вую рощицу - голые ветви деревьев  трепал  холодный
ветер - и увидела Эшли: он стоял, опершись на топор, вытирая лоб тыльной
стороной ладони. На нем были старые домотканые брюки и рубашка  Джералда
- из тех, что в лучшие времена надевали только в суд или на  пикники,  -
рубашка с кружевными рюшами, слишком  короткая  для  ее  нынешнего  вла-
дельца. Сюртук Эшли повесил на сучок, ибо работать в нем было  жарко,  и
сейчас отдыхал.
   Глядя на Эшли - оборванного, с топором в руке, Скарлетт  почувствова-
ла, как сердце у нее защемило от любви к нему и ярости на  то,  что  все
так складывается. Просто невыносимо было видеть некогда беспечного,  бе-
зукоризненно элегантного Эшли за тяжелой работой,  в  рубашке  с  чужого
плеча. Руки его не созданы для физического труда, а тело  -  для  грубой
одежды; он должен ходить в шелковистом льне и тонком сукне. Бог предназ-
начил ему жить в большом доме, беседовать с приятными людьми, играть  на
рояле, писать стихи, такие красивые, хоть и непонятные.
   Ее не коробило, когда она видела собственное дитя в переднике из меш-
ковины, а своих сестер - в грязных старых ситцах; она спокойно переноси-
ла то, что Уилл работает больше, чем иной раб на плантации, - но не мог-
ла стерпеть, чтоб так работал Эшли. Эта работа не для него, да и слишком
он ей дорог. Нет, лучше самой обтесывать колья, чем допустить, чтоб  это
делал он.
   - Говорят, Эйби Линкольн начинал свою карьеру тоже  так  -  обтесывал
колья, - заметил Эшли, когда она подошла к нему совсем близко.  -  Поду-
мать только, каких высот я могу достичь!
   Она нахмурилась. Вечно он шутит по поводу их невзгод. Она же  воспри-
нимала все очень серьезно, и его шуточки порой раздражали ее.
   Она выложила ему новость, привезенную  Уиллом,  -  сухо,  без  лишних
слов, чувствуя облегчение уже оттого, что говорит с ним. Конечно же,  он
что-то придумает, чем-то поможет. А он молчал; однако, заметив, что  она
дрожит, снял с сучка сюртук и накинул ей на плечи.
   - Так вот, - нарушила она наконец молчание, - не кажется ли вам,  что
нам придется добывать где-то деньги?
   - Да, конечно, - сказал он. - Но где?
   - Вот я вас об этом и спрашиваю, - раздраженно сказала  она.  Чувство
облегчения исчезло. Пусть он не в состоянии помочь, но почему он молчит,
почему не утешит ее, ну, хоть сказал бы: "Ах, как мне вас жаль".
   Он усмехнулся.
   - С тех пор как я вернулся домой, я слышал, что только у одного чело-
века есть деньги: у Ретта Батлера, - сказал он.
   Тетушка Питтипэт написала Мелани неделю тому назад,  что  Ретт  снова
появился в Атланте: разъезжает в коляске,  запряженной  двумя  отличными
лошадьми, и карманы у него набиты зелеными бумажками. Она,  конечно,  не
преминула добавить, что добыл он эти бумажки уж наверняка нечестным  пу-
тем. А тетя Питти, как и многие в Атланте, верила слухам о том, что Рет-
ту удалось завладеть мифическими миллионами конфедератской казны.
   - О нем и речи не может быть, - отрезала Скарлетт. - Он мерзавец, ка-
ких свет не видывал. Но что ж с нами-то со всеми станет?
   Эшли опустил топор и посмотрел в сторону - казалось, взгляд его блуж-
дал в каком-то далеком-далеком краю, куда она не могла за  ним  последо-
вать.
   - Не знаю, - сказал он. - Я не только не знаю, что станет с нами, жи-
вущими в Таре, но не знаю, что станет с южанами вообще.
   Ей захотелось крикнуть ему: "Плевала я на южан! Что будет с нами?" Но
она промолчала, потому что усталость вдруг снова навалилась на нее. Нет,
помощи от Эшли ждать нечего.
   - В конце концов с нами произойдет, видимо, то, что происходит  всег-
да, когда рушится цивилизация. Люди, обладающие умом и мужеством, выплы-
вают, а те, кто не обладает этими качествами, идут ко  дну.  По  крайней
мере, мы хоть видели Gotterdammerung - любопытно, хотя и не очень прият-
но.
