на его долю, словно и не было - он  увидел  совсем
близко алые губы Скарлетт и, нагнувшись, поцеловал ее.
   В ушах ее стоял приглушенный грохот прибоя - так гудит раковина, при-
ложенная к уху, - а в груди глухо отдавались удары сердца. Их тела  сли-
лись, и время, казалось, перестало существовать - Эшли жадно,  неутолимо
прильнул к ее губам.
   Когда же он, наконец, разжал объятия, Скарлетт почувствовала, что ко-
лени у нее подгибаются, и вынуждена была ухватиться за ограду. Она  под-
няла на него взгляд, исполненный любви и сознания своей победы.
   - Ведь ты же любишь меня! Любишь! Скажи это, скажи!
   Он все еще продолжал держать ее за плечи, и  она  почувствовала,  как
дрожат его руки, и еще больше полюбила  его  за  это.  Она  снова  пылко
прильнула к нему, но он отстранился, и взгляд его уже не был  отрешенным
- в нем читались борьба и отчаяние.
   - Не надо! - сказал он. - Не надо! Перестань, иначе я  овладею  тобой
прямо здесь, сейчас.
   Она только улыбнулась в ответ - бездумно, жадно:  не  все  ли  равно,
когда и где, - важно, что он целовал ее, целовал.
   Внезапно он встряхнул ее, встряхнул так сильно, что ее черные  волосы
рассыпались по плечам, и продолжал трясти, точно вдруг обезумел от ярос-
ти на нее - и на себя.
   - Не будет этого! - сказал он. - Слышишь: этого не будет!
   Ей казалось, что голова у нее сейчас оторвется, если он еще  раз  так
ее встряхнет. Ничего не видя из-за упавших  на  лицо  волос,  оглушенная
этим внезапным взрывом, она наконец вырвалась из рук Эшли и в испуге ус-
тавилась на него. На лбу его блестели капельки пота, руки были  сжаты  в
кулаки, словно от невыносимой боли. Он смотрел на нее  в  упор  и  будто
пронизывал насквозь своими серыми глазами.
   - В том, что случилось, виноват я - и только я один, и этого  никогда
больше не повторится: я забираю Мелани с ребенком и уезжаю.
   - Уезжаешь? - в ужасе воскликнула она. - Ох, нет!
   - Клянусь богом, да! Неужели ты думаешь, что я останусь  здесь  после
того, что произошло? Ведь это может произойти опять...
   - Но, Эшли, ты же не можешь так вот взять и уехать. И зачем тебе уез-
жать? Ты же любишь меня...
   - Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Хорошо, скажу. Я люблю тебя.  -  Он
резко наклонился к ней; в его лице появилось такое исступление, что  она
невольно прижалась к ограде. - Да, я люблю тебя, люблю твою храбрость  и
твое упрямство,  твою  пылкость  и  твою  безграничную  беспринципность.
Сильно ли я тебя люблю? Так люблю, что минуту назад чуть не попрал зако-
ны гостеприимства, чуть не забыл, что в этом доме приютили  меня  и  мою
семью и что у меня есть жена, лучше которой не может быть на свете...  я
готов был овладеть тобой прямо здесь, в грязи, как последний...
   Она пыталась разобраться в хаосе мыслей и чувств, обуревавших  ее,  а
сердце холодело и ныло, словно пронзенное острой ледышкой. И она  неуве-
ренно пробормотала:
   - Если ты так желал меня... и не овладел мною... значит, ты не любишь
меня.
   - Никогда ты ничего не поймешь.
   Они стояли и молча смотрели друг на друга. И вдруг Скарлетт вздрогну-
ла и, словно возвращаясь из далекого путешествия, увидела, что на  дворе
зима, талые поля ощетинились жнивьем; она почувствовала,  что  ей  очень
холодно. Увидела она и то, что лицо Эшли снова приняло обычное отчужден-
ное выражение, которое она так хорошо знала, что и ему тоже  холодно,  и
больно, и совестно.
   Ей бы повернуться, оставить его, укрыться в доме, но на нее вдруг на-
валилась такая усталость, что она просто не могла  сдвинуться  с  места.
Даже слово сказать было тяжело и неохота.
   - Ничего не осталось, - произнесла она наконец. - У  меня  ничего  не
осталось. Нечего любить. Не за что бороться. Ты уходишь, и Тара уходит.
   Эшли долго смотрел на нее, потом нагнулся и  взял  пригоршню  красной
глины.
   - Нет, кое-что осталось, - сказал он, и  на  губах  его  промелькнуло
что-то похожее на прежнюю улыбку, но только с иронией,  которая  относи-
лась и к ней, и к нему самому. - Осталось то, что ты любишь больше меня,
хотя, возможно, и не отдаешь себе в этом отчета. У тебя есть Тара.
