эмир,
может с полным основанием предположить, что капитан уселся за стол, тогда  и
Старбек, очнувшись от бездействия, несколько раз обходит  палубу,  с  важным
видом заглянув по пути в нактоуз, а потом,  не  без  любезности  проговорив:
"Обедать, мистер Стабб", - спускается в каюту. Второй эмир  некоторое  время
медлит у снастей, а затем, слегка подергав грота-брас и убедившись, что  эта
важная  снасть  не  подкачает,   тоже   подчиняется   древнему   обычаю   и,
скороговоркой бросив: "Обедать, мистер Фласк", - спускается вслед за  своими
предшественниками.
   Но третий  эмир,  оставшись  теперь  на  шканцах  в  полном  одиночестве,
чувствует, видимо, большое облегчение, словно избавившись от какой-то обузы;
хитро подмигивая направо и налево, он скидывает башмаки и пускается  плясать
огневую, но бесшумную джигу прямо  над  головой  Великого  Турка,  а  потом,
необычайно ловким взмахом руки запустив шапку на верхушку бизани, где она  и
повисла чин чином, как на вешалке, направляется к люку с веселыми ужимками -
покуда его видно с палубы, - и замыкает с музыкой всю процессию,  сводя  тем
самым на нет всякую торжественность. Однако внизу,  перед  тем  как  ступить
через  порог  капитанской  каюты,  он  останавливается,  и  вот,  словно  по
волшебству подменив свою физиономию, независимый,  веселый  коротышка  Фласк
является пред очи Короля Ахава в роли Жалкого Раба.
   В ряду всевозможных  странностей,  порожденных  крайней  искусственностью
корабельного этикета, видное  место  принадлежит  тому  обстоятельству,  что
некоторые судовые командиры, на палубе способные в  острые  моменты  держать
себя по отношению к старшему с необходимой  независимостью  и  смелостью,  в
девяти случаях из десяти спустившись через секунду  к  обеду  в  капитанскую
каюту, в тот  же  миг  приобретают  какую-то  смиренную,  а  подчас  даже  и
заискивающую, униженную манеру в обращении с тем же самым капитаном, который
восседает теперь во главе стола; удивительно, право, а иной раз  так  просто
смешно. Откуда такая разница в поведении? Неразрешимая  загадка?  Не  думаю.
Роль Валтасара, царя вавилонского,  и  притом  Валтасара  не  надменного,  а
любезного, содержит в себе, без сомнения, некоторую долю  мирского  величия.
Но тот, кто, исполненный истинно монаршего разумного духа, сидит  с  гостями
во главе своего собственного обеденного  стола,  такой  человек  неоспоримой
силой и властью личного влияния  и  всей  царственностью  положения  намного
превосходит Валтасара, ибо не Валтасар  -  величайший  из  людей.  Кто  хоть
однажды угощал у себя обедом, тот испытал, что значит быть  Цезарем.  Такова
уж волшебная сила монарха в обществе, и против нее не устоишь.  Ну,  а  если
помимо всего к ней еще  прибавить  ту  верховную  власть,  какой  по  закону
облечен капитан корабля, то несложно будет путем умозаключений найти причину
того своеобразного корабельного обычая, о котором говорилось выше.
   Ахав восседал во главе своего  инкрустированного  китовой  костью  стола,
подобный безмолвному, густогривому морскому льву на белом коралловом  берегу
в окружении свирепых, но почтительных львят. Каждый в соответствии с  рангом
ожидал своей порции. Они сидели перед Ахавом словно малые дети,  хотя  видно
было, что сам Ахав ни  в  малейшей  мере  не  кичится  своим  главенствующим
положением. Как только старик взялся за нож, чтобы разрезать стоявшее  перед
ним жаркое, все три пары глаз в полном единодушии напряженно  уставились  на
него. Ни за какие блага в мире ни один  из  них  не  решился  бы,  наверное,
нарушить  святость  этого  мгновения  малейшим  замечанием,  даже  на  такую
нейтральную тему, как погода. Какое там!  Когда  же  Ахав,  протянув  нож  и
вилку, между которыми был зажат кусок жаркого, дал тем самым  знак  Старбеку
пододвинуть вперед тарелку, старший помощник принял свою  порцию  мяса  так,
словно то была милостыня, и, разрезая его деликатно, вздрогнул слегка  -  уж
не скрипнул ли он, упаси бог, ножом по тарелке, - и жевал его  беззвучно,  и
глотал не  без  оглядки.  Ибо  подобно  банкетам  во  Франкфурте  по  случаю
коронаций,  на  которых  германский  император  глубокомысленно  обедает   в
обществе семи имперских электоров, эти обеды в капитанской каюте  тоже  были
торжественными трапезами и проходили в полном и величественном  молчании;  а
ведь Ахав не запрещал разговаривать за столом, он только сам оставался  нем.