   - Видели - что?
   - Сумерки богов. К несчастью, мы - южане - считали ведь себя богами.
   - Ради всего святого, Эшли Уилкс! Не стойте и не  болтайте  чепухи  -
ведь это мы же вот-вот пойдем ко дну!
   Ее страстное отчаяние, казалось, проникло  в  его  сознание,  вернуло
мысль из тех далеких краев, где она блуждала, ибо он неясно  взял  Скар-
летт за руки и, повернув их ладонями вверх, посмотрел на мозоли.
   - Самые красивые руки, которые я когда-либо видел, - сказал он и  ле-
гонько по очереди поцеловал обе  ладони.  -  Они  красивые,  потому  что
сильные, и каждая мозоль на них - это медаль, Скарлетт, каждая ссадина -
награда за мужество и бескорыстие. И загрубели они потому, что трудились
за нас всех - и за вашего отца, и за девочек, и за Мелани, и за  малыша,
и за негров, и за меня. Хорошая моя, я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы
думаете: "Какой же он непрактичный дурак и болтун, несет всякую чушь про
мертвых богов, в то время как живые люди - в опасности". Ведь правда, вы
так думаете?
   Она кивнула, от души желая, чтобы он всю жизнь держал ее руки, но  он
выпустил их.
   - И вы пришли ко мне в надежде, что я помогу. Ну, а я не в  состоянии
помочь. - Он с невыразимой горечью посмотрел на топор и на груду кольев.
- Дома моего не стало, как не стало и денег, которые у меня были и обла-
дание которыми я считал само собой разумеющимся. Я не приспособлен  жить
в этом мире, а мир, к которому я принадлежал, - исчез. Я ничем  не  могу
помочь вам, Скарлетт, могу лишь попытаться стать захудалым  фермером.  А
этим я вам Тары не сохраню. Неужели, вы думаете, я не понимаю всей горе-
чи нашего положения: ведь я по сути дела давно живу вашими  щедротами...
О да, Скарлетт, именно так: вашими щедротами. И я никогда не смогу расп-
латиться с вами за то, что вы по доброте душевной сделали для меня и для
моих близких. С каждым днем я все острее это сознаю. И с каждым днем все
яснее вижу, сколь я беспомощен, сколь не способен справиться с тем,  что
обрушилось на всех нас... С каждым днем моя  проклятая  боязнь  действи-
тельности все больше осложняет мне жизнь, не позволяя взглянуть  в  лицо
тому новому, что в нашей действительности появилось. Вы понимаете, о чем
я говорю?
   Она кивнула. Ей было не очень ясно, что он имел в виду, но она, зата-
ив дыхание, впитывала его слова. Впервые он делился с ней своими мыслями
- он, который всегда был так от нее далек. И она вся пылала от волнения,
словно ей вот-вот должно было открыться что-то.
   - Это проклятие, когда человек не хочет смотреть в  лицо  реальности.
До войны жизнь казалась мне не более реальной, чем игра теней на занаве-
си. И меня это вполне устраивало. Я не люблю слишком резких очертаний. Я
люблю размытые, слегка затуманенные контуры. - Он помолчал, легкая улыб-
ка тронула его губы; внезапно он вздрогнул, почувствовав  сквозь  тонкую
рубашку прикосновение холодного ветра. - Иными словами,  Скарлетт,  я  -
трус.
   Она слушала его рассуждения насчет теней и размытых контуров и ничего
не понимала, но его последние слова уже были на языке ей доступном.  Она
знала, что это - не правда: трусость не в его натуре. Его стройное  тело
свидетельствовало о поколениях храбрых, мужественных людей, да к тому же
Скарлетт знала и об его ратных подвигах.
   - Но это же не так! Разве трус мог бы вскочить на пушку  под  Геттис-
бергом и сплотить солдат вокруг себя?! Разве стал бы сам генерал  писать
Мелани письмо про труса? И потом...
   - Это не храбрость, - устало произнес он. - Обстановка боя  действует
как шампанское. Ударяет в голову равно трусам и героям. Любой дурак  мо-
жет быть храбрым на поле брани, потому что, если не будешь храбрым, тебя
убьют. Я говорю сейчас о  другом.  Моя  трусость  бесконечно  хуже  того
чувства, которое побуждает человека бежать при первом пушечном выстреле.
