морозной, а на нем была только легкая  куртка.  Но
как я ни старался, мне долгое время не  удавалось  даже  задремать  немного.
Свечу я задул, но как только вспомню, что он  сидит  тут  в  этой  неудобной
позе, футах в четырех от кровати, не дальше,  один-одинешенек,  в  холоде  и
темноте, на душе у меня становится тошно. Подумать только -  спать  в  одной
комнате с язычником, который всю ночь не смыкая  глаз  сидит  на  корточках,
блюдя свой жуткий, загадочный Рамадан.
   Наконец я все-таки забылся сном и больше уже ничего не сознавал до самого
рассвета, когда, открыв глаза, я посмотрел вниз - там сидел Квикег все в той
же скрюченной позе, словно привинченный болтами к  полу.  Но  только  первые
проблески солнечного света проникли через  окно,  как  он  тут  же  вскочил,
громко скрежеща онемевшими суставами,  но  с  видом  вполне  жизнерадостным,
кое-как доковылял до кровати и, опять прижавши свой лоб  к  моему,  сообщил,
что его Рамадан окончен.
   Как я уже говорил прежде, я  готов  с  полной  терпимостью  относиться  к
религии каждого человека, какова бы она ни была,  при  условии  только,  что
этот человек не убивает и не оскорбляет других за то, что они веруют  иначе.
Но если чья-то религия доходит просто до изуверства, если она становится для
верующего пыткой, одним словом, если она превращает нашу  планету  в  крайне
некомфортабельный  постоялый  двор,  тогда  последователя  подобной  религии
надлежит, на мой взгляд, отвести в сторонку и поговорить с ним на  эту  тему
по душам. Именно это я и намерен был теперь проделать с Квикегом.
   - Квикег, - произнес я, - полезай-ка в  постель  и  слушай,  что  я  тебе
скажу.
   И я принялся за  дело,  начав  с  возникновения  и  развития  первобытных
верований  и  дойдя  до  разнообразных  религий  нашего  времени,  неизменно
стараясь показать Квикегу, что все эти Великие Посты, Рамаданы и  длительные
сидения на корточках  в  нетопленных  мрачных  помещениях  -  просто  полная
бессмыслица: для  здоровья  вредны,  для  души  бесполезны,  иными  словами,
противоречат элементарным законам гигиены и здравого смысла. И еще я  сказал
ему, что мне просто больно, ужасно больно видеть, как  он,  во  всех  других
отношениях чрезвычайно рассудительный и разумный дикарь, так  досадно  глупо
ведет себя с этим своим нелепым Рамаданом. К тому  же,  убеждал  я  его,  от
поста тело слабеет, а стало быть, слабеет и  дух,  и  все  мысли,  возникшие
постом, обязательно бывают худосочные. Недаром же те верующие, кто  особенно
страдает  от  несварения  желудка,  придерживаются  самых  унылых  убеждений
относительно того, что ожидает их за могилой. Одним словом, Квикег,  говорил
я, несколько уклонившись от избранной темы, идея ада  впервые  зародилась  у
человека, когда он объелся яблоками, а затем была увековечена наследственным
расстройством пищеварения, поддерживаемым Рамаданами.
   Тут  я  спросил  Квикега,  страдал   ли   он   когда-либо   расстройством
пищеварения, стараясь объяснить свою мысль по возможности нагляднее, чтоб он
мог понять, что я имею в виду. Он ответил, что нет, разве только один раз  и
по весьма  знаменательному  поводу.  Это  произошло  с  ним  после  великого
пиршества, которое устроил его  отец  по  случаю  великой  победы,  когда  в
сражении было убито к двум часам пополудни пятьдесят вражеских воинов,  и  в
ту же ночь они все были сварены и съедены.
   - Довольно, довольно, Квикег, - прервал я его, содрогаясь. - Замолчи.
   Ибо я и без него представлял себе, чем это должно было кончиться. Я  знал
когда-то одного матроса,  который  побывал  на  этом  самом  острове,  и  он
рассказывал мне, что у них там  существует  такой  обычай:  выиграв  большую
битву, победитель целиком изжаривает у себя во  дворе  или  в  саду  каждого
убитого, а потом одного за другим укладывает их на большие деревянные блюда,
красиво обложив, словно пилав, плодами хлебного дерева и кокосовыми  орехами
и засунув им в рот по пучку петрушки, и посылает  с  наилучшими  пожеланиями
своим друзьям, как если бы то были просто рождественские индейки.