   Он взял ее безвольно повисшую руку, вложил  в  ладонь  комок  влажной
глины и сжал пальцы. Руки его уже лихорадочно не горели, да и у нее руки
тоже были холодные. Она смотрела с минуту на комок красной земли, но эта
земля ничего сейчас для нее не значила. Потом посмотрела на Эшли и вдруг
впервые поняла, какой это цельный человек - ни ее страсть,  ни  чья-либо
еще не заставит его раздвоиться.
   Он никогда - даже ради спасения своей жизни - не  покинет  Мелани.  И
никогда не сделает ее, Скарлетт, своей - хуже  того:  будет  держать  на
расстоянии, какое бы пылкое чувство ни снедало его. Эту броню ей никогда
уже не пробить. Слова "гостеприимство", "порядочность",  "честь"  значат
для него куда больше, чем она сама.
   Глина холодила руку Скарлетт, и она  снова  взглянула  на  зажатый  в
пальцах комок.
   - Да, - сказала она, - это у меня пока еще есть.
   Сначала это были просто слова, а комок в руке был просто красной гли-
ной. Но внезапно она подумала о море красной земли, окружающем  Тару,  о
том, как это ей дорого, и как она боролась за то, чтобы это сохранить, и
какая ей еще предстоит борьба, если она хочет,  чтобы  Тара  осталась  у
нее. Скарлетт снова посмотрела на Эшли, удивляясь,  куда  вдруг  исчезли
бушевавшие в ней чувства. Мысли были, а чувств не было, словно ее выпот-
рошили: ей безразличен был и он, и Тара.
   - Тебе нет нужды уезжать, - отчетливо произнесла она. - Я не  допущу,
чтобы вы голодали из-за того, что я повисла у тебя на шее. Больше  этого
не повторится.
   Она повернулась и пошла к дому прямо по неровному полю, на ходу скру-
чивая в узел волосы на затылке. Эшли стоял и смотрел ей вслед.  Внезапно
он увидел, как она распрямила свои худенькие плечи. И этот  жест  сказал
ему больше, чем любые слова.


   ГЛАВА XXXII

   Все еще сжимая в руке комок красной глины, Скарлетт поднялась по сту-
пеням крыльца. Она намеренно не пошла черным ходом, ибо острые глаза Ма-
мушки наверняка заметили бы - что-то неладно. А Скарлетт не  хотела  ви-
деть ни Мамушку, ни вообще кого бы то ни было. Она не в силах  была  ви-
деть людей, разговаривать. Ее уже не мучил стыд, разочарование  или  го-
речь - лишь была какая-то слабость в коленях да огромная пустота в душе.
Крепко сжав глину, так что она просочилась между пальцами, Скарлетт  все
повторяла и повторяла, точно попугай:
   - Это у меня пока еще есть. Да, это у меня пока еще есть.
   А больше у нее уже ничего не было - ничего, кроме этой красной земли,
которую несколько минут назад она готова была выбросить, как рваный  но-
совой платок. Сейчас же земля эта снова стала ей дорога, и Скарлетт лишь
тупо подивилась собственному безумию: как могла она с таким  небрежением
отнестись к земле. Уступи Эшли ее напору - и она уехала бы с  ним,  даже
не обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на свою семью  и  друзей,
тем не менее даже сейчас, несмотря на пустоту в душе, она понимала,  что
ей было бы тяжело покинуть столь дорогие сердцу красные холмы,  и  узкие
сырые овраги, и эти темные-призрачные сосны. Она бы снова и снова с жад-
ностью вызывала их в памяти до самого своего смертного дня. Если бы  она
вырвала из сердца Тару, даже Эшли не смог бы заполнить образовавшуюся  в
нем пустоту. Какой же Эшли все-таки умный и как хорошо он ее знает! Вло-
жил в ее руку комок влажной земли - и она пришла в себя.
   Войдя в холл и уже прикрывая за собой дверь, Скарлетт вдруг  услышала
стук копыт и обернулась, чтобы посмотреть, кто  едет.  Принимать  сейчас
гостей, - нет, это уж слишком! Скорее наверх, к себе, и сослаться на го-
ловную боль.
   Однако при виде подъезжавшей коляски Скарлетт в  изумлении  останови-
лась. Коляска была новая, лакированная, и у лошади была новая сбруя,  на
которой тут и там поблескивали начищенные медные бляшки.  Кто-то  чужой.
Ни у кого из ее знакомых не было денег на такой великолепный  новый  вы-
езд.
