урливой речки  Гайвы,  прелые
листья,  из-под  которых  начала  пробиваться  молодая  трава,  себя,  Симку
Сормовца,  Стольникова  и  разбойный  свист  мальчугана,  вынырнувшего из-за
кустов,  -  паренька, сообщившего о том, что боевики приехали. Весенняя вода
тогда мутной стальной полоской прорезала лес,  а  в  глубине солнечного неба
блестели  крыльями  и  перекликались задорными  свистами  пролетающие отряды
журавлей.
     Лбов поднял голову и увидел перед собой силуэт виселицы, остановился и,
вкладывая всю силу,  напряг мускулы,  как бы  стараясь разорвать опутывающие
его веревки, но тотчас же убедился, что сделать все равно ничего нельзя, что
умирать  все  равно  надо,  он  твердо  взошел  на  помост.  Саваном его  не
окутывали, а петлю набросил палач прямо на шею.
     - Ну  что  ты  теперь думаешь?  -  спросил у  Лбова  помощник прокурора
насмешливо.
     Палач  хотел  уже  выбить  табуретку  из-под  ног,   но  задержался  на
мгновение,   чтобы  дать  возможность  ответить  разбойнику  на  вопрос  его
превосходительства.
     Лбов повернул голову,  как бы поправляя петлю, и ответил ему медленно и
чеканно, сознавая, что это последние слова, которые приходится говорить ему.
     - Я думаю, что мне сейчас есть, то и тебе скоро будет.
     Прокурор  вздрогнул,  а  палач  испуганно и  торопливо вышиб  табуретку
из-под ног.

     По  пермским  лесам,  по  лесным  тропам,  по  берегам  Камы  справляла
жандармерия свой праздник.  Шли  аресты,  работали провокаторы,  то  и  дело
тянулись партии закованных в кандалы лбовцев, то и дело распахивались ворота
тюрем Приуралья, и снова жандармы ездили парами, ингуши гарцевали одиночками
и полицейские выходили на посты без заряженных винтовок.
     Не связанные сильной волею Лбова,  неорганизованные отряды под натиском
полиции и провокаторов распались, разбрелись и таяли...
     Наступал конец.
     Рита уехала за границу.  Ей было тяжело оставаться в Перми, да и опасно
было  оставаться в  России,  ибо  на  допросах могла  выясниться ее  связь с
лбовцами.  В майский медовый день скорый поезд уносил ее из города.  В Вятке
поезду  была  остановка  около  десяти  минут.  Рита  вышла  на  площадку  и
зажмурилась от  солнца,  блеснувшего ей в  глаза.  Рядом стоял состав,  Рита
пошла по перрону.  Возле арестантского вагона,  находящегося около паровоза,
она  остановилась,  посмотрела в  решетчатое окно и,  широко открывая глаза,
вскрикнула, сделав шаг вперед.
     Из окна смотрел и улыбался ей приветливо худой, заросший черной бородой
Демон.
     - Это вы? - крикнула Рита, забывая всякую осторожность, и горячая волна
нахлынувших образов ударила ей в голову.
     - Это я,  -  ответил он ей под гудок заревевшего паровоза.  - Прощайте,
спасибо вам за все.
     Рита добралась до своего купе, заперлась на ключ и бросилась на диван.
     "Спасибо,  - подумала она, - мне-то за что? - Потом вскочила, приложила
лоб к  стеклу вздрагивающего окна и прошептала горячо и искренне:  -  Милый,
милый, если бы ты знал, как я тоже теперь ненавижу {их} всех!"

     Декабрь 1925 - март 1926


ПРИМЕЧАНИЯ

     Повесть печаталась с  10  января по  3  марта 1926  года  на  страницах
пермской газеты  "Звезда",  в  которой сотрудничал Аркадий Гайдар.  Зачастую
только что написанная им глава сразу уходила в набор и уже на следующий день
появлялась в газете.
     Искренняя увлеченность автора своим героем и та торопливость, с которой
создавалась повесть, легко различимы на ее страницах.
     Основой повести послужили события,  развернувшиеся в 1905-1908 годах на
Урале:  вооруженное  выступление  против  царского  правительства в  рабочем
пригороде Перми - Мотовилихе, действия боевой дружины во главе с А.М.Лбовым,
которая  продолжала  сражаться  с  жандармами  и  войсками  после  поражения
восстания.