И Стабб начинал давиться, покуда возня крыс в трюме не спасала его,  нарушая
на мгновение гнетущую тишину. А бедный коротышка Фласк, он  изображал  собою
как бы младшего сына, маленького мальчика на томительном семейном пиршестве.
Ему неизменно доставались все кости из солонины, как от курицы на  его  долю
непременно пришлись бы лапки. Если бы Фласк осмелел настолько, чтобы  самому
положить себе мяса на тарелку,  он  в  собственных  глазах  сравнялся  бы  с
первостатейным вором и татем. Если бы он хоть раз сам протянул к блюду руку,
никогда бы уж он не смог ходить с поднятой головой в этом  честном  мире;  а
между тем Ахав ведь ему ничего не запрещал. И вполне вероятно, что, если  бы
Фласк сам положил себе кусок, Ахав бы даже и не заметил этого.  Менее  всего
отваживался Фласк брать масло. То ли он думал, что владельцы корабля были бы
против того, чтоб он портил маслом ясный, солнечный цвет своего лица; то  ли
считал, что в долгом рейсе по безлюдным морям масло как продукт особо
 ценный не предназначается для людей его ранга, - как бы то ни было, но масла он не ел.
   Но это еще не все. Фласк последним садился за  стол,  но  первым  вставал
из-за стола. Подумать только! Ведь тем самым обед Фласка был страшно стиснут
во времени. Старбек и Стабб, оба они раньше него выходили на старт, и они же
пользовались привилегией задерживаться за  столом  после  его  ухода.  Если,
например, у Стабба, который всего только на одну зацепку выше Фласка рангом,
сегодня плохой аппетит и он не  склонен  поэтому  задерживаться  за  столом,
Фласку тогда приходится как следует поднажать, и все равно в этот  день  ему
уж толком не пообедать, ибо  святейший  обычай  не  позволяет  Фласку  позже
Стабба вернуться на палубу. Вот почему Фласк признался однажды в  разговоре,
что с тех самых пор, как он удостоился чести  стать  командиром,  он  всегда
ходит голодный. Ибо то, что он успевал съесть,  не  утоляло  его  голода,  а
только постоянно обновляло его. "Мир  и  довольство  навсегда  покинули  мой
желудок, - думал Фласк. - Я теперь командир, но  до  чего  бы  мне  хотелось
выудить в кубрике свой прежний кусок говядины, как делал я раньше, когда был
матросом". Вот вам плоды удачной карьеры;  вот  она  тщета  славы;  вот  все
безумие жизни! Да если хоть один матрос на "Пекоде" имел зуб против третьего
помощника Фласка, то стоило этому матросу пройти во время обеда на шканцы  и
заглянуть в капитанскую каюту, где Фласк сидел бессловесным  дурачком  перед
зловещим Ахавом, и он мог считать себя с лихвой отомщенным.
   Ахав и его три помощника  составляли,  если  можно  так  сказать,  первую
обеденную смену в капитанской каюте "Пекода". После  того  как  все  они,  в
обратном порядке,  покидали  каюту,  бледнолицый  стюард  убирал  со  стола,
вернее, просто оправлял торопливо холщовую скатерть, и  тогда  на  пиршество
как  законные  наследники  приглашались  трое  гарпунеров.  Они   на   время
превращали величественную капитанскую каюту просто в людскую.
