а борт "Пекода", огляделся по сторонам и сразу же решил,  что  это  и  есть
самый подходящий для нас корабль.
   Спорить  не  стану,  быть  может,  вам  и  приходилось  в  жизни   видеть
всевозможные редкостные  морские  посудины:  тупоносые  люггеры,  громоздкие
японские джонки, галиоты, похожие на соусники, и прочие диковины; но  можете
мне поверить, никогда не случалось  вам  видеть  такую  удивительную  старую
посудину, как этот вот  удивительный  "Пекод".  Это  было  судно  старинного
образца, не слишком большое и по-старомодному раздутое в боках. Корпус  его,
обветренный и огрубелый под тайфунами и штилями во всех четырех океанах, был
темного  цвета,  как  лицо  французского  гренадера,  которому   приходилось
сражаться и в Египте, и в  Сибири.  Древний  нос  корабля,  казалось,  порос
почтенной бородой. А мачты - срубленные где-то  на  японском  берегу,  когда
прежние сбило и унесло за борт штормом, - мачты стояли прямые и несгибаемые,
как спины трех восточных царей из Кельнского собора. Старинные  палубы  были
ветхи   и   испещрены   морщинами,   словно   истертые   паломниками   плиты
Кентерберийского собора, на которых истек кровью Фома Бекет. Но ко всем этим
диковинным древностям добавлялись еще иные необычайные черты, наложенные  на
судно  тем  буйным  ремеслом,  которым  оно   занималось   вот   уже   более
полустолетия. Старый капитан Фалек, много лет проплававший  на  нем  старшим
помощником - до того, как он стал водить другое судно, уже  под  собственным
началом, - а теперь живший в отставке и бывший одним из основных  владельцев
"Пекода",  этот  старик  Фалек,  пока  плавал  старшим  помощником,   весьма
приумножил исконное своеобразие "Пекода", разделав его от носа  до  кормы  и
покрыв такими редкостными по материалу и узору украшениями, с которыми ничто
в мире не могло бы идти в сравнение - разве только резная  кровать  или  щит
Торкила-Живоглота.  Разряженный  "Пекод"  напоминал  варварского  эфиопского
императора с тяжелыми и блестящими  костяными  подвесками  вокруг  шеи.  Все
судно  было  увешано  трофеями  -   настоящий   каннибал   среди   кораблей,
украсившийся костями убитых врагов.  Его  открытые  борта,  словно  огромная
челюсть, были унизаны длинными и острыми зубами  кашалота,  которые  служили
здесь вместо нагелей, чтобы закреплять на них пеньковые  мышцы  и  сухожилия
судна. И пропущены  эти  сухожилия  были  не  через  деревянные  блоки,  они
проворно бежали по  благородно  желтоватым  костяным  шкивам.  С  презрением
отвергнув  простое  штурвальное  колесо,  почтенное  судно  несло  на   себе
необыкновенный румпель, целиком вырезанный из длинной и узкой челюсти своего
наследственного врага.  В  бурю  рулевому  у  этого  румпеля,  должно  быть,
чудилось, будто он, словно дикий монгол,  осаживает  взбесившегося  скакуна,
вцепившись прямо в его оскаленную челюсть. Да, это был благородный  корабль,
да только уж очень угрюмый. Благородство всегда немножко угрюмо.
   Оглядывая шканцы в поисках какого-нибудь начальства, которому  я  мог  бы
предложить себя в качестве кандидата на пост матроса в предстоящем плавании,
я сперва никого не видел. Однако от взгляда моего не могла укрыться какая-то
необычайного вида палатка - что-то вроде вигвама, - разбитая сразу же позади
грот-мачты. Видимо, это было временное сооружение, используемое только  пока
корабль стоит в порту. Оно имело форму  конуса  высотой  футов  в  десять  и
составлено  было  из  огромных  упругих  черных  костяных   пластин,   какие
извлекаются из срединной и задней частей китовой  челюсти.  Установленные  в
круг широкими концами на палубе и плотно сплетенные, эти  пластины  китового
уса, сужаясь кверху, смыкались, образуя острую верхушку, украшенную султаном
из гибких ворсистых волокон, которые развевались  в  разные  стороны,  точно
пучок перьев на  макушке  старого  индейского  вождя  Поттовоттами.  К  носу
корабля было обращено треугольное отверстие, и через него находящиеся внутри
могли видеть все, что делалось на палубе.
