двигаться вперед; второе - когда  он  действует  как
булава во время боя; третье - при поворотах из стороны в сторону;  четвертое
- при вскидывании; пятое - при отвесном вздымании бабочки лопастей.
   Первое. Горизонтальный по  своему  положению  хвост  левиафана  действует
отлично от хвостов других морских тварей. Он никогда не виляет. Виляние -  у
человека ли, у рыбы ли -  есть  признак  слабости.  Для  кита  его  хвост  -
единственное орудие продвижения вперед. Он то скручивается  под  брюхом,  то
вдруг быстро распрямляется,
   и это придает киту своеобразное молниеносное движение рывками,  с  какими
плывет чудовище на полной скорости.  А  боковые  плавники  служат  ему  лишь
рулями.
   Второе. Интересно отметить, что кашалоты, пуская в ход  при  сражениях  с
себе подобными только лоб и челюсть, в своих столкновениях  с  человеком  по
большей части пользуются в знак величайшего презрения  хвостом.  Нападая  на
вельбот, кит внезапно загибает  над  ним  хвост,  который,  распрямляясь,  и
наносит удар. И если в воздухе ему ничего не помешает, и если  он  обрушится
на свою цель, то удар такой будет неотразим. Ни ребра человека, ни шпангоуты
вельбота не выдержат его. Единственное спасение -  уклониться  от  удара;  а
если он настигнет вас сбоку, скользнув  сначала  по  воде,  тогда  благодаря
высокой плавучести китобойных вельботов и упругости материалов,  из  которых
их изготовляют, в худшем случае удается чаще  всего  отделаться  трещиной  в
шпангоуте, двумя-тремя вышибленными досками да небольшим  колотьем  в  боку.
Такие подводные боковые удары настолько часты на промысле,  что  это,  можно
сказать, просто детские игрушки. Только  скинет  кто-нибудь  куртку,  вот  и
заткнута пробоина.
   Третье. Я не могу доказать этого, но, на  мой  взгляд,  осязание  у  кита
сосредоточено в хвосте, ибо ему свойственна такая высокая  чувствительность,
с какой  может  сравниться  лишь  чувствительность  слоновьего  хобота.  Это
свойство особенно наглядно проявляется при боковом  движении  хвоста,  когда
кит с чисто девическим изяществом медленно и осторожно поводит из стороны  в
сторону по поверхности моря колоссальной бабочкой хвостовых лопастей, и если
ему попадется при этом хотя бы ус матросский, то горе тому  матросу,  с  его
усами и со всеми  потрохами.  А  сколько  нежности  в  этом  предварительном
прикосновении! Будь у его хвоста хватательная способность, мне бы непременно
припомнился слон Дармонода, который столь часто посещал цветочные базары  и,
с нижайшими поклонами поднося дамам  бутоньерки,  нежно  ласкал  хоботом  их
талии. Да, по многим  причинам  жаль,  что  хвост  кита  лишен  хватательной
способности; я вот слышал еще  об  одном  слоне,  который,  будучи  ранен  в
сражении, закинул назад хобот и вытащил стрелу.
   Четвертое.  Подобравшись  к  киту  незаметно  по   мнимой   безмятежности
пустынного морского лона, вы можете  застать  его,  когда  он,  презрев  всю
тяжеловесность своего величия,  резвится  в  океане,  словно  котенок  перед
очагом. Но и в игре его видна сила. Широкие лопасти
   хвоста то взлетают высоко в воздух, то обрушиваются на воду,  и  на  мили
вокруг раздается оглушительный гул. Подумать  можно,  что  это  стреляют  из
большой пушки; а если вы заметите венчик пара над дыхалом  на  другом  конце
его туловища, вам покажется, что это дымит дуло выпалившего орудия.
   Пятое. Поскольку у плывущего  в  обычном  положении  левиафана  хвостовые
лопасти погружены значительно глубже уровня его спины, их поэтому совершенно
не видно с поверхности. Но готовясь нырнуть в глубину, он  вздымает  отвесно
над водой хвостовой плавник вместе с тридцатью футами туловища, тот трепещет
мгновение в воздухе, а затем стрелой уходит вниз.  Не  считая  божественного
"выпрыгивания" - о котором речь еще впереди, - это, думается  мне,  одно  из
самых  величественных  зрелищ,  какие  можно  встретить  в  живой   природе.