   Он говорил медленно, с трудом произнося слова, точно ему было больно,
точно он как бы издали с грустью смотрел на картину, которую сам нарисо-
вал. Скарлетт с презрением отнеслась бы к такой исповеди со стороны кого
угодно другого, усмотрев в этом проявление нарочитой скромности и  жела-
ние услышать похвалу. Но Эшли, очевидно, действительно так думал,  и  во
взгляде его было что-то такое, чего она не могла понять, - не трусость и
не сожаление, а покорность силе, неизбежной и всесокрушающей. Зимний ве-
тер холодом хлестнул ее по мокрым ногам, и она вздрогнула - впрочем,  не
столько от холода, сколько от страха, вызванного его словами и  леденив-
шего ей душу.
   - Но, Эшли, чего же вы боитесь?
   - О. это не поддается определению. Бывают вещи, которые звучат  очень
глупо, если их облечь в слова. Главное в  том,  что  жизнь  стала  вдруг
слишком реальной, что ты соприкоснулся, сам соприкоснулся с  простейшими
ее фактами. И дело не в том, что меня огорчает необходимость  обтесывать
колья, стоя в грязи, - меня огорчает то, что эту необходимость породило.
И меня огорчает - очень огорчает - утрата красоты,  которой  полна  была
прежняя, любимая мною жизнь. А ведь какая, Скарлетт, красивая была жизнь
до войны. На ней было все - и прелесть, и совершенство, и идеал, и  сим-
метрия, как в греческом искусстве. Возможно, она не была такой для всех.
Теперь я даже твердо знаю, что не была. Но мне, когда я жил в Двенадцати
Дубах, жизнь казалась поистине прекрасной. И я был частью этой жизни.  Я
составлял с ней единое целое. А теперь ее не стало, и мне  нет  места  в
новой жизни, и я боюсь. Теперь я знаю, что раньше я видел  не  жизнь,  а
лишь игру теней. Я избегал всего, что не было призрачно, - избегал  обс-
тоятельств и людей, слишком живых, слишком реальных. Я злился, когда они
вторгались в мою жизнь. Я старался избегать и вас, Скарлетт. В вас жизнь
била ключом, вы были слишком реальны, а я трусливо  предпочитал  тени  и
мечты.
   - А... а... Мелли?
   - Мелани - самая неясная из моих грез, она  всегда  присутствовала  в
моих мечтаниях. И не случись войны, я бы так и прожил в счастливом уеди-
нении Двенадцати Дубов, наблюдая за тем, как жизнь течет мимо, однако не
участвуя в ней. Но вот началась война, и жизнь подлинная, реальная обру-
шилась на меня. В первом же  сражении  -  а  было  это,  вы  помните,  у
Булл-Рэна - я увидел, как друзей моего детства разрывало на куски снаря-
дами, я слышал ржание гибнущих лошадей, познал мерзкую тошноту,  которая
подкатывает к горлу, когда у тебя на глазах вдруг  сгибается  пополам  и
харкает кровью человек, в которого ты  всадил  пулю.  Но  не  это  самое
страшное на войне, Скарлетт. Для меня самым страшным были люди, с  кото-
рыми приходилось жить.
   Я всю жизнь отгораживался от людей и своих  немногих  друзей  выбирал
очень тщательно. И вот на войне я узнал, что создал себе мир, населенный
выдуманными людьми. Война открыла мне, каковы люди на самом деле, но  не
научила меня жить с ними. И боюсь, я никогда этому не научусь. Что ж,  я
понимаю, что должен кормить жену и ребенка  и  мне  придется  для  этого
прокладывать себе путь в мире людей, с которыми у меня нет ничего  обще-
го. Вы, Скарлетт, хватаете жизнь за рога и поворачиваете ее  туда,  куда
хотите. А мое место в жизни - где оно теперь? Говорю вам: я боюсь.
   Тихий голос его звенел от напряжения, а Скарлетт, ничего не  понимая,
в отчаянии пыталась зацепиться хотя бы за отдельные слова и составить из
них какой-то смысл. Но слова ускользали, разлетались, как  дикие  птицы.
Что-то терзало Эшли, жестоко терзало, но она не могла понять, что  имен-
но.