   В целом, я не могу сказать, чтобы мои замечания насчет религии  произвели
на Квикега большое впечатление. Во-первых, он как-то не проявил  интереса  к
рассуждениям на столь важные темы, ведущимся с точки зрения, отличной от его
собственной; а во-вторых, он и понимал-то меня не более чем на  одну  треть,
как ни примитивно формулировал я свои  мысли,  и  в  довершение  всего,  он,
безусловно, считал, что разбирается в истинной религии гораздо лучше, чем я.
Он глядел на меня с каким-то снисходительным участием и  сочувствием,  будто
очень сожалел, что такой рассудительный  молодой  человек  столь  безнадежно
потерян для святого языческого благочестия.
   Наконец мы поднялись с кровати и оделись.  Квикег  с  аппетитом  поглотил
чудовищный завтрак, состоящий из всевозможных сортов отварной рыбы - так что
большой выгоды от его Рамадана  хозяйка  все  равно  не  получила,  -  и  мы
отправились на "Пекод", неторопливо вышагивая по дороге и  ковыряя  в  зубах
костями палтуса.



   ГЛАВА XVIII

   ВМЕСТО ПОДПИСИ

   Мы только еще шли по  пристани  к  борту  судна,  я  и  Квикег  со  своим
гарпуном, когда нас окликнул  из  вигвама  хриплый  голос  капитана  Фалека,
который громко выразил удивление по поводу того, что  мой  товарищ  оказался
каннибалом, и тут же провозгласил, что не допускает на это судно каннибалов,
пока они не предъявят свои бумаги.
   - Не предъявят чего,  капитан  Фалек?  -  переспросил  я,  прыгнув  через
фальшборт и оставив своего друга внизу на пристани.
   - Бумаги, - ответил он. - Пусть покажет бумаги.
   - Да, да, - глухим голосом подтвердил капитан Вилдад,  высунув  вслед  за
Фалеком голову из вигвама. - Пусть докажет, что он обращенный. Сын  тьмы!  -
повернулся он в сторону Квикега, - состоишь ли ты в настоящее время  в  лоне
какой-либо христианской церкви?
   - А как же, - ответил я, - он принадлежит к первой  конгрегационалистской
церкви.
   Тут следует заметить,  что  многие  татуированные  дикари,  плавающие  на
нантакетских судах, кончают тем, что обращаются и попадают в лоно какой-либо
из церквей.
   - Как! Первая конгрегационалистская церковь? - воскликнул Вилдад.  -  Это
те, которые собираются в доме у диакона Девтерономии Колмена? - И он вытащил
из кармана  очки,  протер  их  большим  желтым  носовым  платком,  с  особой
осторожностью водрузил на нос, вышел из вигвама  и,  с  трудом  перегнувшись
через фальшборт, долго и пристально разглядывал Квикега.
   - Давно ли он  стал  членом  этой  общины?  -  спросил  капитан  наконец,
обернувшись ко мне. - Не слишком-то давно, я полагаю, а, молодой человек?
   - Разумеется, недавно, - поддержал его Фалек. - И крещение он получил  не
настоящее, иначе бы оно смыло у него с лица хоть  немного  этой  дьявольской
синевы.
   - Нет, ты скажи,  молодой  человек,  -  сказал  Вилдад.  -  Неужели  этот
филистимлянин регулярно посещает собрания диакона Девтерономии? Что-то я его
там ни разу не видел, а я хожу мимо каждое воскресенье.
   - Мне ничего не известно о диаконе Девтерономии и его собраниях, - сказал
я. - Знаю только, что Квикег  рожден  в  лоне  первой  конгрегационалистской
церкви. Да он сам диакон, вот этот самый Квикег.
   - Молодой человек, - строго проговорил Вилдад, - напрасно ты шутишь этим.
Объясни свои слова, ты, юный хеттеянин. Отвечай мне, о какой это  церкви  ты
говорил?
   Почувствовав, что меня прижали к стенке, я ответил:
   - Сэр, я говорил о той древней католической церкви, к которой принадлежим
мы все, и вы, и я, и капитан Фалек, и Квикег, и всякий сын  человеческий;  о
великой и вечной Первой Конгрегации всего верующего мира; все мы принадлежим
к ней; правда, иных среди нас слишком волнуют сейчас разные  мелочи  великой
веры, но сама она связывает нас всех воедино.
   - Верно! Морским узлом! - вскричал Фалек, шагнув мне навстречу. -  Юноша,
тебе бы следовало поступить к нам миссионером, а не  матросом.  В  жизни  не
слыхивал я проповеди лучше! Диакон Девтерономия, да чего там, сам отец Мэппл
никогда не сможет  тебя  переплюнуть,  а  уж  он-то  чего-нибудь  да  стоит.