     Автор  использовал архивные  документы,  но  допускал и  художественный
домысел.  "Все главнейшие факты,  отмеченные в повести,  верны, но, конечно,
обработаны в  соответствии с  требованиями фабулы.  Имена  главных героев  -
подлинны", - писал Аркадий Гайдар в предисловии к газетной публикации.
     В  1926 году "Жизнь ни во что" вышла в Перми отдельным изданием.  Книга
была тепло принята читателями и литературными критиками.
     "После "В  дни поражений и  побед" "Жизнь ни  во что" -  большая победа
Гайдара -  Голикова",  -  говорилось в  рецензии,  опубликованной в  журнале
"Книгоноша" (Москва, 1926, No 29).
     Однако  Аркадий Гайдар  сознавал несовершенство повести и  собирался ее
переработать,  использовав для этого и другую свою маленькую повесть "Лесные
братья (Давыдовщина)", посвященную событиям того же периода.
     "Когда-нибудь я  все-таки -  из "Лесных братьев" и "Лбовщины" -  сделаю
интересную книгу", - записал он в дневнике в 1932 году.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Аркадий Гайдар.
    Школа



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 1
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I. ШКОЛА


ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Городок  наш  Арзамас был  тихий,  весь  в  садах,  огороженных ветхими
заборами.   В  тех  садах  росло  великое  множество  "родительской  вишни",
яблок-скороспелок,  терновника и  красных  пионов.  Сады,  примыкая  один  к
другому,   образовывали  оплошные  зеленые  массивы,   неугомонно  звеневшие
пересвистами синиц, щеглов, снегирей и малиновок.
     Через город,  мимо садов, тянулись тихие зацветшие пруды, в которых вся
порядочная рыба  давным-давно передохла и  водились только скользкие огольцы
да поганая лягва. Под горою текла речонка Теша.
     Город был похож на  монастырь:  стояло в  нем около тридцати церквей да
четыре монашеских обители.  Много у  нас  в  городе было  чудотворных святых
икон.  Пожалуй,  даже чудотворных больше,  чем  простых.  Но  чудес в  самом
Арзамасе происходило почему-то мало.  Вероятно,  потому,  что в  шестидесяти
километрах   находилась   знаменитая  Саровская   пустынь   с   преподобными
угодниками, и эти угодники переманивали все чудеса к своему месту.
     Только и было слышно: то в Сарове слепой прозрел, то хромой заходил, то
горбатый выпрямился, а возле наших икон - ничего похожего.
     Пронесся однажды слух,  будто бы  Митьке-цыгану,  бродяге и  известному
пьянице,  ежегодно купавшемуся за бутылку водки в  крещенской проруби,  было
видение,  и бросил Митька пить,  раскаялся и постригается в Спасскую обитель
монахом.
     Народ валом повалил к монастырю. И точно - Митька возле клироса усердно
отбивал поклоны,  всенародно каялся в грехах и даже сознался,  что в прошлом
году  спер  и  пропил козу у  купца Бебешина.  Купец Бебешин умилился и  дал
Митьке целковый,  чтобы тот поставил свечку за  спасение своей души.  Многие
тогда прослезились,  увидав,  как порочный человек возвращается с гибельного
пути в лоно праведной жизни.
     Так продолжалась целую неделю,  но  уже перед самым пострижением то  ли
Митьке было  какое  другое видение,  в  обратном смысле,  то  ли  еще  какая
причина,  а только в церковь он не явился.  И среди прихожан пошел слух, что
Митька  валяется в  овраге по  Новоплотинной улице,  а  рядом  с  ним  лежит
опорожненная бутылка из-под водки.
     На  место  происшествия были  посланы для  увещевания дьякон Пафнутий и
церковный  староста  купец   Синюгин.   Посланные  вскоре   вернулись  и   с
негодованием заявили,  что Митька действительно бесчувствен,  аки зарезанный
скот;  что рядом с  ним уже лежит вторая опорожненная полубутылка,  и  когда
удалось его растолкать,  то он, ругаясь, заявил, что в монахи идти раздумал,
потому что якобы грешен и недостоин.
     Тихий и  патриархальный был у  нас городок.  Под праздники,  особенно в
пасху, когда колокола всех тридцати церквей начинали трезвонить, над городом
поднимался  гул,  хорошо  слышный  в  деревеньках,  раскинутых  на  двадцать
километров в окружности.