   Удивителен был контраст  между  нечеловеческим  напряжением,  порожденным
подспудным деспотизмом, царившим за капитанским столом,  и  той  беззаботной
вольностью, той буйной непринужденностью, той прямодушной грубостью,  какими
отличались  эти  средние  чины,  гарпунщики.   В   противоположность   своим
командирам,  которых  пугал,  казалось,  даже  скрип  собственных  челюстей,
гарпунщики жевали пищу с таким смаком, что у них за ушами трещало и по  всей
каюте отдавалось. О, они наедались, как боги, они набивали себе животы,  как
суда в индийском порту набивают себе трюмы пряностями. У Квикега  и  Тэштиго
были  такие  чудовищные  аппетиты,  что  бледному  стюарду,  дабы  заполнить
пустоту, образовавшуюся со времени предыдущей трапезы, приходилось тащить на
стол солонину гигантскими кусками, целые филейные части, добытые, можно было
подумать, прямо из цельной бычьей туши. И если  при  этом  он  поворачивался
недостаточно  резво,  если  он   оказывался   не   таким   уж   молниеносным
"Одна-нога-здесь-другая-там", у Тэштиго был свой не слишком любезный  способ
подгонять его - на манер гарпуна пуская ему в спину вилку. А  как-то  раз  в
припадке веселья Дэггу решил помочь Пончику бороться с  забывчивостью  -  он
сгреб его в охапку, сунул головой на пустующую доску для резки хлеба  и  так
держал, покуда Тэштиго с ножом в руке ходил вокруг,  готовясь  приступить  к
сниманию  скальпа.  Естественно,   что   стюард   со   своей   булкоподобной
физиономией, этот отпрыск разорившегося пекаря  и  больничной  сиделки,  был
человеком очень нервным и пугливым. Постоянное лицезрение темного,  грозного
Ахава и периодические буйные набеги трех  дикарей  превратили  его  жизнь  в
сплошной трепет. Обычно, снабдив гарпунщиков всем, что  им  требовалось,  он
скрывался от них в своей маленькой кладовой и со страхом  выглядывал  оттуда
сквозь занавески на дверцах, покуда трапеза не подходила к концу.
   Стоило посмотреть на них, как они сидели, - Квикег против  Тэштиго,  один
ослепительней другого, сверкая ровными зубами; а наискось от них,  прямо  на
полу, - Дэггу, которого любая скамья вознесла бы траурной головой  к  самому
потолку каюты; при каждом движении его исполинского тела потрясались  низкие
дощатые переборки, словно от шагов перевозимого в трюме африканского  слона.
Но со всем тем огромный  негр  отличался  удивительной  умеренностью,  я  бы
сказал даже - утонченностью. Поразительно было, как это он умудрялся  такими
небольшими - сравнительно - глотками поддерживать  жизнь,  разлитую  по  его
громоздкому,  царственному,  великолепному   телу.   Надо   полагать,   этот
благородный дикарь мог досыта напитаться и допьяна напиться щедрым воздухом,
через расширенные свои ноздри втягивая в себя жизнь из высших  сфер.  Не  на
хлебе да мясе вырастают исполины. Другое дело -  Квикег;  он  во  время  еды
вполне по-земному, по-варварски чавкал - звук довольно неприятный,  так  что
дрожащий  Пончик  невольно  принимался  разглядывать  свои  тощие  руки:  не
остались ли на них  следы  от  зубов.  А  когда  раздавался  голос  Тэштиго,
требовавшего, чтоб  стюард  появился  и  дал  им  обглодать  свои  косточки,
простодушного Пончика начинало тут так трясти, что вся  посуда,  развешенная
по стенам кладовой, грозила попадать на пол. Да и оселки, которые  носили  в
карманах гарпунеры, чтобы вострить остроги и прочее оружие, и на которых они
во время обеда принимались демонстративно точить свои  ножи;  эти  точильные
камни с их визгливыми голосами тоже мало способствовали  успокоению  бедного
Пончика. Разве мог он забыть, например, как Квикег, живя у себя на  острове,
наверняка был повинен в кое-каких  душегубных  пиршественных  бестактностях?
Беда,  Пончик,  беда!  Плохо  приходится  белому   лакею,   который   должен
прислуживать каннибалам. Не салфетку следует ему повесить на левый локоть, а
щит. Тем не менее, к величайшей его радости,  три  морских  воителя  наконец
встают и уходят, и его суеверный, жадный до небывальщины слух улавливает  на
каждом шагу воинственный звон их костей, точно звон  мавританских  ятаганов,
погромыхивающих в ножнах.
   Однако, несмотря на то что эти дикари обедали в капитанской каюте и даже,
как считалось, жили здесь, - все же, будучи от природы отнюдь  не  оседлыми,
они появлялись тут только на время совместных трапез,  да  еще  перед  сном,
проходя через каюту в свое собственное жилище.