   Она стояла в двери и смотрела на приближавшуюся коляску,  а  холодный
ветер, приподнимая юбки, обдувал ее мокрые ноги. Наконец коляска остано-
вилась перед домом, и из  нее  выскочил  Джонас  Уилкерсон.  Потрясенная
Скарлетт не могла поверить своим глазам: перед ней был их бывший  управ-
ляющий в роскошном пальто, прикативший к тому  же  в  отличном  экипаже.
Уилл говорил ей, что Джонас стал явно процветать с тех пор, как  получил
эту новую работу в Бюро вольных людей. Нахватал кучу денег, сказал Уилл,
облапошивая то ниггеров, то правительство, а то и тех и других: к приме-
ру, отбирал у людей хлопок, а потом клялся, что это был хлопок  Конфеде-
рации. Конечно, никогда бы ему не заработать честным путем столько денег
в такое тяжелое время.
   И вот он перед ней - вышел из элегантной коляски и помогает выйти ка-
кой-то женщине, разодетой в пух и прах. Скарлетт с одного взгляда увиде-
ла, что платье на женщине - яркое до вульгарности, и  все  же  глаза  ее
жадно вбирали в себя мельчайшие детали туалета незнакомки: она ведь дав-
но не видела новых модных нарядов. Та-ак! Значит, юбки в этом году носят
не такие широкие, подытожила она, оглядывая красную клетчатую юбку.  По-
том взгляд ее скользнул вверх, по черному бархатному жакету - вот  какие
нынче их носят короткие! А до чего  же  смешная  шляпка!  Чепцы,  должно
быть, уже вышли из моды, ибо на макушке у незнакомки лежал нелепый плос-
кий блин из красного бархата. И ленты завязаны не под подбородком, как у
чепцов, а сзади, под тяжелой волной локонов, ниспадавших на  шею  из-под
шляпки, - локонов, которые, как тотчас заметила Скарлетт, отличались  от
остальных волос и цветом, и шелковистостью.
   Женщина сошла на землю и повернулась к дому,  и  тут  кроличье  лицо,
густо обсыпанное пудрой, почему-то показалось Скарлетт знакомым.
   - Да ведь это же Эмми Слэттери! - от изумления произнесла она вслух.
   - Да, мэм, она самая, - отозвалась Эмми и,  вздернув  голову,  широко
осклабившись, направилась к крыльцу.
   Эмми Слэттери! Грязная, нечесаная потаскушка, незаконнорожденного ре-
бенка которой крестила Эллин, - Эмми, заразившая Эллин тифом! И эта раз-
ряженная, вульгарная, мерзкая девка, белая рвань, поднимается сейчас  по
ступеням Тары с таким видом и с такой улыбочкой, точно тут ей и место...
Скарлетт вспомнила Эллин, и чувства нахлынули, затопив пустоту,  образо-
вавшуюся было в ее душе, - ею овладела такая  смертоносная  ярость,  что
она затряслась, как в приступе малярии.
   - Сойди сейчас же со ступеней, ты, дрянь! - закричала она. - Убирайся
с нашей земли! Вон отсюда!
   У Эмми отвисла челюсть, и она взглянула на Джонаса. Тот шагнул, насу-
пившись, стараясь держаться с достоинством, несмотря на закипавший гнев.
   - Вы не должны так говорить с моей женой, - сказал он.
   - Женой?! - повторила Скарлетт и  разразилась  презрительным  смехом,
резавшим точно нож. - Тебе давно пора было на ней жениться. А кто  крес-
тил остальных твоих выродков после того, как ты убила мою мать?
   - О! - воскликнула Эмми, повернулась и, сбежав со ступеней,  кинулась
к коляске, но Джонас резко схватил ее за руку и задержал.
   - Мы сюда приехали с визитом - с дружеским визитом, - прошипел он.  -
А также потолковать об одном небольшом дельце со старыми друзьями...
   - Друзьями? - Это прозвучало как удар хлыста. - Да разве мы когда-ни-
будь дружили с такими, как ты? Слэттери жили нашими благодеяниями и отб-
лагодарили нас за это, убив мою мать, а ты... ты... папа выгнал тебя по-
тому, что ты сделал Эмми ребенка, ты прекрасно это знаешь. Друзья?! Уби-
райся отсюда, пока я не позвала мистера Бентина и мистера Уилкса.
   Тут Эмми вырвалась из рук мужа, кинулась к коляске и мигом залезла  в
нее - мелькнули лишь лакированные сапожки  с  ярко-красной  оторочкой  и
красными штрипками.