   И вот в этом-то странном жилище я наконец разглядел  человека,  кому,  по
внешности судя, принадлежала здесь власть и кто, поскольку дело  происходило
в полдень и все работы  были  прерваны,  предавался  сейчас  отдыху,  скинув
покамест ее бремя. Он  сидел  на  старинном  дубовом  стуле,  сверху  донизу
покрытом завитками самой замысловатой резьбы, а  сиденье  этого  стула  было
сплетено  из  прочных  полос  того  же  самого  материала,  какой  пошел  на
возведение вигвама.
   Ничего чрезвычайного в облике пожилого джентльмена, пожалуй, не было;  он
был смугл и жилист, как и всякий старый моряк,  и  плотно  закутан  в  синий
лоцманский бушлат старомодного квакерского покроя; только вокруг глаз у него
лежала тонкая, почти  микроскопическая  сеточка  мельчайших  переплетающихся
морщин, образовавшаяся, вероятно, оттого, что он часто бывал в море во время
сильного шторма и всегда поворачивался лицом  навстречу  ветру  -  от  этого
мышцы возле глаз  напрягаются  и  сводятся.  Такие  морщины  придают  особую
внушительность грозному взгляду.
   - Не вы ли будете капитан "Пекода"? - проговорил я, приблизившись к входу
в палатку.
   - Допустим, что  так,  а  чего  тебе  надобно  от  капитана  "Пекода"?  -
отозвался он.
   - Я насчет того, чтоб наняться в команду.
   - В команду, а? Вижу, ты приезжий, - случалось ли тебе сидеть в  разбитом
вельботе?
   - Нет, сэр, не случалось.
   - И в китовом промысле ты ничего не смыслишь, а?
   - Нет, сэр, не смыслю. Но я, конечно, скоро выучусь. Ведь я несколько раз
плавал на торговом судне и думаю, что...
   - К чертям торговое судно! Чтоб я больше слов таких не слышал!  Не  то  -
взгляни на свою ногу - я выломаю эту  ногу  из  твоей  кормы,  если  ты  еще
посмеешь говорить мне о торговом судне. Подумаешь,  торговое  судно!  Уж  не
гордишься ли ты, что плавал на торговом судне? Однако, парень, чего это тебя
потянуло в китобои? Подозрительно что-то, а? Ты не был ли пиратом,  а?  Или,
может, ты ограбил своего капитана? Может, ты задумал перерезать  командиров,
как только выйдешь в море?
   Я заверил его, что неповинен в подобных злоумышлениях. Но я понимал,  что
под этими полушутливыми обвинениями у старого  моряка,  у  этого  квакера  и
островитянина, крылось  нантакетское  островное  недоверие  и  предубеждение
против всех приезжих, кроме жителей мыса Кейп-Кода и острова Вайньярда.
   - Что же все-таки заставляет тебя идти  в  китобои?  Я  хочу  знать  это,
прежде чем стану думать, стоит ли тебя нанимать.
   - Как вам сказать, сэр. В общем, я хочу ознакомиться с китобойным  делом.
Хочу посмотреть мир.
   - Хочешь ознакомиться с китобойным делом, а? А ты капитана Ахава видел?
   - А кто такой капитан Ахав, сэр?
   - Ага, я так и думал. Капитан Ахав - это капитан "Пекода".
   - В таком случае, я ошибся. Я думал, что говорю с самим капитаном.
   - Ты говоришь с капитаном - с капитаном Фалеком, вот с кем  ты  говоришь,
юноша. Дело мое и капитана Вилдада - снаряжение  "Пекода"  перед  плаванием,
поставка на  борт  всего  необходимого,  а  значит,  и  подбор  экипажа.  Мы
совладельцы судна и агенты. Но вот что: если, как ты  говоришь,  ты  желаешь
ознакомиться с китобойным делом, я могу указать  тебе  способ  сделать  это,
прежде чем ты свяжешь себя безвозвратно. Погляди на капитана Ахава, юноша, и
ты увидишь, что у него только одна нога.
   - Что вы хотите сказать, сэр? Разве второй ноги он лишился из-за кита?
   - Из-за кита?! Подойди-ка поближе, юноша; эту ногу пожрал, изжевал, сгрыз
ужаснейший из кашалотов, когда-либо разносивших в щепки вельбот! О! О!
   Меня слегка напугала  страстность  его  выражений  и  слегка  взволновало
искреннее горе, звучавшее в заключительных  восклицаниях,  но  все-таки,  по
возможности спокойно, я проговорил:
   - То, что вы рассказали, сэр, без сомнения, истинная  правда.  Но  откуда
мне знать, что именно эта порода китов отличается особой свирепостью?  Разве
только я заключу это из вашего рассказа о несчастном случае.