Полезайте, полезайте сюда, и  к  чертям  все  бумаги.  Эй,  скажи  ты  этому
Квебеку, - или как там ты его зовешь, - скажи Квебеку, чтобы шел сюда.  Ого,
клянусь большим якорем, ну и гарпун же у него! Неплохая вещь, как я погляжу,
и обращается он с ним умело. Послушай, как тебя,  Квебек,  приходилось  тебе
когда-нибудь стоять на носу вельбота? Случалось уже бить китов, а?
   Не отвечая ни слова на свой дикарский манер, Квикег вскочил на фальшборт,
оттуда прыгнул на нос подвешенного за бортом  вельбота  и,  выставив  вперед
левое  колено  и  занеся  над  головой  гарпун,  выкрикнул  нечто   подобное
нижеследующему:
   - Капитан! Видела капля деготь там на вода? Видела?  Пускай  это  у  кита
глаз,  а  ну-ка!  -  Прицелившись  хорошенько,  он  метнул  гарпун,  и  тот,
просвистев возле самой шляпы старого Вилдада, перелетел над палубой  корабля
и разбил на бесчисленное множество осколков маленькое блестящее пятнышко.  -
Вот, - спокойно заключил Квикег, выбирая линь. - Пускай  это  у  кита  глаз,
твоя кит уже мертвый.
   - А ну, быстро,  Вилдад,  -  сказал  Фалек  своему  компаньону,  который,
перепуганный непосредственной близостью  пролетевшего  гарпуна,  удалился  к
порогу капитанской каюты. - Быстрее, говорю,  Вилдад,  доставай  корабельные
книги. Этого Любека, то есть Квебека, мы должны заполучить на один из  наших
вельботов. Слушай, Квебек, мы тебе даем девяностую долю, а  столько  еще  не
получал в Нантакете ни один гарпунщик.
   Мы спустились в каюту, и Квикег,  к  великой  моей  радости,  был  вскоре
занесен в списки той же самой команды, в какой уже числился и я.
   Когда все формальности были завершены  и  оставалось  поставить  подпись,
Фалек обернулся ко мне и сказал:
   - Надо думать, твой Квебек писать не умеет, так, что ли? Эй, Квебек, чтоб
тебя! Ты будешь подписывать свое имя или крест поставишь?
   При этом вопросе Квикег, которому и прежде уже приходилось  раза  два-три
принимать участие в подобных процедурах, видимо, ничуть не  растерялся,  но,
взяв протянутое перо, изобразил на бумаге точную копию  некоего  загадочного
округлого знака, вытатуированного у него на руке; так что благодаря упорству
Фалека касательно Квикегова прозвища все это получило определенный вид.
   Тем временем капитан Вилдад сидел, не спуская глаз  с  Квикега,  а  затем
торжественно поднялся и, порывшись в огромных карманах  своего  широкополого
коричневого сюртука, извлек оттуда целую пачку брошюр; выбрав одну  из  них,
озаглавленную "Последний день наступает, или Не теряйте времени", вложил  ее
в руки Квикегу, а потом схватил их вместе с  книгой  обеими  своими  руками,
пристально посмотрел ему в глаза и проговорил:
   - Сын тьмы, я обязан выполнить мой долг по отношению к  тебе.  Это  судно
отчасти принадлежит мне, и я не могу не заботиться об его экипаже. Ежели  ты
все еще придерживаешься своих языческих обычаев - а я  очень  опасаюсь,  что
это так, - то заклинаю тебя, не оставайся вечно  рабом  Вила.  Отринь  идола
Вила и мерзкого змия, беги грядущего гнева. Гляди в оба, говорю тебе. О,  во
имя милосердного бога! Правь прочь от огненной бездны!
   В речи старого Вилдада еще сохранились отзвуки моряцкой жизни, причудливо
перемешанные с библейскими и местными выражениями.
   - Ступай, ступай,  Вилдад,  нечего  тебе  портить  нашего  гарпунщика,  -
вмешался Фалек. - Набожные гарпунщики никуда не  годятся.  У  них  от  этого
пропадает вся хватка. А что проку в гарпунщике,  если  у  него  нет  хватки?
Помнишь, какой  был  гарпунщик  молодой  Нат  Свейн?  На  всем  Нантакете  и
Вайньярде не было храбрее. Но он стал посещать  моления,  и  дело  кончилось
худо. Он до того боялся  за  свою  ничтожную  душу,  что  начал  обходить  и
сторониться китов из опасения, как бы они не задели хвостом его вельбот и не
пришлось бы ему отправиться к черту в пекло.