     Благовещенский  колокол  заглушал  все  остальные.   Колокол  Спасского
монастыря  был  надтреснут и  поэтому  рявкал  отрывистым дребезжащим басом.
Тоненькие   подголоски  Никольской  обители   звенели   высокими,   звонкими
переливами. Этим трем запевалам вторили прочие колокольни, и даже невзрачная
церковь  маленькой тюрьмы,  приткнувшейся к  краю  города,  присоединялась к
общему нестройному хору.
     Я любил взбираться на колокольни.  Позволялось это мальчишкам только на
пасху.  Долго  кружишь узенькой темной лесенкой.  В  каменных нишах  ласково
ворчат  голуби.  Голова немного кружится от  бесчисленных поворотов.  Сверху
виден  весь  город с  заплатами разбросанных прудов и  зарослями садов.  Под
горою -  Теша, старая мельница, Козий остров, перелесок, а дальше - овраги и
синяя каемка городского леса.
     Отец мой  был  солдатом 12-го  Сибирского стрелкового полка.  Стоял тот
полк на рижском участке германского фронта.
     Я  учился во  втором классе реального училища.  Мать моя,  фельдшерица,
всегда была занята,  и  я  рос  сам по  себе.  Каждую неделю направляешься к
матери с  балльником для  подписи.  Мать  бегло  просмотрит отметки,  увидит
двойку за рисование или чистописание и недовольно покачает головой:
     - Это что же такое?
     - Я,  мам,  тут не виноват.  Ну что же я поделаю, раз у меня таланта на
рисование нет?  Я,  мам,  нарисовал ему лошадь,  а  он  говорит,  что это не
лошадь,  а  свинья.  Тогда я  подаю ему в  следующий раз и  говорю,  что это
свинья,  а он рассердился и говорит,  что это не свинья и не лошадь,  а черт
знает что такое. Я, мам, в художники и не готовлюсь вовсе.
     - Ну,  а за чистописание почему?  Дай-к-а твою тетрадку...  Бог ты мой,
как наляпано!  Почему у тебя на каждой строке клякса,  а здесь между страниц
таракан раздавлен? Фу, гадость какая!
     - Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват.
Ведь что это такое,  на самом деле,  - ко всему придираешься! Что, я нарочно
таракана посадил?  Сам он,  дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И
подумаешь, какая наука - чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь.
     - А  к  чему ж  ты  готовишься?  -  строго спрашивает мать,  подписывая
балльник. - Лоботрясом быть готовишься? Почему опять инспектор пишет, что ты
по  пожарной лестнице залез на  крышу школы?  Это еще к  чему?  Что ты  -  в
трубочисты готовишься?
     - Нет.  Ни в  художники,  ни в  писатели,  ни в  трубочисты...  Я  буду
матросом.
     - Почему же матросом? - удивляется озадаченная мать.
     - Обязательно матросом...  Вот еще...  И  как ты не понимаешь,  что это
интересно?
     Мать качает головой:
     - Ишь,  какой выискался. Ты чтобы у меня двоек больше не приносил, а то
не посмотрю и на матроса - выдеру.
     Ой,  как врет!  Чтобы она меня выдрала?  Никогда еще не драла.  В чулан
один  раз  заперла,   а  потом  весь  следующий  день  пирожками  кормила  и
двугривенный на кино дала. Хорошо бы эдак почаще!


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Однажды, наскоро попив чаю, кое-как собрав книги, я побежал в школу. По
дороге  встретил  Тимку  Штукина  -   одноклассника,  маленького  вертлявого
человечка.
     Тимка Штукин был безобидным и  безответным мальчуганом.  Его можно было
треснуть по  башке,  не рискуя получить сдачи.  Он охотно доедал бутерброды,
оставшиеся у товарищей, бегал в соседнюю лавочку покупать сайки к училищному
завтраку  и,  не  чувствуя за  собой  никакой  вины,  испуганно затихал  при
приближении классного наставника.
     У  Тимки была  одна страсть -  он  любил птиц.  Вся  каморка его  отца,
сторожа  кладбищенской церкви,  была  заставлена клетками  с  пичужками.  Он
покупал птиц,  продавал их,  выменивал,  ловил сам  силком или  западками на
кладбище. Однажды ему здорово влетело от отца, когда купец Синюгин, завернув
на  могилу своей  бабушки,  увидал на  каменной плите  памятника рассыпанную
приманку из конопляного семени и лучок - сетку с протянутой от нее бечевой.