   - Послушай-ка, юноша, что-то у тебя голос сладковат. Говоришь  ты  совсем
не как моряк. Ты уверен, что уже ходил в море, совершенно уверен, а?
   - Сэр, - возразил я. - Мне казалось, что я уже сообщил вам, что я  четыре
раза плавал на торговом судне.
   - Но, но! Потише!  Помни,  что  я  говорил  тебе  о  торговых  судах,  не
раздражай меня, я этого не потерплю. Давай-ка поймем друг друга  получше.  Я
тебе намекнул слегка на то, каково в действительности  китобойное  дело.  Ну
как, ты все еще испытываешь к нему склонность?
   - Да, сэр.
   - Ну что ж. Очень хорошо. А теперь отвечай,  только  быстро:  сможешь  ты
зашвырнуть гарпун в пасть живому киту и следом сам туда запрыгнуть?
   - Да, сэр, если, конечно, это будет совершенно необходимо. То  есть  если
уж без этого никак не обойтись, в чем я, между прочим, очень сомневаюсь.
   - Ладно. А теперь вот что: ты намерен поступить на китобоец не только для
того, чтобы ознакомиться с китобойным делом, но еще и затем, чтобы поглядеть
мир? Так, что ли, ты говорил? Ага! Так  вот,  сходи  вон  туда,  загляни  за
планшир на носу, а потом возвращайся ко мне и расскажи, что видел.
   Минуту я стоял в нерешительности, недоумевая, как мне отнестись  к  этому
удивительному повелению, всерьез или как к шутке. Но капитан Фалек, собрав у
глаз все свои морщины, взглянул на меня так грозно, что я  тут  же  бросился
выполнять приказ.
   Я прошел на нос и заглянул за борт. Был прилив, и судно,  покачиваясь  на
якоре, развернулось носом наискось в открытое море. Передо мной  расстилался
простор, бескрайний, но удивительно, устрашающе однообразный  -  не  на  чем
было взгляду остановиться.
   - Ну, докладывай, - сказал Фалек, когда я вернулся  назад.  -  Что  ж  ты
видел?
   - Ничего особенного, - ответил я. -  Только  вода  и  вода.  Но  горизонт
просматривается неплохо, и, по-моему, идет шквал.
   - Так как же насчет того, чтобы поглядеть мир? Что ты теперь скажешь,  а?
Стоит ли ради этого огибать мыс Горн?  Не  лучше  ли  тебе  глядеть  на  мир
оттуда, где ты стоишь?
   Я был слегка задет этим рассуждением,  но  все  равно  я  решил  пойти  в
китобои, и так тому и быть: а "Пекод" - вполне подходящее для меня судно,  я
бы сказал даже самое подходящее. Все это я повторил теперь капитану  Фалеку,
и он, видя мою решимость, выразил согласие меня нанять.
   - Можешь сразу же и подписать все бумаги, - заключил он. -  Ступай-ка  со
мной.
   И он стал спускаться в капитанскую каюту; я последовал за  ним.  Здесь  я
увидел,  что  на  транце  сидит  какая-то  в  высшей  степени   необычайная,
удивительная фигура. Оказалось, что это капитан  Вилдад,  который  наряду  с
капитаном Фалеком был одним из  основных  владельцев  корабля,  -  остальные
акции принадлежали, как нередко бывает в этих  портах,  всевозможным  мелким
держателям: вдовам, сиротам и ночным сторожам, и  собственность  каждого  из
них не превышала стоимости одного бревна, или доски, или двух-трех  заклепок
в корабельном корпусе. Жители Нантакета вкладывают свои деньги в  китобойные
суда точно так же, как вы свои помещаете в надежные государственные  бумаги,
приносящие хорошие проценты.
   Этот Вилдад был квакером, так же как и Фалек и  многие  другие  обитатели
Нантакета, ведь первые поселенцы  на  острове  принадлежали  именно  к  этой
секте; и вплоть до сегодняшнего дня здешние жители сохраняют в основном  все
своеобразие квакерства, видоизменив его, вместе с тем, самым замысловатым  и
неестественным образом в результате совершенно чуждых и разнородных влияний.
Подчас, как ни у кого на свете, полнокровна жизнь этих квакеров - моряков  и
китобоев. Это - воинственные квакеры, квакеры-мстители.
