ескам.



   ГЛАВА VII

   ЧАСОВНЯ

   В том же самом Нью-Бедфорде  стоит  Часовня  Китобоев,  и  мало  найдется
суровых рыбаков, готовящихся к отплытию в Индийский  или  Тихий  океан,  кто
пренебрег бы случаем зайти сюда в воскресенье. Я, по  крайней  мере,  зашел.
Вернувшись с первой утренней прогулки, я  вскоре  опять  вышел  на  улицу  -
только ради того, чтобы сходить в часовню.  Небо  из  ясного,  солнечного  и
холодного  превратилось  в  сплошной  туман  и  летящий   снег   с   дождем.
Завернувшись поплотнее в свою ворсистую куртку,  сшитую  из  ткани,  которая
носит название "медвежья шкура", я пробился сквозь свирепую  бурю.  Когда  я
вошел в часовню, там было  немного  народу  -  всего  несколько  моряков  да
несколько матросских жен и вдов.
   Стояла глухая тишина,  прерываемая  по  временам  лишь  возгласами  бури.
Казалось,  каждый  безмолвный  молящийся  намеренно  уселся  в  стороне   от
остальных, как будто каждое безмолвное горе было непередаваемо и замкнуто  в
себе. Священника еще не было. Только  сидели,  словно  немые  островки,  эти
мужчины и женщины, не отводя глаз от мраморных  плит  с  черной  окантовкой,
вделанных в стену по обе стороны от кафедры. Три из них имели приблизительно
такие надписи (на точность цитат не претендую) :
   ПАМЯТИ ДЖОНА ТОЛБОТА,
   ПОГИБШЕГО В ВОЗРАСТЕ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ
   ЗА БОРТОМ КОРАБЛЯ
   ВБЛИЗИ ОСТРОВА ЗАПУСТЕНЬЯ
   У БЕРЕГОВ ПАТАГОНИИ
   НОЯБРЯ МЕСЯЦА ПЕРВОГО ДНЯ 1836 ГОДА.
   ЭТУ ПЛИТУ ВОЗДВИГЛА В ПАМЯТЬ О НЕМ
   ЕГО СЕСТРА

   ПАМЯТИ
   РОБЕРТА ЛОНГА, ВИЛЛИСА ЭЛЛЕРИ,
   НАТАНА КОЛМЕНА, УОЛТЕРА КЭННИ,
   СЕТА МЭЙСИ И СЭМУЭЛА ГЛЭГА,
   СОСТАВЛЯВШИХ КОМАНДУ ОДНОГО
   ИЗ ВЕЛЬБОТОВ
   С КОРАБЛЯ "ЭЛИЗА"
   И УВЛЕЧЕННЫХ КИТОМ В ОТКРЫТОЕ МОРЕ
   ВБЛИЗИ ТИХООКЕАНСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ
   31 ДЕКАБРЯ 1839 ГОДА.
   СЕЙ МРАМОР УСТАНОВИЛИ ЗДЕСЬ
   ИХ ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ ТОВАРИЩИ

   ПАМЯТИ
   ПОКОЙНОГО
   КАПИТАНА ЕЗЕКИИЛА ХАРДИ,
   УБИТОГО НА НОСУ СВОЕГО ВЕЛЬБОТА
   КАШАЛОТОМ У БЕРЕГОВ ЯПОНИИ
   3-ГО АВГУСТА 1833 ГОДА.
   ЭТУ ДОСКУ УСТАНОВИЛА
   В ПАМЯТЬ О НЕМ ЕГО ВДОВА

