залась ей эта комната, когда она впервые приехала в Ат-
ланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал  как  стекло,  а
огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила  и  отражала
сияние десятков свечей и, словно бриллиант, посылала во все концы комна-
ты огненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на стенах благо-
родные предки милостиво взирали на гостей, излучая радушие.  Мягкие  по-
душки на диванчиках розового дерева так и манили к себе, а  на  почетном
месте, в нише, стояла самая большая софа. Она  любила  сидеть  здесь  во
время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и  расположенная  за
ней столовая, где стоял овальный стол красного дерева, за которым  могло
поместиться человек двадцать, а вдоль стен - двадцать стульев на изящных
ножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым  серебром,  семис-
вечными канделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами  и
сверкающими рюмками. Она так сидела здесь, на софе, в первые годы войны,
всегда с каким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками  скрипки  и
контрабаса, аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по
навощенному, до блеска натертому паркету.
   А сейчас люстра была темная. Она висела, как-то странно  скособочась,
и большинство хрустальных подвесок отсутствовало,  словно  янки,  избрав
своей мишенью эту красавицу, швыряли в нее сапогами. Сейчас залу освеща-
ла керосиновая лампа и несколько свечей, а главным образом - огонь,  гу-
девший в большом камине. При его неровном свете видно было, как непопра-
вимо поцарапан, испорчен тусклый старый паркет. На выцветших обоях оста-
лись квадраты от висевших здесь прежде портретов, а  широкие  трещины  в
штукатурке напоминали о том дне осады, когда в дом попал снаряд, обрушил
крышу и часть второго этажа. Тяжелый  старинный  стол  красного  дерева,
заставленный сладкими пирогами и графинами с вином, по-прежнему царил  в
опустевшей столовой, но он тоже был весь исцарапанный,  а  на  сломанных
ножках виднелись следы неумелой починки. Горка, серебро и стулья с  тон-
кими ножками - все исчезло. Не было и тускло-золотых  парчовых  портьер,
обрамлявших высокие французские окна в глубине  комнаты,  -  сохранились
лишь старые кружевные занавески, чистые, но штопаные-перештопанные.
   На месте софы с изогнутой спинкой, которую Скарлетт так любила, стоя-
ла совсем неудобная, жесткая деревянная скамья. Скарлетт сидела на  ней,
стараясь придать своей позе возможно больше изящества и от  души  жалея,
что мокрая юбка не позволяет ей танцевать. А танцевать так хотелось! За-
то сидя в этой уединенной нише, она, конечно, куда быстрее сумеет вскру-
жить голову Фрэнку, чем мелькая в бешеном вальсе: она станет  с  зачаро-
ванным видом слушать его болтовню, поощряя своим вниманием к еще больше-
му полету глупости.
   Но музыка так звала! Скарлетт постукивала туфелькой в такт ударам ши-
рокой разлапистой ступни старика Леви, а он вовсю наяривал  на  сладкоз-
вучном банджо и объявлял фигуры танца. Ноги танцоров шаркали, скользили,
постукивали по полу, две цепочки сходились, расходились, кружились, руки
взлетали.
   Старик Дэн Таккер захмелел...
   (Кружите партнерш!)
   В камин упал и очумел!
   (Скользите, леди, скользите!)
   После унылых, изнуряющих месяцев в Таре так хорошо было снова слышать
музыку и шарканье ног по паркету, так хорошо было видеть вокруг в слабом
свете свечей знакомые, дружеские, смеющиеся лица, слышать старые шутки и
прибаутки, подтруниванья, заигрыванья. Точно ты была мертва и снова вер-
нулась к жизни. И вернулось то веселое время, что было пять  лет  назад.
Если бы закрыть глаза и не видеть этих старых шитых-перешитых платьев, и
залатанных башмаков, и чиненых туфель, если бы в памяти не вставали лица
молодых людей, которые никогда уже не будут танцевать, - могло бы  пока-
заться, что и в самом деле ничего не изменилось. Но сейчас, глядя на по-
жилых людей, толпившихся вокруг графина с вином в столовой,  на  матрон,
стоявших беседуя вдоль стен и не знавших, куда девать лишенные веера ру-
ки, и на покачивавшихся, подпрыгивавших молодых танцоров, Скарлетт вдруг
холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось -  измени-
лось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а приз-
раки.