   И  есть  среди  них  такие,  кто,  хоть  и  носит  библейское  имя,   как
предписывает весьма распространенный на острове обычай, и, с молоком  матери
всосав привычку к суровому и величественному квакерскому  этикету,  ко  всем
обращается на "ты", - тем не менее, под воздействием  бесчисленных  отчаянно
смелых приключений, какими изобилует вся его  жизнь,  начинает  удивительным
образом  сочетать  эти  неизжитые  странности  с  дерзким  нравом  и  лихими
порывами,  достойными  скандинавского  морского  конунга  и   романтического
язычника-римлянина.  И  когда  эти  черты  соединяются  в  человеке  большой
природной силы, чей мозг объемист, а сердце  весомо,  в  человеке,  которого
безмолвие и уединение  долгих  ночных  вахт  в  далеких  морях  под  яркими,
неведомыми  здесь,  на  Севере,  созвездиями  научили  мыслить   независимо,
свободно,  воспринимая  все  сладостные  и  жестокие  впечатления  прямо  из
девственной груди самой природы, доверчивой и открытой, и так познавать - не
без случайной помощи порою - смелый и взволнованный, возвышенный  язык,  вот
тогда появляется человек, один из целого народа, благородное,  блистательное
создание, предназначенное для подмостков великих трагедий. И с точки  зрения
сценической, достоинства его вовсе не умаляются, если в глубине его души, от
рождения ли или же в силу обстоятельств, заложена,  хотя  бы  из  упрямства,
некая  всеподавляющая  болезненность.  Ибо  все  трагически   великие   люди
становятся таковыми в силу своей затаенной болезненности. Помни об  этом,  о
юное тщеславие: всякое смертное величие есть только болезнь.  Но  мы  покуда
еще имеем дело не с таким, а совсем с иным человеком, который, однако,  тоже
представляет собой определенный  тип  квакера,  возникший  под  воздействием
особых условий.
   Как и капитан Фалек, капитан Вилдад был состоятелен и уже  ушел  от  дел.
Однако в отличие от капитана Фалека, который  нимало  не  интересовался  так
называемыми серьезными вещами,  полагая  эти  самые  серьезные  вещи  сущими
пустяками, капитан Вилдад  не  только  получил  образование  в  духе  самого
строгого нантакетского  квакерства,  но  и,  несмотря  на  свою  последующую
моряцкую жизнь и даже созерцание восхитительных  нагих  островитянок  по  ту
сторону мыса Горн, ни на йоту не поступился  своей  квакерской  натурой,  не
пожертвовал ни единым крючком на своем квакерском жилете. И все же при такой
стойкости  почтенному  капитану  Вилдаду  явно   не   хватало   элементарной
последовательности.   Отказываясь   по   соображениям   морально-религиозным
защищаться с оружием в руках от  наземных  набегов,  сам  он  тем  не  менее
совершал бессчетные набеги на Атлантику и Тихий  океан  и,  будучи  заклятым
врагом кровопролития, пролил, однако,  не  снимая  своего  тесного  сюртука,
целые тонны левиафановой крови. Как удавалось набожному Вилдаду  теперь,  на
задумчивом  закате  жизни,  примирить  противоречивые  воспоминания   своего
прошлого, этого я не знаю, только все это его, видимо,  не  очень  занимало,
ибо он, вероятно, уже давно пришел к весьма  глубокомысленному  и  разумному
выводу, что религия - это одно, а наш реальный мир - совсем другое. Реальный
мир платит дивиденды. Начав с жалкой роли мальчика-юнги  в  короткой  убогой
одежонке, он стал потом гарпунщиком в просторном квакерском жилете с круглым
вырезом,  затем  командиром  вельбота,  старшим  помощником,  капитаном   и,
наконец, владельцем судна. Свою бурную карьеру Вилдад  окончил,  как  я  уже
упомянул, в возрасте шестидесяти лет,  полностью  удалившись  от  деятельной
жизни и посвятив остаток  дней  своих  безмятежному  накоплению  заслуженных
доходов.
   Но должен с огорчением заметить, что у Вилдада была  слава  неисправимого
старого скупердяя, а на море он в свое время отличался  суровым  и  жестоким
обращением с подчиненными. Мне рассказывали в Нантакете - хоть это, конечно,
весьма странная история, - что, когда он приходил в  порт  на  своем  старом
"Каттегате", матросов прямо с борта  увозили  в  больницу  -  так  они  были
измождены и обессилены. Для человека набожного, в особенности для квакера, у
него безусловно  было,  выражаясь  мягко,  довольно  бесчувственное  сердце.