Гигантский  хвост,  воздвигнувшись  из  бездонных  глубин,  как  бы   рвется
судорожно ввысь, к небесам. Так  во  сне  случалось  мне  видеть  величавого
Сатану,  протягивающего  из  пламенной  пучины  преисподней  свою   огромную
когтистую лапу. Но при созерцании подобных сцен все в конечном счете зависит
от вашего настроения; если вы  расположены  на  дантовский  лад,  вам  будут
мерещиться черти; если на исайевский, тогда архангелы. Стоя однажды утреннюю
вахту на мачте нашего корабля, когда рассвет заливал  алыми  лучами  небо  и
воды, я увидел на востоке большое стадо китов; они быстро уходили  навстречу
Солнцу и вдруг разом  -  словно  сговорились  -  взметнули  к  небу  бабочки
хвостов. И мне подумалось, что никогда еще не видел  мир  столь  грандиозной
картины поклонения богам, даже в Персии, этой родине огнепоклонников. И  как
Птолемей Филопатор свидетельствовал в пользу африканского  слона,  так  и  я
торжественно заявляю, что кит - самое набожное из земных существ.  Ведь  вот
пишет про древних боевых слонов  царь  Юба,  что  они  часто  приветствовали
наступление утра, в глубочайшем молчании поднявши хоботы к небесам.
   Случайное  сопоставление  между  китом  и  слоном  в  связи  с  некоторым
своеобразием хвоста у одного и хобота у другого не должно восприниматься как
попытка приравнять эти противоположные органы друг  к  другу  и,  еще  менее
того, как попытка приравнять друг к другу животных, которым они принадлежат.
Ибо как величайший из слонов - не более чем маленький терьер в  сравнении  с
левиафаном, так и хобот его - всего лишь стебелек
   лилии рядом с левиафановым хвостом. Самый свирепый удар слоновьего хобота
покажется игривым прикосновением дамского веера в сравнении с  оглушительным
треском и громом сокрушительных  хвостовых  лопастей  кашалота,  которые  не
однажды подбрасывали в воздух один за другим целые вельботы вместе с веслами
и гребцами совершенно так же, как индусский факир бросает вверх мячи(1).
   Чем больше думаю я о могучем китовом хвосте, тем горше я  сетую  на  свое
неумение  живописать  его.  Подчас  ему  свойственны   жесты,   которых   не
постыдилась  бы  и  человеческая  рука,  хотя   значение   их   и   остается
неразгаданным. В большом стаде эти таинственные жесты бывают порой настолько
очевидны, что китоловы, как я слышал, считают их сродни масонским знакам или
символам; они полагают, что таким способом кит вполне сознательно беседует с
внешним миром. Да и телу кита тоже свойственны самые необъяснимые  движения,
загадочные даже для наиболее опытных охотников. И как бы я ни расчленял  его
тушу, я все равно остаюсь на поверхности; я не знаю его и не узнаю  никогда.
Но если я не знаю даже его хвоста, то куда уж мне уразуметь его  голову!  и,
тем более, как мне понять его лицо, если у него вообще нет лица? Ты  увидишь
мою спину и мой хвост, словно говорит он, но лица моего тебе не увидеть.  Но
я и в спине-то его толком не могу разобраться; а что бы он  там  ни  намекал
насчет лица, я еще раз повторяю, что лица у него нет.

   Глава LXXXVII

   ВЕЛИКАЯ АРМАДА

   Длинный и узкий полуостров Малакка, выступая на юго-восток от  территории
Бирмы, достигает самой южной точки во всей  Азии.  А  от  этого  полуострова
непрерывной цепью тянутся  длинные  острова  Суматра,  Ява,  Бали  и  Тимор,
которые, вместе со многими другими, образуют огромную  дамбу  или  вытянутый
мол, соединяющий Азию с Австралией и отделяющий пустынный Индийский океан от
   ---------------------------(1) Хотя всякое сравнение общих габаритов кита
и слона будет просто нелепо, поскольку слона  можно  так  же  сопоставить  с
китом, как моську  со  слоном,  тем  не  менее  между  ними  есть  некоторые
любопытные черты сходства, и среди них - фонтан. Известно, что слоны нередко
набирают воду или песок в хобот, а затем, подняв его над головой,  выпускают
в воздух крутую струю. - Примеч. автора.
   тесно нанизанных восточных архипелагов. Мол этот  для  удобства  китов  и
кораблей  в  нескольких  местах  перерезан  воротами,  из  которых  наиболее
примечательными  являются  проливы  Зондский  и  Малаккский.  По   Зондскому
проливу, например, суда, направляющиеся с запада в Китай,  проходят  в  воды
китайских морей.