   В этом вопросе Ахав не составлял  исключения  среди  прочих  американских
капитанов-китоловов, точно так же, как и все они, придерживаясь того мнения,
что  каюта  по  праву  принадлежит  именно  ему,  а  остальные  всякий   раз
допускаются сюда исключительно благодаря его любезности. Так что уж если  по
правде говорить, то помощники и гарпунеры на "Пекоде" жили не в каюте, а вне
ее. И,  входя,  они  каждый  раз  уподоблялись  входной  двери,  которая  на
мгновение поворачивается внутрь жилища,  чтобы  тотчас  же  снова  очутиться
снаружи, и, как правило, пребывает на открытом воздухе.  Да  и  немного  они
проигрывали на этом; в каюте царил дух необщительности; кроме как по делу, к
Ахаву было не подступиться. Принадлежа формально к христианскому миру,  Ахав
на деле был ему чужд. Он жил среди людей, как  последний  медведь-гризли  на
заселенных людьми берегах Миссури. И подобно  тому  как  этот  дикий  лесной
вождь Логан с уходом весны и лета забирался в дупло и там зимовал, посасывая
собственные лапы, так и  душа  Ахава  суровой  вьюжной  зимой  его  старости
запряталась в дуплистый ствол его тела и сосала там угрюмо лапу мрака.




   ГЛАВА XXXV

   НА МАЧТЕ

   Погода держалась отличная; и вот  в  ходе  установленного  чередования  с
другими матросами подошла пора мне в первый  раз  стоять  дозорным  на  топе
мачты.
   На всех американских китобойцах дозорных на топах мачт  выставляют  почти
одновременно с выходом из гавани, хотя иной раз больше пятнадцати тысяч миль
отделяет судно от промысловых областей. Если  же  после  четырех-пятилетнего
плавания корабль, приближаясь к родным берегам, несет  на  борту  хоть  один
пустой сосуд, тогда дозорные у него наверху стоят  до  последней  минуты!  и
покуда не затеряются его мачты среди портовых кранов, не  оставляет  корабль
надежду добыть еще одного кита.
   Поскольку должность дозорного на верхушке мачты - на суше равно как  и  в
море  -  очень  интересная  и  древняя,  я  позволю  себе  здесь   несколько
распространиться.  Самыми  первыми  мачтовыми  дозорными  я  считаю  древних
египтян, так как в моих изысканиях я не обнаружил никого, кого можно было бы
считать их  предшественниками.  Правда,  их  предки,  строители  вавилонской
башни, несомненно, предприняли в свое время попытку возвести  высочайшую  во
всей Азии, а также и в  Африке  мачту;  однако,  поскольку  эта  грандиозная
каменная мачта (еще до того, как был уложен  последний  кирпич)  рухнула  за
борт, сбитая грозным  штормом  божественного  гнева,  мы  не  можем  поэтому
признать  приоритет  вавилонских  строителей.  Провозглашая  египтян  нацией
мачтовых дозорных, я основываюсь на весьма распространенном среди археологов
мнении, что первые пирамиды были заложены для астрономических  целей:  такая
теория находит убедительное подтверждение в  своеобразной  лестничной  форме
этих четырехгранных построек,  по  которым  небывалыми  гигантскими  шагами,
чудовищно  высоко  подымая  ноги,  древние   астрономы   имели   обыкновение
забираться на самую вершину и оттуда громкими  криками  возвещать  появление
новых звезд, подобно  тому  как  на  современном  корабле  дозорные  криками
возвещают появление на горизонте паруса, земли  или  кита.  В  лице  святого
Столпника, того знаменитого христианского отшельника прежних времен, который
построил себе в пустыне высокий каменный столп и провел на его вершине  весь
остаток своей жизни, подтягивая себе пищу на канате, в  его  лице  мы  имеем
замечательный пример неустрашимого мачтового дозорного, кого ни  туманы,  ни
морозы, ни дождь, ни град, ни метель не могли заставить  спуститься  и  кто,
мужественно выстояв до последнего, в буквальном смысле слова, умер на  своем
посту. В наши дни  мачтовые  дозорные  -  это  бездушная  когорта  железных,
каменных и бронзовых людей, которые выстоят  не  дрогнув  в  любой  свирепый
шторм, но совершенно не способны оповещать криком об увиденных чудесах. Вот,
например, Наполеон, он стоит, скрестив руки, на вершине  Вандомской  колонны
футах в ста пятидесяти над землей, и  ему  безразлично  теперь,  кто  правит
внизу на палубе, - Луи-Филипп, или Луи Блан,  или  Луи-сам-черт.  И  великий
Вашингтон  тоже  стоит  себе  в  недосягаемой  вышине  на   верхушке   своей
величественной грот-мачты в Балтиморе, и, подобно  Геркулесову  столпу,  его
колонна отмечает предел человеческого величия, который мало кому из смертных
дано превзойти. Также и адмирал Нельсон на топе мачты  из  пушечного  чугуна
стоит дозором на Трафальгар-сквере; и даже когда лондонский  дым  совершенно
скрывает его из виду, все же есть признаки, говорящие о том,  что  невидимый
герой остается на своем  посту,  ибо  нет  дыма  без  огня.  Но  ни  великий
Вашингтон, ни Наполеон, ни Нельсон никогда не  ответят,  если  их  окликнуть
снизу, как бы отчаянно ни призывали  их  помочь  советом  те,  кто  мечется,
обезумев, по палубе у них под ногами; а ведь духовные очи их,  надо  думать,
проникают сквозь густую дымку будущего и  различают  мели  и  рифы,  которые
следует обойти стороной.