   Отряхнувши мокрые льдинки со шляпы и с куртки, я уселся недалеко от двери
и стал оглядываться по сторонам, как  вдруг,  к  изумлению  своему,  заметил
поблизости Квикега. В этой торжественной обстановке  он  внимательно  глядел
вокруг с выражением недоверчивого любопытства во  взгляде.  Дикарь  оказался
единственным, кто обратил внимание на мое появление, поскольку он был  здесь
единственным, кто не умел читать и,  следовательно,  не  был  занят  чтением
упомянутых бесстрастных надписей по стенам.
   Были ли среди собравшихся в часовне родственники тех моряков,  чьи  имена
значились на плитах, этого я не знаю, но несчастные  случаи  на  море  столь
многочисленны и столь многие среди присутствующих  женщин  несли  на  лицах,
если не в одежде, печать неизбывного горя, что с уверенностью могу  сказать:
здесь собрались те, в чьих незаживающих сердцах при взгляде на  эти  хладные
плиты начинают вновь кровоточить старые раны.
   Вы, чьи усопшие погребены под зеленым травянистым  покровом,  кто  может,
стоя среди цветов, сказать: здесь, {здесь} лежит тот, кого я любила,  -  вам
неведомо страдание, гнетущее эти сердца. Сколько  горестных  пробелов  между
траурными гранями мрамора, под которым не покоится прах!  Какое  отчаяние  в
этих холодных надписях! Какая мертвящая пустота, какое неожиданное  безбожие
в этих строках, подтачивающих всякую  веру  и  словно  лишающих  надежды  на
воскресение тех, кто погиб на неведомых широтах  и  не  получил  погребения.
Этим плитам подобало бы стоять в пещерах Элефанты, а не здесь.
   В какую перепись  живущих  включены  наши  мертвецы?  Почему  повсеместно
гласит пословица, будто могилы немы, хоть и хранят они не меньше  тайн,  чем
Гудвинские пески? Как объяснить, что перед именем того, кто вчера отправился
в мир иной, помещаем мы слово, столь  значительное  и  столь  кощунственное,
однако не награждаем подобным же  титулом  того,  кто  отплывает  к  берегам
отдаленнейших Индий на нашей земле? Почему  страховые  компании  выплачивают
крупные суммы в случае кончины  бессмертных?  В  каком  вечном,  неподвижном
параличе, в каком мертвом, безнадежном трансе  лежит  сейчас  древний  Адам,
скончавшийся круглых шестьдесят столетий тому назад? Как объяснить,  что  мы
столь безутешно  оплакиваем  тех,  кому,  согласно  нашим  же  утверждениям,
уготовано вечное несказанное блаженство? Почему все  живущие  так  стремятся
принудить к молчанию все то,  что  умерло?  Отчего  даже  смутного  слуха  о
каких-то стуках в гробнице довольно, чтобы привести в ужас целый город?
   Все эти вопросы не лишены глубокого смысла.
   Но вера, подобно шакалу, кормится среди могил, и  даже  из  этих  мертвых
сомнений извлекает она животворную надежду.
   Едва ли надо говорить, с каким чувством  разглядывал  я  накануне  своего
отплытия в Нантакет эти мраморные плиты и читал в  пасмурном  свете  унылого
гаснущего дня о судьбах китобоев, до меня отправившихся  этой  дорогой.  Да,
Измаил, быть может, и тебя ожидает та же участь. Однако постепенно  я  вновь
развеселился. Ведь это же просто заманчивое приглашение пуститься в плавание
и отличный случай добиться успеха; ей-богу, разбитый  вельбот  пожалует  мне
бессмертие без повышения оклада. Это верно, в китобойном  ремесле  смерть  -
дело обычное: краткий хаотический миг, так что и ахнуть не  успеешь,  а  уже
тебя спровадили в Вечность. Но что же из этого? Думается  мне,  мы  порядком
понапутали в этом вопросе Жизни и Смерти. Мне думается, то, что именуют моею
тенью здесь на земле, и есть  на  самом  деле  моя  истинная  сущность.  Мне
думается, что, рассматривая  явления  духовные,  мы  уподобляемся  устрицам,
наблюдающим солнце сквозь толщу воды и полагающим,  будто  эта  мутная  вода
есть наипрозрачнейший воздух. Мне думается, что тело мое - лишь некий осадок
моего лучшего бытия. Да право же, пусть кто хочет забирает мое  тело,  пусть
забирает, говорю, оно - не я. И потому:  трижды  "ура"  Нантакету,  а  также
проломленному днищу вельбота и  проломленному  черепу,  ибо  душу  мою  даже
самому Юпитеру не сломить.