     По жалобе Синюгина сторож надрал вихры мальчугану,  а наш законоучитель
отец Геннадий во время урока закона божьего сказал неодобрительно:
     - Памятники ставятся для воспоминания об усопших,  а  не для каких-либо
иных  целей,   и   помещать  на  памятниках  капканы  и  прочие  посторонние
приспособления не подобает - грешно и богохульно.
     Тут  же  он  привел  несколько случаев из  истории человечества,  когда
подобное богохульство влекло за собой тягчайшие кары небесных сил.
     Надо сказать,  что  на  примеры отец Геннадий был  большой мастер.  Мне
кажется,  что если бы он узнал,  например, что на прошлой неделе я ходил без
увольнительной записки в кино,  то, порывшись в памяти, наверняка отыскал бы
какой-нибудь  исторический случай,  когда  совершивший подобное преступление
понес еще в сей жизни заслуженное божеское наказание.
     Тимка шел,  насвистывая дроздом. Заметив меня, он приветливо заморгал и
в то же время недоверчиво посмотрел в мою сторону, как бы пытаясь определить
- подходит к нему человек запросто или с какой-нибудь каверзой.
     - Тимка!  А мы на урок опоздаем,  -  сказал я.  - Ей-богу, опоздаем. На
урок, может быть, еще нет, а уж на молитву - обязательно.
     - Не заметят?! - сказал он испуганно и в то же время вопросительно.
     - Обязательно заметят.  Ну что же, без обеда оставят, только и всего, -
умышленно спокойно поддразнил я,  зная,  что  Тимка беда  как  боится всяких
выговоров и замечаний.
     Тимка съежился и, прибавляя шаг, заговорил огорченно:
     - А я-то тут при чем? Отец пошел церковь отпирать. Меня дома на минутку
оставил,  а сам -  вон сколько.  И все из-за молебна. По Вальке Спагине мать
приезжала служить.
     - Как по Вальке Спагине? - разинул я рот. - Что ты!.. Разве он помер?
     - Да не за упокой молебен, а об отыскании.
     - О каком еще отыскании?  -  с дрожью в голосе переспросил я.  - Что ты
мелешь,  Тимка?  Я вот тебя тресну... Я, Тимка, не был вчера в школе, у меня
вчера температура...
     - Пинь-пинь...   тарарах...   тиу...   -  засвистел  Тимка  синицей  и,
обрадовавшись,  что я еще ничего не знаю, подпрыгнул на одной ноге. - А ведь
верно, ты вчера не был. Ух, брат, а что вчера было-то, что было!..
     - Да что же было-то?
     - А вот что.  Сидим мы вчера...  первый урок у нас французский.  Ведьма
глаголы на "этр" задавала.  Леверб:  аллэ,  арривэ,  антрэ,  рестэ, томбэ...
Вызвала к доске Раевского.  Только стал он писать "рестэ,  томбэ", как вдруг
отворяется дверь и входит - инспектор (Тимка зажмурился), директор... (Тимка
посмотрел на  меня многозначительно) и  классный наставник.  Когда мы  сели.
директор и говорит нам:  "Господа,  у нас случилось несчастье: ученик вашего
класса Спагин убежал из  дому.  Оставил записку,  что  убежал на  германский
фронт. Я не думаю, господа, чтобы он это сделал без ведома товарищей. Многие
из  вас  знали,  конечно,  об  этом  побеге заранее,  однако не  потрудились
сообщить мне. Я, господа..." - и начал, и начал, полчаса говорил.
     У  меня сперло дыхание.  Так  вот  оно что!  Такое происшествие,  такая
поражающая новость, а я просидел дома, будто по болезни, и ничего не знаю. И
никто -  ни  Яшка Цуккерштейн,  ни  Федька Башмаков -  не зашли ко мне после
уроков рассказать. Тоже товарищи... Когда Федьке нужны были пробки от пугача
- так он ко мне...  А тут - на-ка!.. Тут половина школы на фронт убежит, а я
себе, как идиот, сиди!
     Я бурей ворвался в училище,  на бегу сбросил шинель и.  удачно увильнув
от  надзирателя,  смешался с  толпой ребят,  выходивших из общего зала,  где
читалась молитва.
     В  следующие дни  только и  было толков что  о  геройском побеге Вальки
Спагина.
     Директор ошибался, высказывая предположение, что, вероятно, многие были
посвящены в  план  побега Спагина.  Ну  положительно никто  ничего не  знал.