Говорят, правда, что он никогда не бранился,  но  тем  не  менее  он  всегда
ухитрялся вытягивать из людей все жилы, безжалостно принуждая их к непомерно
тяжелой, непосильной работе. Еще когда  Вилдад  плавал  старшим  помощником,
достаточно было его пристальному, мутному глазу уставиться  на  человека,  и
тем уже овладевало беспокойство, так что он наконец хватался за что попало -
будь то молоток или свайка - и начинал работать как одержимый, только бы  не
оставаться без дела. Лень и праздность  испепелялись  под  его  взором.  Его
бережливая  натура  явственно  отразилась  и  на  его  внешности.  На  худом
долговязом теле не было ни малейших излишков мяса и никаких избытков  бороды
на подбородке, где торчал только мягкий, экономичный ворс, напоминающий ворс
его широкополой шляпы.
   Таков был тот, кто сидел на транце  в  каюте,  куда  я  вошел  следом  за
капитаном Фалеком. Расстояние между палубами было невелико, и в этом  тесном
пространстве прямой, как палка, сидел старый Вилдад - он всегда сидел прямо,
чтобы не мять фалды сюртука. Широкополая шляпа  лежала  подле.  Он  сидел  в
своем доверху застегнутом темно-коричневом облачении,  скрестив  сухие,  как
палки, ноги и водрузив на нос очки, поглощенный чтением какой-то чрезвычайно
толстой книги.
   - Вилдад! - воскликнул капитан Фалек. - Ты опять за свое? Вот уж на  моей
памяти тридцать лет, как ты читаешь Святое  Писание.  Докуда  же  ты  дошел,
Вилдад?
   Видно,  издавна  приученный  к  богохульным  разговорам  своего   старого
приятеля, Вилдад спокойно, не обращая внимания на  его  неучтивость,  поднял
глаза от книги и, увидев меня, перевел на Фалека вопросительный взгляд.
   - Он говорит, что хочет наняться на "Пекод", - пояснил Фалек.
   - Ты желаешь поступить на  "Пекод"?  -  глухим  голосом  переспросил  он,
оборачиваясь ко мне.
   - Желаю, - ответил я, бессознательно повторяя его высокопарное квакерское
выражение.
   - Как он тебе кажется, Вилдад? - спросил Фалек.
   - Подойдет, - заявил Вилдад, разглядывая меня, и тут же снова обратился к
Библии и стал читать по складам, довольно громко бормоча себе под нос.
   Я подумал, что еще никогда в жизни  не  видел  такого  странного  старого
квакера, ведь вот его друг и компаньон Фалек был таким резким  и  крикливым.
Но я ничего  не  сказал,  а  только  внимательно  осмотрелся.  Фалек  открыл
какой-то ящик, вытащил оттуда корабельные  документы  и  уселся  за  столик,
поставив перед собой чернильницу и перья. Тогда я подумал, что настало время
решить для себя, на каких условиях согласен я принять участие в  предстоящем
плавании. Мне уже было известно, что  на  китобойцах  жалованья  не  платят;
здесь каждый  в  команде,  включая  капитана,  получает  определенную  часть
добычи, которая называется  долей  и  начисляется  в  зависимости  от  того,
насколько важную задачу выполняет тот  или  иной  член  экипажа.  Понимал  я
также, что, будучи новичком на китобойном судне, я не могу  рассчитывать  на
особенно большую долю; однако, поскольку морское дело было  мне  знакомо,  я
умел стоять за штурвалом, сплеснивать концы и всякое такое, я не сомневался,
что мне предложат по меньшей мере 275-ю  долю,  то  есть  одну  275-ю  часть
чистого дохода от плавания, каков бы этот доход ни оказался.  И  хотя  275-я
доля была, по местному выражению, довольно "долгая доля", все же это  лучше,
чем ничего, а если плавание будет удачным, то очень вероятно, что тем  самым
окупится сношенная мною за это время одежда, не говоря уже о пище  и  койке,
за которые я целых три года не должен буду платить ни гроша.
   Подумают, пожалуй, что  это  довольно  жалкий  способ  скопить  княжеские
богатства, да так оно и есть на самом деле. Но я не  из  тех,  кто  особенно
беспокоится  о  княжеских  богатствах,  с  меня  довольно,  если  мир  готов
предоставить мне кров и пищу на то время, пока я гощу  здесь,  под  зловещей
вывеской "Грозовой Тучи". В общем, я полагал, что 275-я доля - это  было  бы
вполне сп