   ГЛАВА VIII

   КАФЕДРА ПРОПОВЕДНИКА

   Так просидел я совсем недолго, когда в  часовню  вошел  какой-то  человек
чинного вида и крепкого телосложения, и по тому, как все тотчас же устремили
к нему почтительные взоры, едва захлопнулась под натиском метели  впустившая
его дверь, я мог с уверенностью заключить, что этот славный пожилой  человек
и есть сам священник. Действительно, это  был  отец  Мэппл,  как  звали  его
китобои, среди которых  он  пользовался  большой  известностью.  Когда-то  в
юности он был моряком, гарпунщиком, однако вот уже много лет как он посвятил
себя служению богу. В те дни, о которых я пишу, отец Мэппл переживал  бодрую
зиму  своей  здоровой  старости,  той  здоровой  старости,  которая   словно
переходит исподволь в цветущую юность, ибо в бороздах его  морщин  виднелись
мягкие проблески нового расцвета - так  весенняя  зелень  проглядывает  даже
из-под февральского снега.
   У всякого, кому известна была его история, отец Мэппл не мог  не  вызвать
величайшего интереса, потому что в  его  священническом  облике  проявлялись
необычайные черты, находившие объяснение в той  суровой  корабельной  жизни,
которую он некогда вел. Еще когда он входил, я заметил, что он без зонта  и,
уж конечно, прибыл не в экипаже, ибо мокрый снег, тая, ручьями стекал с  его
парусиновой  шляпы,  а  тяжелый  брезентовый  плащ,  наподобие  лоцманского,
казалось, так и давил к земле весом всей впитанной им  воды.  Тем  не  менее
шляпа, плащ и калоши были в должном порядке сняты и  развешены  в  уголке  у
двери, после чего он в  приличествующем  облачении  спокойно  приблизился  к
кафедре.
   Как большинство старомодных кафедр, она была очень высокой,  а  поскольку
обычные ступеньки при такой высоте должны были бы  немало  протянуться  и  в
длину,  значительно  сокращая  и  без  того   небольшую   площадь   часовни,
архитектор, вероятно по совету отца Мэппла, установил кафедру без  ступенек,
снабдив ее вместо этого сбоку подвесной  лестницей,  наподобие  тех,  какими
пользуются,  чтобы  подниматься  с  лодки  на  борт  корабля.  Жена   одного
капитана-китобоя пожертвовала в  часовню  два  отличных  каната  из  красной
шерсти, служивших теперь поручнями этой лестницы, которая, украшенная сверху
резьбой и мореная под красное дерево, казалась, принимая во  внимание  общий
стиль часовни, вполне уместным и отнюдь не безвкусным приспособлением.  Отец
Мэппл задержался на мгновение у  подножия  лестницы  и,  крепко  ухватившись
обеими руками за шерстяные шары на концах поручней, взглянул вверх, а  затем
с чисто моряцкой, но в то же время чинной сноровкой взобрался  по  лестнице,
перебирая руками, словно подымался на грот-мачту своего корабля.
   Продольные части этой  лестницы  представляли  собой,  как  у  настоящего
трапа, простую веревку, обшитую клеенкой, деревянными были только ступеньки.
И я еще с первого взгляда отметил, что такое  устройство  может  быть  очень
удобно на корабле, но в данном случае  кажется  излишним.  Ибо  я  никак  не
ожидал, что,  поднявшись  на  кафедру,  отец  Мэппл  спокойно  обернется  и,
перегнувшись через борт, будет неторопливо выбирать  лестницу  ступенька  за
ступенькой,  покуда  вся  она  не  окажется  наверху,  превратив  кафедру  в
маленький неприступный Квебек.
   Слегка озадаченный, я некоторое время тщетно раздумывал над смыслом того,
что увидел. Отец  Мэппл  пользовался  славой  человека  большой  простоты  и
святости, так что я не мог заподозрить его  в  попытке  завоевать  подобными
трюками дешевую популярность. Нет,  думал  я,  здесь  должен  быть  какой-то
особый смысл, более того, какая-то скрытая символика.  В  таком  случае,  не
хочет ли он показать этим актом физической изоляции,  что  он  на  некоторое
время духовно уединился, порвав все внешние мирские связи и  узлы?  В  самом
деле,  ведь  для  истинно  религиозного  человека   эта   кафедра,   несущая
неистощимые  запасы  словесного  вина  и  мяса,  -  несокрушимая   твердыня,
возвышенный Эренбрейтштейн, в стенах которого не иссякнет вечный источник.
   Подвесная   лестница   была   здесь    не    единственной    странностью,
позаимствованной из  прежней  матросской  жизни  пастора.  Между  мраморными
надгробиями, расположенными по обе стороны позади  кафедры,  на  стене  была
большая картина - одинокий корабль, доблестно сражающийся с  бурей,  которая
гонит его прямо на черные береговые скалы, опоясанные белоснежными бурунами.
А в вышине, над  летящими  облаками,  над  черными  клубами  туч,  виднеется
островок солнечного света и на нем - лицо  ангела,  устремившего  вниз  свой
взор. Светлое это лицо отбрасывает на корабль, который  носится  по,  волнам
далеко внизу,  маленькое  лучезарное  пятнышко,  вроде  серебряной  дощечки,
вделанной теперь в палубу "Виктории" на  том  месте,  где  пал  Нельсон.  "О
славное судно! - как  бы  говорит  этот  ангел.  -  Смелое,  славное  судно,
держись!  Пусть  твердо  стоит  твой  отважный  штурвал.  Ведь   вдали   уже
проглядывает солнце, тучи расходятся - проступает безмятежная лазурь".
   Сама кафедра  тоже  несла  на  себе  следы  морского  вкуса,  породившего
подвесную лестницу и эту картину. Обшитая спереди панелью, она  имела  форму
крутого  корабельного  носа,  и  Библия  покоилась  на  выступе,  украшенном
завитками, напоминавшими старинную резьбу на носу корабля.
   Что может быть многозначительнее этого? Ведь кафедра проповедника  искони
была у земли впереди, а все остальное следует за нею: кафедра ведет за собой
мир. Отсюда различают люди первые признаки божьего скорого гнева, и  на  нос
корабля приходится первый натиск бури.
   Отсюда возносятся к богу бризов и бурь первые моления о  попутном  ветре.
Воистину, мир - это корабль, взявший курс в неведомые воды открытого океана,
а кафедра проповедника - нос корабля.