   Узкий Зондский пролив отделяет Суматру  от  Явы;  он  находится  как  раз
посредине гигантской островной дамбы,  укрепленной  круглым  зеленым  мысом,
который известен среди моряков под названием Яванского Лбища. Этот пролив  в
немалой степени  напоминает  центральные  ворота,  ведущие  внутрь  обширной
обнесенной  стенами  империи;  а  если  вспомнить  о  несметных  богатствах:
пряностях, шелках, драгоценных камнях, золоте и  слоновой  кости,  -  какими
изобилуют тысячи островков этих восточных морей,  то  становится  очевидным,
что со стороны природы было вовсе  не  так  уж  неразумно,  сотворяя  землю,
окружить все эти сокровища хотя бы некоторым подобием ограды для  защиты  от
загребущих  рук  западного  мира.  Берегов  Зондского  пролива  не  украшают
неприступные крепости, какие стерегут входы в Средиземное море, в Балтику  и
Пропонтиду. Не  в  пример  датчанам,  люди  Востока  не  требуют,  чтобы  им
раболепно кланялись спущенными марселями бессчетные  процессии  плывущих  по
ветру кораблей, которые вот уж сколько столетий денно и нощно проходят между
Суматрой и Явой, нагруженные драгоценнейшими дарами Востока. Но, пренебрегая
никчемными церемониями, они отнюдь не  отказываются  от  более  существенных
воздаяний. С незапамятных времен прячутся пиратские  "прао"  малайцев  среди
бухточек и островков у побережья Суматры, чтобы  вырваться  вдруг  наперерез
судам, идущим по проливу, и с копьями наперевес потребовать  своей  доли.  И
хотя благодаря многократным  кровавым  расправам,  какие  учиняли  над  ними
европейские мореплаватели, отваги у корсаров поубавилось, все же  и  по  сей
день мы слышим о том, как английское или американское судно было безжалостно
взято на абордаж и ограблено в этих водах.
   Со свежим попутным ветром "Пекод" приближался к проливу; Ахав был намерен
пройти по нему в Яванское море, а оттуда,  держа  курс  на  север,  проплыть
через те  области,  где,  по  слухам,  появляются  изредка  кашалоты,  затем
проскользнуть вдоль самых филиппинских берегов  и  очутиться  к  востоку  от
побережья Японии как раз к началу большого сезона. Таким  образом,  завершая
свое
   кругосветное  плавание,  "Пекод"  успел   бы   посетить   все   известные
промысловые районы, прежде чем спуститься к экватору в Тихом  океане;  Ахав,
чьи поиски до сих пор нигде ни к чему еще  не  привели,  твердо  рассчитывал
дать бой Моби Дику именно в тех водах, которые тот, как было известно,  чаще
всего посещал, и в то время года, когда, как можно  было  предполагать,  ему
именно там и надлежало быть.
   Но как же так? Неужели, упорно выслеживая  свою  жертву,  Ахав  нигде  не
пристает к берегу? Или его команда утоляет жажду воздухом?  Уж  за  водой-то
он, наверное, заходит. Но нет. Вот уже сколько времени бежит, как  по  арене
цирка, солнце по своему огненному кругу, и не надо ему иной пищи, кроме той,
что содержится в нем самом. Так и Ахав. Заметьте эту особенность  китобойца.
В то время как другие суда несут в трюмах чуждые им товары, чтобы  выгрузить
их в дальнем порту, бредущий по белу свету китобоец не имеет на борту  иного
груза, кроме себя самого да своего  экипажа  вместе  с  его  оружием  и  его
нуждами. В его просторном трюме плещется целое озеро, разлитое по  бочонкам.
И балластом ему служит всевозможная утварь, а не  бесполезные  свинцовые  да
железные чушки. Он несет с собой годовой запас воды. Великолепной прозрачной
доброй нантакетской воды, которая, даже пробыв три года в  трюме  китобойца,
кажется в Тихом океане моряку из Нантакета вкуснее той солоноватой жидкости,
что только вчера доставлена в шлюпках из  речек  Перу  или  Вест-Индии.  Вот
почему, хотя другие корабли, идя из Нью-Йорка в Китай и обратно, заходят  по
дороге в десяток-другой портов, китобоец за такое же время, быть  может,  не
увидит ни крупицы земли;  а  его  команда  разве  лишь  встретит  где-нибудь
случайно таких же плавучих путешественников, как и они сами. Так что если вы
принесете им известие о наступлении нового потопа, они только скажут на это:
"Ну, что ж, ребята, вот у нас и ковчег!"