   Выглядели они как прежде, но были другими. Что же произошло? Лишь то,
что они стали на пять лет старше? Нет, тут было что-то другое - не прос-
то следы времени. Что-то ушло из них, ушло из их мира.  Пять  лет  назад
ощущение незыблемости окружающего жило в них столь  прочно,  было  столь
неизменно, что они даже не сознавали этого. И цвели, укрытые им от бурь,
как цветы в оранжерее. Теперь же это исчезло, как исчезли  и  былая  ра-
дость, и былое ожидание чего-то чудесного, волнующего, и былой блеск  их
жизни.
   Скарлетт знала, что и она изменилась, но не в такой мере, как они,  и
это озадачивало ее. Она сидела и наблюдала за ними  и  чувствовала  себя
среди них чужой - совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с  другой
планеты, говорила на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у
нее мелькнула мысль, что такое же чувство испытывала она, когда бывала с
Эшли. С ним и с людьми его типа, - а ведь именно они заполняли ее мир, -
Скарлетт чувствовала себя как бы вне пределов знакомого и понятного.
   Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же
у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее  старых  дру-
зей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная  времени  галант-
ность - все это по-прежнему было при них и будет с ними до  конца  дней,
но, кроме того, они будут нести до могилы  еще  и  вечную  горечь-горечь
слишком глубокую, чтобы описать ее словами. Это были  вежливые,  пылкие,
усталые люди, которые потерпели поражение, но не  желали  этого  призна-
вать, - люди, которых подкосила жизнь, а они упрямо  продолжали  стоять.
Они были раздавлены и беспомощны, эти  обитатели  покоренных  провинций,
они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет  его
враг, как всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как бывшие ра-
бы посягают на их благополучие, как мужчин лишают всех  прав,  а  женщин
оскорбляют. При этом они не забывали о могилах своих близких.
   Все в их мире переменилось - все, кроме старого стиля  жизни.  Старые
обычаи сохранились - должны сохраниться, ибо это все, что  у  них  оста-
лось. И они крепко держались того, что лучше всего умели и больше  всего
любили в былые дни, - эта неспешность манер, изысканная галантность, ми-
лая непринужденность в общении, а главное - забота  мужчин  о  женщинах.
Следуя традициям, в которых они воспитывались, мужчины вели себя галант-
но и мягко, им почти удавалось создать вокруг своих женщин такую  атмос-
феру, которая отгораживала их от  всего  жестокого  и  непотребного  для
женских глаз. Вот уж это верх глупости, думала Скарлетт: ведь  почти  не
осталось ничего такого, чего женщины, даже наиболее оберегаемые, не уви-
дели бы и не узнали за последние пять лет. Они  ухаживали  за  ранеными,
закрывали глаза покойникам, пережили войну, поджары, разрушения, познали
страх, бегство, голод.
   Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни были заняты
их руки, они оставались леди и джентльменами,  коронованными  особами  в
изгнании, - исполненные горечи, холодно безучастные, нелюбопытные,  доб-
рые друг к другу, твердые как алмаз и такие же блестящие и хрупкие,  как
хрустальные подвески разбитой люстры у них над  головой.  Былые  времена
безвозвратно ушли, а эти люди будут по-прежнему жить согласно своим обы-
чаям - так, словно ничего не изменилось, -  очаровательно  медлительные,
твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку
из-за лишнего гроша, твердо решившие не расставаться со старыми  привыч-
ками.
   Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе  не  могла  бы
она жить так, как жила после своего бегства из Атланты; иначе не обдумы-
вала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить.  Но  и
твердость была иной, чем у них, а в чем разница, она сказать  не  могла.
Возможно, в том, что не было такого поступка, который она  не  могла  бы
совершить, тогда как у этих людей очень много было такого, чего  они  ни
при каких условиях совершить не могли бы. Возможно, дело в том, что  они
уже утратили всякую надежду, но продолжали улыбаться жизни  и  скользили
по ней, склонив голову в грациозном поклоне. А Скарлетт так не могла.