Никому не  могла даже прийти мысль,  что Валька Спагин убежит.  Такой тихоня
был,  ни  в  одной драке,  ни  в  одном налете на  чужой сад за  яблоками не
участвовал, штаны с него всегда сваливались, ну, словом, размазня размазней,
и вдруг - такое дело!
     Стали мы между собой обсуждать,  допытываться друг у друга,  не замечал
ли  кто каких-либо приготовлений.  Не  может же  быть,  чтобы человек вдруг,
сразу, ни с того ни с сего - вздумал, надел картуз и отправился на фронт.
     Федька Башмаков вспомнил,  что  видел  у  Вальки карту  железных дорог.
Второгодник Дубилов сказал,  что встретил недавно Вальку в магазине, где тот
покупал батарейку для карманного фонаря.  Больше,  сколько ни  допытывались,
никаких поступков, указывающих на подготовку к побегу, припомнить не могли.
     Настроение в  классе было  приподнятое.  Все  бегали,  бесновались,  на
уроках отвечали невпопад,  и количество оставленных без обеда возросло в эти
дни  вдвое против обыкновенного.  Прошло еще несколько дней.  И  вдруг опять
новость - сбежал первоклассник Митька Тупиков.
     Училищное начальство всполошилось всерьез.
     - Сегодня на уроке закона божия беседа будет,  - по секрету сообщил мне
Федька.  - Насчет побегов. Я, как тетради относил в учительскую, слышал, что
про это говорили.
     Нашему священнику отцу Геннадию было этак лет  под семьдесят.  Лица его
из-за бороды и бровей не было видно вовсе,  был он тучен,  и для того, чтобы
повернуть голову назад,  ему  приходилось оборачиваться всем туловищем,  ибо
шеи у него не было заметно вовсе.
     Его любили у нас На его уроках можно было заниматься чем угодно: играть
в  карты,  рисовать,  положить перед  собой  на  парту вместо Ветхого завета
запрещенного Ната Пинкертона или  Шерлока Холмса,  потому что  отец Геннадий
был близорук.
     Отец   Геннадий  вошел  в   класс,   поднял  руку,   благословляя  всех
присутствующих, и тотчас же раздался рев дежурного:
     - Царю небесный, утешителю души истиный.
     Отец  Геннадий был  глуховат и  вообще требовал,  чтобы  молитву читали
громко и  отчетливо,  но даже и ему показалось,  что сегодня дежурный хватил
через край Он махнул рукой и сказал сердито:
     - Ну,  ну...  Что это? Ты читай, чтобы было благозвучно, а то ровно как
бык ревешь.
     Отец Геннадий начал издалека. Сначала он рассказал нам притчу о блудном
сыне Этот сын,  как я  понял тогда,  ушел от  своего отца странствовать,  но
потом, как видно, ему пришлось туго, и он пошел на попятный.
     Потом рассказал притчу о  талантах:  как  один господин дал своим рабам
деньги,  которые назывались талантами,  и как одни рабы занялись торговлей и
получили от этого дела барыш, а другие спрятали деньги и ничего не получили
     - А что говорят сии притчи?  - продолжал отец Геннадий. - Первая притча
говорит о  непослушном сыне Сын  этот покинул своего отца,  долго скитался и
все  же  вернулся домой под  родительский кров.  Нечего и  говорить о  ваших
товарищах,  которые и  вовсе не  искушены в  жизненных невзгодах и  оставили
тайно дом свой,  -  нечего и говорить, что плохо придется им на их гибельном
пути. И еще раз убеждаю вас: если кто знает, где они, пусть напишет им, дабы
не  убоялись они  вернуться,  пока  есть  время,  под  родительский кров.  И
помните,  в притче,  когда вернулся блудный сын, то отец по доброте своей не
стал  попрекать его,  а  одел  в  лучшие одежды и  велел зарезать упитанного
тельца,  как  для  праздника.  Так  и  родители этих двух заблудшихся юношей
простят им все и примут их с распростертыми объятиями.
     В  этих  словах  я  несколько усомнился.  Что  касается  первоклассника
Тупикова, то как его встретили бы родители - не знаю, но что булочник Спагин
по  поводу возвращения сына  не  станет резать упитанного тельца,  а  просто
хорошенько отстегает сына ремнем, - это уж наверняка.
     - А притча о талантах,  - продолжал отец Геннадий, - говорит о том, что
нельзя