   ГЛАВА IX

   ПРОПОВЕДЬ

   Отец Мэппл поднялся и скромным,  мягким  голосом  отдал  повеление  своей
разбредшейся по часовне пастве собраться и сесть потеснее:  "Эй,  от  левого
борта! Податься вправо! От правого борта - влево! В середину, в середину!"
   Глухо загрохотали в проходах между скамьями  тяжелые  матросские  сапоги,
зашаркали едва слышно башмаки женщин, и вновь воцарилась тишина, и все глаза
устремились на проповедника.
   Мгновение он стоял неподвижно, затем опустился на колени, в носовой части
своей кафедры, сложил на груди большие смуглые ладони и, устремив вверх взор
своих закрытых глаз, начал молиться с таким  глубоким  благоговением,  точно
возносил молитву со дна морского. По окончании молитвы, голосом протяжным  и
торжественным, словно погребальный звон колокола с палубы тонущего в  тумане
корабля, -  вот  таким  голосом  начал  он  читать  гимн,  постепенно  меняя
интонации к заключительным строфам, и  окончил  чтение  звучным  благовестом
восторга и ликования:

   Китовых ребер арка надо мной.
   И тяжкий черный страх согнул мне плечи.
   Снаружи солнце колыхалось на волнах -
   Я шел на дно, погибели навстречу.

   Разверстую я видел ада пасть.
   Там бедствия теснилися толпою.
   Неизреченным мукам несть числа -
   Отчаянье овладевало мною.

   И в страшный час я к Господу воззвал
   (Достоин ли я был еще молиться?),
   Но он склонил свой слух к моей мольбе,
   И сгинул кит, души моей темница.