   Она не могла повернуться к жизни спиной. Она  должна  жить,  а  жизнь
оказалась такой жестокой, такой враждебной, что нечего было  и  пытаться
сгладить все улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их мягкос-
ти, ни мужества, ни  несгибаемой  гордости.  Она  видела  только  глупое
чванство, которое позволяло им наблюдать явления жизни и с улыбкой отво-
рачиваться, чтобы не смотреть правде в лицо.
   Глядя невидящими глазами на  танцоров,  раскрасневшихся  от  кадрили,
Скарлетт спрашивала себя: преследуют ли их, как  ее,  мысли  о  погибших
возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих  из
рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конеч-
но, преследуют! Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть
хуже, чем своей собственной. Их утраты были ее утратами, их тяготы -  ее
тяготами, их проблемы - те же, что и у нее. Только воспринимали они  все
иначе. Лица, которые она видела сейчас перед собой, не  были  лицами,  -
это были маски, отлично выполненные маски, которые не будут сняты никог-
да.
   Но если они так же остро страдают от жестокостей жизни, как она, -  а
они страдают, - то как могут они сохранять этот веселый вид, эту бездум-
ную легкость? И собственно, зачем им даже стараться ее сохранять?  Скар-
летт не понимала их, и это ее невольно раздражало. Нет, она  никогда  не
сможет быть такой. Не сможет смотреть на то, как рушится  мир,  с  таким
видом, будто это ее совсем не касается. Она была словно лисица, за кото-
рой гонятся охотники, - мчалась во весь дух, так, что казалось,  вот-вот
лопнет сердце, стремилась укрыться в норе, пока ее не настигли псы.
   И внезапно она возненавидела их всех, потому что они - иные, чем она,
потому что они несут свои потери с таким видом,  какого  ей  никогда  не
удастся на себя напустить, да, впрочем, и не захочется.  Она  ненавидела
их, этих улыбающихся, порхающих чужаков, этих горделивых идиотов,  кото-
рые черпали свою гордость в том, что навсегда утратили, и словно бы даже
гордились своими утратами. Женщины улыбались, как положено леди, да  это
и были леди - она-то ведь знает, - хотя каждый день занимались  физичес-
ким трудом и ломали голову над тем, откуда взять новое платье.  Леди!  А
вот она уже не чувствует себя леди, несмотря на бархатное платье и наду-
шенные волосы, несмотря на гордость, рожденную благородством происхожде-
ния и богатством, которое она  когда-то  имела.  Жестокая  необходимость
своими руками копаться в красной земле Тары сорвала с нее внешние  приз-
наки благородства, и она знала, что не почувствует себя леди до тех пор,
пока стол ее не будет ломиться от серебра и хрусталя, пока на нем не бу-
дет дымиться обильная еда, пока у нее в конюшнях  не  будет  собственных
лошадей и колясок, пока черные - а не белые -  руки  не  станут  убирать
хлопок в Таре.
   "Вот! - со злостью подумала она, глубоко втянув в себя воздух. -  Вот
в чем разница! Они, хоть и бедные, но по-прежнему чувствуют себя леди, а
я - нет. Эти идиотки, видно, не понимают, что  нельзя  оставаться  леди,
когда у тебя нет ни гроша!"
   Но даже в эту минуту озарения Скарлетт смутно сознавала, что, несмот-
ря на кажущуюся глупость, держатся они правильно. Эллин  наверняка  была
бы такого мнения. И это беспокоимо Скарлетт. Она понимала, что должна бы
испытывать те же чувства, что и они, но  не  могла.  Она  понимала,  что
должна бы искренне верить, как верили они, что прирожденная леди остает-
ся леди, даже впав в бедность, но заставить себя верить  этому  она  не,
могла.
   Всю жизнь она слышала, как все вокруг издевались над янки за то,  что
они считают себя аристократами, будучи аристократами благодаря денежному
мешку, а не по происхождению. Но сейчас, несмотря на всю кощунственность
такой мысли, она невольно подумала, что тут янки-то, оказывается, правы,
хоть и не правы во многом другом. Без денег нельзя быть  леди.  Скарлетт
знала, что Эллин упала бы в обморок, услышав от дочери такие слова. Даже
очутись Эллин на самом дне нищеты, она бы не увидела в этом ничего  пос-
тыдного. А Скарлетт сгорала от стыда! Да, именно от стыда. Она стыдилась
своей бедности, стыдилась, что вынуждена всячески изворачиваться, жить в
нужде и работать, как негритянка.
   Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы, а она  не
права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит,  нап-
рягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым  своим  именем,  лишь  бы
вернуть то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего дос-
тоинства участвовать в погоне за деньгами. Но времена настали жестокие и
тяжкие. И они требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти по-
бедителем. Скарлетт знала, что семейные традиции  удерживают  многих  из
этих людей от борьбы, целью которой являются деньги. Ведь все они счита-
ют, что откровенная погоня  за  деньгами,  даже  разговор  о  деньгах  -
вульгарны до крайности. Хотя, конечно, есть среди ее  знакомых  исключе-
ния. Взять, к примеру, миссис Мерриуэзер с ее пекарней, и Рене,  который
развозит в фургоне пироги. Или Хью Элсинга, занявшегося  рубкой  леса  и
продажей дров. Или Томми, ставшего подрядчиком. Или Фрэнка,  у  которого
хватило духу открыть лавку. Ну, а остальные  -  основная,  так  сказать,
масса южан? Плантаторы попытаются удержать в руках несколько акров земли
и так и будут прозябать в бедности. Юристы и врачи вернутся к своим про-
фессиям и станут ждать клиентов, которые, возможно, так никогда и не по-
явятся. А все прочие - те, кто безбедно жил на проценты с капитала?  Что
будет с ними?
   Нет, не станет она прозябать всю жизнь в нищете. Не станет  сидеть  и
терпеливо ждать чуда. Она бросится в самую гущу жизни и постарается выр-
вать у судьбы все, что сможет. Ее отец начинал как  бедный  эмигрант,  а
стал владельцем обширных угодий Тары. Чего достиг он,  может  достичь  и
его дочь. Она не из тех, кто все принес в жертву на алтарь Правого Дела,
которого уже не существует, и теперь, после краха, гордится тем, что ни-
чего для Дела не пожалел. Эти люди черпают мужество в  прошлом.  Она  же
черпает мужество, строя планы на будущее. И в  данную  минуту  ее  буду-
щее-Фрэнк Кеннеди. Во всяком случае, у него есть лавка и есть деньги.  И
если только ей удастся выйти за него замуж и завладеть  этими  деньгами,
она сумеет продержать Тару еще год. А тогда - тогда пусть Фрэнк покупает
свою лесопилку. Она сама видела, как быстро строится  город,  и  всякий,
кто способен заняться продажей леса сейчас, пока почти нет  конкуренции,
напал бы на золотую жилу.
   Откуда-то из глубин памяти всплыли слова Ретта про деньги, которые он
нажил во время блокады, - он сказал ей об этом как-то в первые годы вой-
ны. Она не потрудилась тогда вникнуть в то, что он  говорил,  но  сейчас
все стало так ясно, и она подивилась, почему не оценила всей глубины его
мысли тогда - по молодости, должно быть, или по глупости.
   "Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на создании но-
вой".
   "Вот он и предвидел крушение нашей цивилизации, - подумала она,  -  и
был прав. А деньги по-прежнему может нажить любой, кто не  боится  рабо-
тать - или красть".
   Она увидела Фрэнка - он пробирался к ней через залу с рюмкой  ежевич-
ной настойки в одной руке и блюдечком, на котором лежал кусочек  пирога,
в другой - и поспешно изобразила на лице улыбку. Ей  даже  в  голову  не
пришло задаться вопросом, стоит ли Тара того, чтобы  выходить  замуж  за
Фрэнка. Она знала, что стоит, и не задумывалась над этим.
   И вот она потягивала настойку и улыбалась ему, зная, что румянец  иг-
рает у нее на щеках ярче, чем у любой из танцующих. Она подобрала  юбки,
усадила Фрэнка рядом и принялась небрежно обмахиваться платочком,  чтобы
легкий запах одеколона долетал до него. Она гордилась тем,  что  от  нее
пахнет одеколоном, ибо ни одна другая женщина в зале не была надушена, и
Фрэнк это заметил. Внезапно осмелев, он шепнул ей, что она  такая  румя-
ная, такая душистая - ну прямо роза.