   - Я и сам не знаю, Скарлетт, когда я толком понял, что  моему  театру
теней пришел конец. Возможно, в первые пять минут у Булл-Рэна,  когда  я
увидел, как упал первый простреленный мною солдат. Но я  знал,  что  все
кончено и я больше не могу быть просто зрителем. И  я  вдруг  обнаружил,
что нахожусь на сцене, что я - актер, гримасничающий и попусту  жестику-
лирующий. Мой внутренний мирок  рухнул,  в  него  ворвались  люди,  чьих
взглядов я не разделял, чьи поступки были мне столь же чужды,  как  пос-
тупки готтентотов. Они грязными башмаками прошлись по моему миру,  и  не
осталось ни единого уголка, где я мог бы укрыться, когда мне становилось
невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: "Вот кончится война, и я вер-
нусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в  свой  театр  теней".  Но,
Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то, с чем столкнулись мы сейчас,  -
хуже войны и хуже тюрьмы, а для меня и хуже смерти... Так что, как види-
те, Скарлетт, я несу наказание за свой страх.
   - Но, Эшли, - начала она, все глубже увязая в трясине непонимания,  -
если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так почему же...  почему...  Ах,
Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь справимся! Я знаю, что справимся.
   На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серых глазах, широ-
ко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они снова стали отчужден-
ными, далекими, и сердце у Скарлетт упало - она поняла: он  думал  не  о
том, что они могут умереть с голоду. Вечно они говорят на разных языках.
Но она так любила его, что, когда он замыкался в себе,  как  сейчас,  ей
казалось, будто теплое солнце ушло с небосклона и она осталась в  холод-
ном сыром полумраке. Ей захотелось схватить его за плечи, привлечь к се-
бе, заставить, наконец, осознать, что она живая, а не вычитанная им  или
вымечтанная. Вот если бы вновь почувствовать, что они - одно целое,  как
в тот давний день, когда он вернулся домой  из  Европы,  стоял  на  сту-
пеньках Тары и улыбался ей.
   - Голодать - не очень-то приятно, - сказал он. - Я это  знаю,  потому
что голодал, но я не боюсь голода. Я  боюсь  жизни,  лишенной  неспешной
красоты нашего мира, которого уже нет.
   Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшли с Мелани
вечно болтают о всяких глупостях - стихи,  книги,  мечты,  лунный  свет,
звездная пыль... Ему не страшно то,  что  страшит  ее,  Скарлетт,  -  не
страшны режущие боли в голодном желудке, пронизывающий зимний ветер, вы-
селение из Тары, Его терзает какой-то иной страх, которого  она  никогда
не знала и не может вообразить. Честное слово, ну чего в этом  мире  еще
бояться, если не голода, холода и возможности лишиться крова?
   А ведь ей казалось, что если она будет внимательно слушать  Эшли,  то
поймет его.
   - Вот как?! - произнесла она, и в голосе ее прозвучало  разочарование
ребенка, который, развернув яркую бумажную обертку, обнаружил, что внут-
ри ничего нет.
   При этом возгласе Эшли печально улыбнулся, как бы прося у нее  проще-
ния.
   - Извините меня, Скарлетт, за все, что я тут наговорил. Вы не  можете
меня понять, потому что не знаете страха. У вас сердце льва, вы  начисто
лишены воображения, и я вам завидую. Вас не страшит встреча  с  действи-
тельностью, и вы не станете бежать от нее, как я.
   - Бежать!
   Казалось, из всего им сказанного это было единственное слово, которое
она поняла. Значит, Эшли, как и она, устал от борьбы и хочет бежать. Она
чуть не задохнулась.
   - Ох, Эшли, - вырвалось у нее, - как вы не правы! Я тоже хочу бежать.
Я тоже от всего этого устала!
   Он в изумлении поднял брови; в эту минуту  она  своей  горячей  рукой
схватила его за плечо.
   - Послушайте меня, - быстро заговорила она; слова полились  неудержи-
мым потоком, подгоняя друг друга. - Я же говорю вам:  я  тоже  от  всего
этого устала. До смерти устала и не желаю больше так жить. Я боролась за
каждый кусок хлеба, за каждую лишнюю монету, я полола, и  рыхлила  моты-
гой, и собирала хлопок, я даже пахала, а потом вдруг поняла, что не  же-
лаю больше так жить - ни минуты. Говорю вам, Эшли: Юг умер! Умер!  Янки,
вольные негры и "саквояжники" стали здесь хозяевами, а для нас ничего не
осталось. Эшли, бежим отсюда!