   - Фалек, Фалек, - проговорил Вилдад, возводя очи и руки к небесам. - Ведь
и ты сам, как и я, изведал немало опасностей. Ведь  ты  знаешь,  Фалек,  что
означает страх смерти. Как  же  можешь  ты  прибегать  к  столь  нечестивому
пустословию? Не возведи на себя напраслину, скажи, положа  руку  на  сердце,
Фалек, разве тогда, у берегов Японии, когда вот этот самый "Пекод" потерял в
тайфуне все три мачты, - помнишь, ты как раз плавал помощником  у  Ахава?  -
разве не думал ты тогда о смерти и божьей каре?
   - Вы только послушайте его! - вскричал Фалек и зашагал по  тесной  каюте,
глубоко засунув руки в карманы. - Все  слышали,  а?  Подумать  только!  Ведь
судно каждую минуту могло пойти ко дну! Что же, думать  о  смерти  и  божьей
каре? Когда все наши три мачты с таким адским грохотом колотились о борт,  а
зыбь разбивалась над нами, и с кормы, и с носа! Думать в это время о  смерти
и божьей каре? Нет, некогда нам было думать о смерти. Жизнь - вот о  чем  мы
думали с капитаном Ахавом. Как спасти команду, как  поставить  новые  мачты,
как добраться до ближайшего порта - вот о чем я тогда думал.
   Вилдад  промолчал;  он  застегнул  на  все  пуговицы   сюртук   и   гордо
прошествовал на палубу, и мы последовали за ним. Здесь он остановился и стал
спокойно наблюдать за работой парусных мастеров, которые на  шкафуте  чинили
грот-марсель. Время от времени он нагибался и подбирал обрезок парусины  или
просмоленной бечевки, чтоб они, не дай бог, не пропали зря.



   ГЛАВА XIX

   ПРОРОК

   - Братья, вы нанялись на этот корабль?
   Мы с Квикегом только что покинули "Пекод" и медленно шли  по  набережной,
каждый погруженный в собственные мысли, когда какой-то незнакомец  обратился
к нам с этими словами, остановившись прямо перед нами и наведя свой  толстый
указательный палец на корпус упомянутого судна. Человек этот был  облачен  в
крайне ветхий, выцветший бушлат и  заплатанные  брюки,  а  шею  его  украшал
обрывок черного платка. Сливная оспа пролилась по его лицу во всех  мыслимых
направлениях,  и  теперь  оно  напоминало  замысловато  изборожденное  русло
пересохшего потока.
   - Вы нанялись туда? - повторил он свой вопрос.
   - Вы имеете в виду судно "Пекод",  полагаю?  -  переспросил  я,  стараясь
выиграть немного времени, чтобы получше его рассмотреть.
   - О, да, именно "Пекод", вот тот корабль, - подтвердил  он,  отведя  руку
назад, а затем стремительно выбросив  ее  перед  собой,  так  что  вытянутый
палец, точно штык, вонзился в цель.
   - Да, - ответил я, - мы только что подписали там бумаги.
   - Оговорено ли в бумагах что-нибудь касательно ваших душ?
   - Касательно чего?
   - А, у вас их, вероятно, нет, - быстро проговорил он. -  В  конце  концов
это не так уж важно. Я знаю многих, у кого нет души  -  им  просто  повезло.
Душа - это вроде пятого колеса у телеги.
   - О чем ты бормочешь, приятель? - удивился я.
   - Но {он} имеет избыток, которого станет на то, чтоб покрыть недостаток у
всех других, -  неожиданно  заключил  незнакомец,  делая  особое,  тревожное
ударение на слове "он".
   - Пошли, Квикег, - сказал я, - этот  тип,  видно,  сбежал  откуда-то.  Он
говорит о ком-то и о чем-то, нам с тобою неизвестном.
   - Стойте! - вскричал незнакомец. - Вы правы  -  ведь  вы  еще  не  видели
Старого Громобоя, верно?
   - Кто это Старый Громобой? - спросил я, остановленный значительностью его
безумного тона.
   - Капитан Ахав.
   - Что? Капитан нашего корабля? Капитан "Пекода".
   - Да, многие из нас, старых моряков, называют его этим  именем.  Ведь  вы
его еще не видели, верно?
   - Пока нет. Говорят, он был болен, но теперь  поправляется  и  скоро  уже
будет совсем здоров.
   - Совсем здоров, а? - повторил незнакомец с каким-то торжествующе горьким
смехом. - Капитан Ахав будет здоров тогда, когда  опять  будет  здорова  моя
левая рука, не раньше, слышите?
   - А что вам о нем известно?
   - А что вам о нем рассказали?