   Теперь и Джонас, подобно Скарлетт, весь затрясся  от  ярости,  и  его
желтоватое лицо побагровело, как зоб у рассерженного индюка.
   - Все важничаете, все зазнаетесь, да? Только я ведь все про вас знаю.
Знаю, что у вас и башмаков-то крепких нет - думаю,  что  отец  ваш  спя-
тил...
   - Убирайся вон!
   - Ничего, долго вы так не попоете. Я же знаю, что вы на  мели.  Вы  и
налог-то заплатить не можете. Я приехал с предложением купить  ваше  по-
местье - с хорошим предложением. Уж: больно Эмми охота поселиться тут. А
теперь - черта с два: я вам цента за него не дам! И кичитесь своими  ир-
ландскими кровями сколько хотите - все равно узнаете, кто нынче  правит,
когда продадут вас с молотка за неуплату налогов. А я куплю это поместье
со всеми причиндалами - со всей мебелью и всем, что в доме есть, - и бу-
ду тут жить.
   Так, значит, это Джонас Уилкерсон зарится на Тару -  Джонас  и  Эмми,
которые, видно, решили, что поквитаются за прошлые обиды, поселившись  в
том доме, где эти обиды были им нанесены. От ярости нервы Скарлетт  нап-
ряглись словно натянутая струна - как в тот день, когда  она  нацелилась
из пистолета в бородатое лицо янки и выстрелила. Вот сейчас бы  ей  этот
пистолет в руки.
   - Я разберу дом по камушку, все сожгу, а землю - акр за акром  -  за-
сыплю солью, прежде чем вы переступите этот порог! - выкрикнула  она.  -
Вы слышали: убирайтесь вон! Убирайтесь!
   Джонас ненавидящими глазами смотрел на нее, хотел  было  что-то  ска-
зать, затем повернулся и направился к коляске. Он  сел  рядом  со  своей
всхлипывающей женой и стегнул  лошадь.  Скарлетт  неудержимо  Захотелось
плюнуть им вслед. И она плюнула. Она понимала, что это вульгарная, детс-
кая выходка, зато ей стало легче. Жаль, что она не плюнула раньше,  чтоб
они видели.
   Эти проклятые выродки, подпевающие неграм, смеют приезжать сюда и из-
деваться над ее бедностью! Да ведь этот пес вовсе и не собирался предла-
гать ей деньги за Тару. Это был только предлог, чтобы покрасоваться  пе-
ред ней вместе со своей Эмми. Грязные подлипалы, вшивая белая  голытьба,
а еще смеют бахвалиться, что будут жить в Таре!
   И тут вдруг ужас обуял ее, и всю ярость как рукой сняло. Мать пресвя-
тая богородица! Конечно же, они приедут и поселятся здесь. И ей не поме-
щать им: они купят Тару, приобретут с аукциона и  зеркала,  и  столы,  и
кровати, всю мебель красного и розового дерева -  приданое  Эллин,  все,
что так бесконечно дорого ей, Скарлетт,  хотя  и  поцарапано  грабителя-
ми-янки. Не отстоять ей и робийяровского серебра. "Не допущу я этого!  -
с новым приливом ярости подумала Скарлетт. - Нет, пусть даже мне придет-
ся сжечь поместье! Нога Эмми Слэттери никогда не ступит на пол, по кото-
рому ходила мама!"
   Скарлетт закрыла входную дверь и прислонилась к ней,  вся  во  власти
несказанного ужаса. Куда более сильного, чем в тот день,  когда  солдаты
Шермана явились к ним. В тот день она могла опасаться лишь того, что Та-
ру сожгут у нее на глазах. Сейчас же было много хуже:  вульгарные,  пре-
мерзкие людишки вознамерились поселиться в их доме,  чтобы  потом  хвас-
таться своим вульгарным, премерзким дружкам, как  они  выставили  отсюда
высокородных О'Хара. С них ведь станет и негров сюда  приглашать-угощать
их здесь, даже оставлять на ночь. Уилл рассказывал ей: Джонас всюду, где
может, показывает, что он с неграми на равных - и ест с ними, и в  гости
к ним ходит, и раскатывает с ними в своей коляске, и разгуливает  в  об-
нимку.
   При одной мысли о таком надругательстве над Тарой у  Скарлетт  бешено
заколотилось сердце и даже стало трудно дышать. Она пыталась  сосредото-
читься, пыталась найти какой-то выход, но не успевала собраться с мысля-
ми, как новый приступ ярости и страха заглушал  все.  Однако  должен  же
быть какой-то выход, должен же найтись человек, у которого есть деньги и
который мог бы ей их ссудить. Не может так быть, чтобы деньги, точно су-
хие листья, вдруг как ветром сдуло. Есть же люди, у которых  они  должны
быть. И тут она вдруг вспомнила фразу, которую с усмешкой произнес Эшли:
   "Только у одного человека есть деньги. У Ретта Батлера".