   Он наклонился к ней и впился взглядом в ее пылающее лицо.
   - Да, давайте убежим-бросим их всех! Устала я гнуть спину на  других.
Кто-нибудь о них позаботится. Когда люди сами не могут заботиться о  се-
бе, всегда ведь находится кто-то, кто берет на себя заботу  о  них.  Ах,
Эшли, давайте убежим, убежим вдвоем - вы и я. Мы могли бы уехать в  Мек-
сику - мексиканской армии нужны офицеры, и мы могли бы быть так счастли-
вы там. Я буду работать на вас, Эшли. Я для вас горы сверну.  В  глубине
души вы сами знаете, что не любите Мелани...
   На лице его отразился испуг, изумление, он хотел что-то  сказать,  но
она не дала ему и. рта раскрыть, обрушив на него поток слов.
   - Вы же сами сказали мне в тот день, - помните тот день? - что любите
меня больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор! Я же вижу, что не
изменились! Вот только сейчас вы говорили, что она для вас как сон,  как
мечта... Ох, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким  счастли-
вым. Ведь Мелани, - с жестокой откровенностью  добавила  она,  -  Мелани
больше не сможет... Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не  бу-
дет детей, а я могла бы родить вам...
   Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она, задохнувшись,
умолкла.
   - Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.
   - Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Разве вы его забыли?
Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня не любите?
   Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:
   - Да, могу. Я не люблю вас.
   - Это ложь.
   - Даже если и ложь, - сказал Эшли мертвенно ровным,  спокойным  голо-
сом, - обсуждать это мы не станем.
   - Вы хотите сказать...
   - Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и бросить Мелани с нашим
ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их ненавидел? Мог бы разбить
Мелани сердце? Оставить их обоих на милость друзей? Скарлетт, вы что,  с
ума сошли? Да неужели у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь  тоже  не
могли бы бросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я обя-
зан заботиться о Мелани и Бо, и устали вы или нет, у вас есть обязатель-
ства, и вы должны их выполнять.
   - Я могла бы бросить отца и девочек... они мне надоели... я устала от
них...
   Он склонился к ней, и на секунду с замирающим сердцем  она  подумала,
что он сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он лишь похлопал ее по пле-
чу и заговорил, словно обращаясь к обиженному ребенку:
   - Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вы так и говорите.
Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу. Но я стану вам помо-
гать... я не всегда буду таким никчемным...
   - Вы можете помочь мне только одним, - хмуро произнесла она, - увези-
те меня отсюда и давайте начнем новую жизнь в другом месте,  где,  может
быть, нам больше повезет. Ведь нас же ничто здесь не держит.
   - Ничто, - ровным голосом повторил он, - ничто, кроме чести.
   Она с глубокой нежностью смотрела на него и словно  впервые  увидела,
какие золотые, цвета спелой ржи, у него ресницы, как гордо сидит  голова
на обнаженной шее,  какого  благородства  и  достоинства  исполнена  его
стройная фигура, несмотря на лохмотья, в которые  он  одет.  Взгляды  их
встретились - в ее глазах была неприкрытая мольба,  его  же  глаза,  как
горные озера под серым небом, не отражали ничего.
   И глядя в эти пустые глаза, она поняла, что ее  отчаянные  мечты,  ее
безумные желания потерпели крах.
   Разочарование и усталость сделали свое дело: Скарлетт уткнулась лицом
в ладони и заплакала. Еще ни разу в жизни Эшли не видел, чтобы  она  так
плакала. Он никогда не думал, что такие сильные женщины,  как  Скарлетт,
вообще способны плакать, и волна нежности и раскаяния затопила  его.  Он
порывисто шагнул к ней и через минуту уже держал ее  в  объятиях,  нежно
баюкая, прижав ее черную головку к своей груди.
   - Милая! - шептал он. - Мужественная моя девочка... Не  надо!  Ты  не
должна плакать!
   Он почувствовал, как она меняется от его прикосновения, стройное  те-
ло, которое он держал в объятиях, запылало, околдовывая; зеленые  глаза,
обращенные на него, зажглись, засияли. И вдруг угрюмой зимы не стало.  В
сердце Эшли возродилась весна - почти забытая, напоенная  ароматом  цве-
тов, вся в зеленых шорохах и приглушенных звуках, -  бездумная  праздная
весна и беззаботные дни, когда им владели желания юности.  Тяжелых  лет,
выпавших за это время