   У западных берегов Явы, в непосредственной близости от Зондского  пролива
было выловлено, как известно, большое количество кашалотов, весь этот  район
считается у китобоев отличным местом для ведения промысла;  вот  почему,  по
мере того как "Пекод" приближался  к  Яванскому  Лбищу,  дозорных  все  чаще
окликали с палубы, чтобы они пристальнее следили за горизонтом. Но  вот  уже
зеленые, поросшие пальмами уступы показались  справа  по  носу,  уже  жадные
ноздри ловят в воздухе свежий аромат корицы, а ни единого фонтана  не  видно
на горизонте.
   И только когда, уже оставив всякую надежду на  встречу  с  китами,  судно
готовилось войти в пролив, сверху раздался привычный торжествующий  клич,  и
вскоре нам открылось на редкость величественное зрелище.
   Но здесь необходимо заметить, что из-за неустанного  уничтожения,  какому
подвергают в последнее время люди кашалотов по  всем  четырем  океанам,  эти
животные,  вместо  того  чтобы  плавать,  как  было  встарь,   разрозненными
небольшими  группами,  чаще  всего  встречаются  теперь  обширными  стадами,
насчитывающими подчас столь огромное число голов,  что  кажется,  будто  это
целые нации заключили торжественное соглашение и пакт о  взаимной  защите  и
поддержке. Именно этот обычай кашалотов собираться  в  огромные  караваны  и
служит, возможно, причиной тому, что иной раз  даже  в  промысловых  районах
плывешь несколько недель, а то и месяцев подряд и  не  встретишь  ни  одного
фонтана; а потом вдруг тебе откроется салют из тысяч и тысяч бьющих струй.
   В отдалении справа и слева по носу милях в  двух  или  трех  от  корабля,
образуя  широкий  полукруг,  охватывающий  полгоризонта,  непрерывной  цепью
играли и искрились в полуденном воздухе тысячи китовых фонтанов. В то  время
как  строго  вертикальный  двойной  фонтан  настоящего  кита  падает   вниз,
раздваиваясь наверху двумя потоками,  подобно  расщепленной  кроне  плакучей
ивы, одиночный,  направленный  вперед  фонтан  кашалота  представляет  собой
кустистый сгусток белого пара, то и дело взлетающий в воздух и  опадающий  в
подветренную сторону.
   С палубы "Пекода", поднятого на высокий гребень водяного холма, этот  лес
туманных струй, здесь и там взлетающих к небу,  казался  сквозь  голубоватое
марево множеством отрадных дымков над большим городом, какой  ясным  осенним
утром открывается всаднику с горного перевала.
   Подобно тому как наступающая армия, идя на приступ вражеской крепости  по
горному ущелью, стремится, ускорив марш, оставить позади опасный  переход  и
вновь раскинуться по безопасной равнине, так и  грандиозная  флотилия  китов
спешила пройти пролив, исподволь подтягивая фланги  и  продолжая  свой  путь
сплоченным, но по-прежнему полукруглым строем.
   И вот, расправив все паруса, "Пекод" устремился  за  ними,  а  гарпунщики
потрясали своим оружием и громко кричали, стоя в еще не спущенных вельботах.
Только бы удержался ветер, а тогда уж можно было не сомневаться,
   что,  пройдя  проливы,  огромное  китовое  войско  развернется  по  водам
Восточных морей только затем, чтобы лучше видеть, как будут  вырваны  многие
из их рядов. И кто знает, быть может, сам Моби Дик плавает в  этом  обширном
караване, словно священный белый слон в сиамской коронационной процессии?! И
вот, взгромоздив лисели на лисели, мы устремились вперед, гоня  перед  собой
левиафанов; как вдруг  раздался  голос  Тэштиго,  громко  призывавшего  наше
внимание к чему-то у нас за кормой.
   Как бы повторяя полукруг впереди нас,  второй  полукруг  появился  позади
корабля. Его образовывали отдельные столбики белых брызг, то выраставшие, то
падавшие, подобно китовым фонтанам; только окончательно они не  исчезали,  а
лишь опадали, чтобы подняться снова. Направив  на  них  трубу,  Ахав  быстро
повернулся на своей костяной ноге и  воскликнул:  "Эй,  на  марсе!  Готовить
горденя для ведер, чтобы мочить паруса. Это малайцы, они идут на нас!"