   Ретт Батлер... Скарлетт быстро вошла в гостинукт и закрыла  за  собой
дверь. Она очутилась в полумраке, так как ставни были закрыты и  к  тому
же на дворе стоял серый зимний день. Никому и в голову не придет  искать
ее здесь, а ей нужно время, чтобы спокойно все обдумать. Мысль,  пришед-
шая ей в голову, была столь проста, что Скарлетт могла лишь  удивляться,
как она об этом раньше не подумала.
   "Я добуду деньги у  Ретта.  Продам  ему  бриллиантовые  сережки.  Или
возьму под сережки взаймы - пусть хранит их, пока я не расплачусь".
   На секунду она почувствовала такое облегчение, что у нее от  слабости
закружилась голова. Она заплатит налог и уж как посмеется над  Доконасом
Уилкерсоном. Однако не успела Скарлетт порадоваться этой мысли, как неу-
молимая правда снова всплыла в сознании.
   "Но ведь налоги мне придется платить не только в этом году. И в буду-
щем, и через год, и каждый год, пока жива буду. Заплачу на  этот  раз  -
они еще повысят налог и будут повышать, пока не выкурят меня отсюда. Ес-
ли я выращу хороший урожай хлопка, они обложат его  таким  налогом,  что
мне самой ничего не останется, а то и просто конфискуют  -  скажут,  что
это хлопок Конфедерации. Эти янки и мерзавцы, которые  спелись  с  ними,
будут держать меня на крючке. И всю жизнь я буду жить в страхе, что рано
или поздно они прикончат меня. Всю жизнь буду трястись,  и  бороться  за
каждый пенни, и работать не покладая рук - и все ни к чему:  вечно  меня
будут обворовывать, а хлопок отберут, и все... Эти триста долларов,  ко-
торые я одолжу сейчас, чтоб заплатить налог, - только временная оттяжка.
Я же хочу избавиться от этого ужаса раз  и  навсегда  -  чтобы  спокойно
спать ночью и не думать о том, что ждет меня утром, и в будущем  месяце,
и на будущий год".
   Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой  подсказывал  вы-
ход. Она вспомнила Ретта - его ослепительную белозубую  улыбку,  смуглое
лицо, насмешливые черные глаза, бесстыдно раздевающие ее, ласкающие.  Ей
вспомнилась душная ночь в Атланте в конце осады,  когда  они  сидели  на
крыльце у тети Питти, укрытые летней тьмой, и  она  снова  почувствовала
его горячую руку на своем локте, снова услышала его голос: "Никогда  еще
ни одна женщина не была мне так желанна, и никогда еще ни одной  женщины
я не добивался так долго, как вас".
   "Я выйду за него замуж, - холодно решила  она.  -  И  тогда  мне  уже
больше не придется думать о деньгах".
   О, благословенная мысль, более сладостная, чем надежда на вечное спа-
сение: никогда больше не тревожиться о деньгах, знать, что с Тарой ниче-
го не случится, что ее близкие будут сыты и одеты и что ей самой никогда
не придется больше биться головой о каменную стену!
   Она вдруг показалась сама себе древней старухой.  События  этого  дня
вконец опустошили ее: сначала страшная весть о налоге, потом -  Эшли  и,
наконец, эта ненависть, которую вызвал в ней Джонас Уилкерсон. А  теперь
все чувства в ней притупились. Если же она еще была бы способна чувство-
вать, что-то в ней наверняка воспротивилось бы плану, который складывал-
ся у нее в голове, ибо Ретта она ненавидела больше  всех  на  свете.  Но
Скарлетт ничего не чувствовала. Она могла лишь думать, и  притом  думать
расчетливо.
   "Я наговорила ему уйму гадостей в ту ночь, когда он бросил нас на до-
роге, но я сумею заставить его забыть об этом, - думала она, исполненная
презрения к этому человеку и уверенная в своей власти над ним. -  Прики-
нусь такой простодушной дурочкой. Внушу ему, что всю жизнь любила его, а
в ту ночь была просто расстроена и напугана. О, эти мужчины - они  такие
самовлюбленные, чему угодно поверят, если им это льстит... Ну, а я, пока
его не заарканю, конечно же, и виду не подам, в каких мы стесненных обс-
тоятельствах. Нет, он не должен этого знать! Если он хотя бы заподозрит,
какие мы бедные, то сразу поймет, что мне нужны его деньги, а не он сам.
Но в общем-то, от