   - Да они ничего почти не рассказывали; я слышал только,  что  он  хороший
китобой и хороший капитан для своих матросов.
   - Верно, все это так - и то и другое верно. Но когда он приказывает,  тут
уж приходится поворачиваться. Ворчи не ворчи, вой не вой, а  слово  Ахава  -
закон. Но о том, что случилось с ним когда-то у мыса Горн, когда он три  дня
и три ночи пролежал, как мертвый; о  смертельной  схватке  с  Испанцем  пред
алтарем в Санта - обо всем этом вы ничего не слыхали? А о серебряной  фляге,
в которую он плюнул? И о том, как в последнем рейсе он потерял левую ногу во
исполнение пророчества? Неужели вы ничего не слышали обо всем этом, об  этом
и еще кое о чем? Ну конечно, вы об этом не слыхали, откуда же вам знать? Кто
вообще знает об этом, даже у нас в Нантакете? Однако о том, как  потерял  он
ногу, вы, может статься, все же слыхали? Да, да, вижу, об этом вам говорили?
Да и кто об этом здесь не знает? То есть о том, что  у  него  теперь  только
одна нога и что другую он потерял в стычке с кашалотом?
   - Друг мой, - остановил я его, - что вы тут такое плетете, я не знаю,  да
и знать не хочу, потому что, сдается мне, у вас, вроде бы, в голове не все в
порядке. Но если вы имеете в виду капитана Ахава, капитана вон того  корабля
"Пекода", тогда позвольте  сообщить  вам,  что  относительно  его  ноги  мне
известно все.
   - {Все} известно, говорите вы? И вы в этом уверены, а?
   - Абсолютно уверен.
   Еще  мгновение  незнакомец  стоял  неподвижно,  погруженный  в  тревожную
задумчивость, вытянув палец и устремив взгляд на корпус "Пекода", потом чуть
заметно вздрогнул и сказал:
   - Вы ведь уже зачислены, верно? Имена ваши значатся в списках? Ну что  ж,
что написано, то написано, а чему быть, того не миновать, то и  сбудется,  а
может, и не сбудется все-таки.  Во  всяком  случае,  все  уже  предрешено  и
расписано заранее. И кому-нибудь из матросов ведь  надо  с  ним  идти.  Либо
этим, либо каким-нибудь еще, господь да смилуется  над  ними.  Прощайте  же,
братья, прощайте, небеса неизреченные  да  благословят  вас.  Извините,  что
задержал вас.
   - Послушайте, друг, - сказал я, - если вы можете сообщить нам  что-нибудь
важное, то выкладывайте, но если вам  просто  вздумалось  нас  поморочить  и
запугать, то вы обратились не по адресу. Вот все, что я хотел сказать.
   - И сказано неплохо, очень неплохо, я люблю, когда говорят  так  складно.
Вы ему отлично подойдете, вот такие люди, как вы. Прощайте  же,  братья.  Да
вот еще, когда вы туда попадете, передайте им, что я почел за лучшее  к  ним
не присоединяться.
   - Ну нет, дорогой мой, вам нас так не одурачить, не думайте. Ведь сделать
вид, что тебе известна великая тайна, - это легче легкого.
   - Прощайте, братья, прощайте.
   - Прощайте, - ответил я. - Пошли, Квикег, уйдем  от  этого  сумасшедшего.
Впрочем, постойте, скажите-ка мне, пожалуйста, как вас зовут?
   - Илия.
   Илия! мысленно повторил я, и мы зашагали прочь, обсуждая каждый  на  свой
лад этого старого оборванного матроса; под конец мы оба сошлись на том,  что
он всего лишь мелкий мошенник, хоть и корчит из себя великое пугало.  Но  не
прошли мы и ста ярдов, как я, заворачивая  за  угол,  случайно  оглянулся  и
увидел все того же самого  Илию,  который  следовал  за  нами  на  некотором
расстоянии. Это почему-то  настолько  меня  взволновало,  что  я  не  сказал
Квикегу ни слова, но продолжал идти, горя нетерпением узнать, свернет  ли  и
незнакомец за тот же угол. Он свернул, и тогда я подумал, что он,  наверное,
преследует нас, хотя с какой  целью,  я  просто  представить  себе  не  мог.
Обстоятельство это в сочетании  с  его  двусмысленной,  таинственной  речью,
изобилующей  полунамеками,  полуразоблачениями,  породило  у  меня  в   душе
всевозможные  смутные  недоумения  и  полупредчувствия,   каким-то   образом
связанные с "Пекодом",  с  капитаном  Ахавом,  с  его  левой  ногой,  с  его
припадком у мыса Горн, с серебряной флягой,