   Вот если бы только он не был таким застенчивым! Он напоминал ей  роб-
кого старого бурого зайца. Вот если бы он был так же галантен  и  пылок,
как Тарлтоны, или даже так грубовато-напорист, как Ретт Батлер! Но обла-
дай он этими качествами, у него, наверное, хватило  бы  смекалки  учуять
отчаяние, притаившееся за ее трепещущими ресницами. Он же  слишком  мало
знал женщин и потому даже заподозрить не мог, что она замышляет. Тут  ей
повезло, но уважения в ее глазах это ему не прибавило.


   ГЛАВА XXXVI

   Она вышла замуж за Фрэнка Кеннеди через две недели после головокружи-
тельно быстрого ухаживания: он так пылок, сказала она ему краснея, что у
нее просто не хватает духу противиться долее.
   Он, конечно, не знал, как эти две недели она шагала по ночам из  угла
в угол, скрипя зубами от досады на его нерешительность - а  ведь  она  и
поощряла его, и намекала - и молясь, чтобы какое-нибудь  несвоевременное
письмо от Сьюлин не разрушило ее планов. Но, слава богу, сестра ее не из
тех, кто способен поддерживать переписку: она обожает получать письма  и
терпеть не может писать сама. Однако все возможно -  все,  думала  Скар-
летт, шагая в долгие ночные часы взад и вперед по холодному  полу  своей
спальни и кутаясь в накинутую поверх ночной рубашки выцветшую  шаль  Эл-
лин. Фрэнк не знал, что она получила коротенькое письмо от Уилла, в  ко-
тором тот сообщал, что Джонас Уилкерсон снова приезжал в Тару  и,  узнав
об ее отъезде в Атланту, так разбушевался, что Уилл с Эшли в самом  бук-
вальном смысле слова вышвырнули его вон. Письмо Уилла напомнило Скарлетт
о том, что она и так слишком хорошо знала: время, оставшееся  до  уплаты
дополнительного налога, истекало. И по мере того как шли  дни,  Скарлетт
все глубже погружалась в отчаяние - ей хотелось схватить стеклянную кол-
бу часов и задержать пересыпающийся в ней песок.
   Но она так хорошо скрывала свои чувства, так хорошо играла свою роль,
что Фрэнк ничего не заподозрил, ничего не увидел, кроме того, что лежало
на поверхности, а видел он лишь  прелестную  беспомощную  молодую  вдову
Чарлза Гамильтона, которая каждый вечер встречала его  в  гостиной  мисс
Питтипэт и восторженно, затаив дыхание, внимала ему, когда он  рассказы-
вал о своих планах переоборудования лавки, о том, сколько денег  рассчи-
тывает заработать, купив лесопилку. Ее неясное  сочувствие,  ее  горящие
глаза, ее интерес к каждому его слову были бальзамом, врачевавшим  рану,
которую нанесла ему предполагаемая измена Сьюлин. А у  него  так  болело
сердце, поступок Сьюлин так глубоко потряс его, так больно задел его са-
молюбие-самолюбие застенчивого, легкоранимого, немолодого уже холостяка,
знающего, что он не пользуется успехом у женщин. Написать Сьюлин и отчи-
тать ее за неверность он не мог: ему претила даже самая мысль  об  этом.
Зато он мог облегчить душу, разговаривая о случившемся со Скарлетт.  Она
же, слова худого не говоря о Сьюлин, вместе с тем выказывала полное  по-
нимание: да, сестра очень плохо обошлась с ним, а  ведь  он  заслуживает
совсем другого отношения,  и,  конечно  же,  найдется  женщина,  которая
по-настоящему оценит его.
   Эта крошка, миссис Гамильтон, была так хороша со своими румяными щеч-
ками; она то грустно вздыхала, думая о своей печальной участи, то,  слу-
шая шуточки, которые он отпускал, чтобы приободрить ее, так весело и ми-