   Попытка объединить в каком-либо отношении мачтовых дозорных на суше  и  в
море может показаться безосновательной; но что в действительности это  вовсе
не так, ясно доказывает нам  одно  соображение,  которым  снабдил  нас  Овид
Мэйси,   единственный   историограф   острова   Нантакет.   Достойный   Овид
рассказывает, что  в  прежние  времена,  когда  китобойный  промысел  только
зарождался и корабли еще  не  пускались  в  регулярные  рейсы  в  погоне  за
добычей, жители острова устанавливали в песке вдоль побережья высокие мачты,
на которые взбирались дозорные, пользуясь для этой цели планками с гвоздями,
вроде того, как куры в курятнике  карабкаются  кверху  на  свои  насесты.  А
несколько лет тому  назад  к  такому  же  способу  прибегли  китоловы  Новой
Зеландии - дозорные, заметив кита, давали знак ожидавшим у берега вельботам.
Но теперь этот прием устарел, и потому обратимся к единственному  настоящему
топу мачты, к топу мачты  китобойца  в  море.  С  восхода  до  заката  стоят
дозорные на верхушках всех трех мачт; матросы сменяют там друг друга (как  и
у штурвала) через каждые два часа. В тропиках в тихую погоду стоять на мачте
чрезвычайно  приятно,  а  для  мечтательного,  задумчивого  человека  просто
восхитительно. Стоишь себе, на сто футов возвышаясь над безмолвной  палубой,
словно шагая по бездонной пучине на гигантских ходулях мачт, а  внизу  между
твоих ног проплывают  огромные  морские  чудовища,  точно  корабли,  некогда
проходившие между сапогами  славного  колосса  Родосского.  Так  стоишь  ты,
затерянный  в  бесконечности  океанов,  и  только  волны  нарушают   великое
спокойствие  вокруг.  Тихо  покачивается  дремлющий  корабль,  дуют   сонные
пассаты, все располагает к покою. Во время тропических  китобойных  плаваний
вас обычно окружает  полнейшая,  величайшая  безмятежность;  вы  не  слышите
никаких новостей; не  читаете  газет;  экстренные  выпуски  не  волнуют  вас
попусту сенсационными описаниями заурядных  событий;  вы  не  слышите  ни  о
бедствиях в стране, ни о банкротствах, ни о  падении  акций;  и  никогда  не
терзает вас забота о том, чем вы сегодня будете обедать, - ибо на  три  года
вперед ваше пропитание надежно упрятано по бочонкам, и на все это время ваше
меню останется неизменным.
   В  трех-  или  четырехлетнем  плавании  на   китобойце,   какие   нередко
совершаются в водах Южных морей, общее количество часов, проведенных вами на
верхушке  мачты,  подчас  равняется  нескольким  месяцам.  Остается   только
пожалеть, что место, где вы проводите такую значительную часть своей  жизни,
столь прискорбным образом лишено каких бы  то  ни  было  удобств,  придающих
уютную, жилую атмосферу или приятную замкнутость кровати, корабельной койке,
похоронным дрогам, будке часового, кафедре  проповедника,  карете  и  прочим
тесным и уютным приспособлениям, какими пользуются люди  в  целях  временной
самоизоляции. Здесь вашим насестом обычно оказывается  верхушка  грот-мачты,
где вы и стоите на двух тонких