясь. - Спасибо за угощение.
     - Может быть,  ночевать останешься?  -  предложили ему.  - А то, гляди,
темень какая. По проселку идти придется. Тропкой-то в лесу еще заплутаешься.
     - Не заплутаю, - отозвался дядя Серафим. - По этой тропке в двадцатом с
партизанами ух сколько было исхожено!
     Он нахлобучил потрепанную соломенную шляпу с большими, обвислыми полями
и, заглянув в окно, добавил:
     - Эк, звезд сколько повысыпало, да и луна скоро взойдет - светло будет!


5

     Ночи были еще  прохладные,  но  Васька,  забрав старое ватное одеяло да
остатки овчинного тулупа, перебрался спать на сеновал.
     Еще с  вечера он условился с  Петькой,  что тот разбудит его пораньше и
они пойдут ловить на червяка плотву.
     Но, когда проснулся, было уже поздно - часов девять, а Петьки не было.
     Очевидно, Петька и сам проспал.
     Васька  позавтракал жареной картошкой с  луком,  сунул  в  карман кусок
хлеба,  посыпанный сахарным песком,  и побежал к Петьке,  собираясь выругать
его сонулей и лодырем.
     Однако дома Петьки не  было.  Васька зашел в  дровяной сарай -  удилища
были здесь.  Но Ваську очень удивило то, что они не стояли в углу, на месте,
а,  точно  наспех брошенные кое-как,  валялись посреди сарая.  Тогда  Васька
вышел на улицу,  чтобы расспросить у  маленьких ребятишек,  не видали ли они
Петьку.   На   улице  он   встретил  только  одного  четырехлетнего  Павлика
Припрыгина,  который упорно пытался сесть верхом на большую рыжую собаку. Но
едва  только он  с  пыхтеньем и  сопеньем поднимал ноги,  чтобы оседлать ее,
Кудлаха перевертывалась и,  лежа  кверху  брюхом,  лениво помахивая хвостом,
отталкивала Павлика своими широкими, неуклюжими лапами.
     Павлик Припрыгин сказал,  что Петьки он не видал,  и  попросил у Васьки
помочь ему взобраться на Кудлаху.
     Но Ваське было не до того. Раздумывая, куда бы это мог пропасть Петька,
он пошел дальше и вскоре натолкнулся на Ивана Михайловича,  читавшего,  сидя
на завалинке, газету.
     Иван Михайлович Петьку не видал тоже. Васька огорчился и сел рядом.
     - Про что это ты,  Иван Михайлович,  читаешь?  - спросил он, заглядывая
через плечо. - Ты читаешь, а сам улыбаешься. История какая-нибудь или что?
     - Про  наши места читаю.  Тут,  брат Васька,  написано,  что  собрались
строить возле нашего разъезда завод.  Огромный заводище.  Алюминий -  металл
такой -  из глины добывать будут.  Богатые,  пишут, места у нас насчет этого
алюминия. А мы живем - глина, думаем. Вот тебе и глина.
     И,  как  только  Васька  услыхал  про  это,  он  тотчас  же  соскочил с
завалинки,  чтобы бежать к  Петьке и  первым сообщить ему  эту  удивительную
новость.   Но,  вспомнив,  что  Петька  куда-то  пропал,