   Словно наверстывая время, упущенное в слишком долгом ожидании  за  мысом,
покуда "Пекод" не войдет наконец в  пролив,  эти  злобные  азиаты  бросились
теперь в погоню, забыв о всякой осторожности. Но ведь "Пекод" и сам мчался в
погоню за китами, несомый свежим попутным ветром;  и  как  любезно  было  со
стороны темнокожих филантропов подгонять его,  торопить  к  его  собственной
цели - словно это были не лодки, а хлысты да  шпоры.  И  когда  с  подзорной
трубой под мышкой Ахав прохаживался взад и вперед по  палубе,  то  глядя  на
животных, за которыми он гнался, то оборачиваясь и  разглядывая  кровожадных
пиратов, которые гнались за ним, именно так  и  думалось  ему.  А  когда  он
взглядывал на зеленые стены водного прохода,  по  которому  шел  корабль,  и
вспоминал о том, что здесь пролегла его дорога  к  отмщению,  и  думал,  что
сквозь эти ворота он  спешит  сейчас,  одновременно  и  дичь  и  охотник,  к
смертельному концу, а сзади его погоняют  дикие  свирепые  пираты  и  жуткие
дьяволы безбожия, спешащие вслед за ним, - когда все эти мысли  промелькнули
у него в сознании,  чело  Ахава  помрачнело  и  покрылось  бороздами,  точно
песчаный берег после того, как бурный прилив напрасно  изглодал  его,  не  в
силах сдвинуть то, что стояло прочно.
   Но мало кого в нашей непутевой команде тревожили подобные мысли; и когда,
оставляя пиратов позади, "Пекод" наконец  вылетел,  обогнув  мыс  Какаду,  в
открытое море, гарпунеры больше сетовали на то, что проворные
   киты все дальше уходили от погони, чем радовались  своему  благополучному
спасению от малайцев. "Пекод" по-прежнему мчался вслед  за  китами,  которые
наконец-то начали понемногу сбавлять скорость;  судно  постепенно  настигало
их; ветер стал спадать; и был дан приказ спускать вельботы.  Но  как  только
киты  по  какому-то  удивительному  инстинкту,  присущему,   как   полагают,
кашалотам, учуяли приближение трех лодок - хотя еще  добрая  миля  разделяла
их, - они тотчас же вновь  сплотили  свои  ряды,  выстроившись  шеренгами  и
батальонами, так что фонтаны их казались сверкающими на  солнце  примкнутыми
штыками, и с удвоенной скоростью устремились вперед.
   Сбросив с  себя  одежду,  в  одних  нижних  рубашках,  мы  что  было  сил
навалились на весла и после нескольких часов отчаянной гонки готовы были уже
отказаться от преследования, как  вдруг  всеобщее  смятение  в  рядах  китов
показало нам, что у них наступил наконец тот необъяснимый припадок пассивной
нерешительности, заметив  который,  китоловы  говорят,  что  кит  "обомлел".
Сомкнутая боевая колонна, в какой они  только  что  так  быстро  и  уверенно
плыли, теперь была растянута бесконечной вереницей, и  казалось,  что  киты,
подобно боевым слонам индийского царя Пора во  время  битвы  с  Александром,
готовы взбеситься от страха. Расходясь друг от друга  во  все  стороны,  они
здесь  и  там  описывали  большие  круги  или  плыли  бесцельно   в   разных
направлениях, пуская низкие толстые фонтаны -  признак  полного  смятения  и
паники. Особенно же это  загадочное  смятение  заметно  было  у  тех  китов,
которые,  подобно  полузатопленным   корабельным   остовам,   качались   как
парализованные на поверхности моря. Будь то не  левиафаны,  а  просто  стадо
овец, преследуемых на пастбище тремя волками, и тогда бы  испуг  их  не  мог
быть больше. Но  такие  приступы  робости  свойственны  почти  всем  стадным
животным. Львиногривые бизоны  Запада,  кочующие  стадами  в  десятки  тысяч
голов, могут пуститься в бегство, столкнувшись с  одиноким  всадником.  Или,
например, люди: посмотрите, как, собранные в загон театрального партера, они
при малейшем упоминании о возможном пожаре бросаются очертя голову к выходам
и теснятся,