   По морю поспешил ко мне Господь,
   Как бы несомый солнечным дельфином,
   Был светел и ужасен божий лик,
   Подобный молнии на небе синем.
   Вовеки не устану воспевать
   Тот миг, и страх и радость мне несущий.
   И тем прославлен будет мой Господь,
   Бог милосердный, Бог всемогущий.

   Ему подпевали почти все присутствующие, и  гимн  ширился,  устремляясь  в
вышину и покрывая  завывание  бури.  Потом  ненадолго  установилась  тишина;
проповедник  медленно  переворачивал  страницы  Библии  и  наконец,  опустив
сложенные ладони на открытую книгу, произнес:
   - Возлюбленные братья-матросы! Возьмем последний стих первой главы  книги
пророка Ионы - "И создал Бог большого кита и повелел ему поглотить Иону".
   - Матросы! Эта книга, содержащая всего четыре главы - четыре рассказа,  -
лишь тончайшая нить, вплетенная в могучий канат  Писания.  Но  каких  глубин
души достигает глубинный Ионин лот! Как  поучителен  для  нас  пример  этого
пророка! Как прекрасен гимн во чреве рыбы! Сколь подобен он валам морским  и
неистово величав! Мы чувствуем, как хляби вздымаются над нами, вместе с  ним
погружаемся мы на вязкое дно моря, а вокруг, со всех сторон, - морская трава
и зеленый ил! Но каков же тот урок, что преподносит нам книга  Ионы?  Друзья
мои, это сдвоенный урок: урок всем нам, грешным людям, и урок мне,  кормчему
Бога  живого.  Всем  нам,  грешным  людям,  это  урок  потому,   что   здесь
рассказывается о грехе, о закосневшей душе, о внезапно пробудившемся страхе,
скором наказании, о раскаянии, молитве и,  наконец,  о  спасении  и  радости
Ионы. Так же, как и у всех грешников среди людей, грех  сына  Амафии  был  в
своенравном неподчинении воле Господней - неважно сейчас,  в  чем  эта  воля
заключалась и как сообщена была ему,  -  ибо  он  нашел,  что  выполнить  ее
трудно. Но помните: все, чего ожидает от нас Господь,  трудно  исполнить,  и
потому он чаще повелевает нами, нежели  пытается  нас  убедить.  И  если  мы
повинуемся Богу, мы должны всякий раз ослушаться самих себя; вот  в  этом-то
неповиновении самим себе и состоит вся трудность повиновения Богу.
   Но взяв на себя сей грех неповиновения,  Иона  и  дальше  надругался  над
Господом, ибо пытался бежать от Него. Он  думает,  что  корабль  построенный
людьми, перенесет его в такие страны, где владычествует не Бог,  а  Капитаны
земли. Он шныряет у пристаней Иоппии и высматривает судно, направляющееся  в
Фарсис. В этом заключен, надо думать, особый, доселе не понятный  смысл.  По
всем расчетам Фарсис не может быть не  чем  иным,  как  теперешним  Кадисом.
Таково мнение людей ученых. А где находится Кадис, друзья  мои?  В  Испании,
так далеко от Иоппии, как только мог Иона добраться по морю в  те  старинные
времена, когда воды Атлантики были почти неведомы людям. Потому что  Иоппия,
собратья мои матросы, это современная Яффа, она находится на самом восточном
берегу Средиземного моря, в Сирии. А Фарсис, или Кадис,  расположен  на  две
тысячи с лишком миль к  западу,  у  выхода  из  Гибралтарского  пролива.  Вы
видите,  матросы,  что  Иона  пытался  бежать  от  Господа  на  край  света.
Несчастный! О, жалкий и достойный всяческого презрения человек! С  виноватым
взором в очах, скрывается он в шляпе с опущенными  полями  от  своего  Бога;
рыщет у причалов, подобный подлому грабителю,  торопится  пересечь  море.  У
него такой беспокойный, такой саморазоблачающий вид,  что,  существуй  в  те
времена  полиция,  Иона  за  одну  лишь  подозрительную  внешность  был   бы
арестован, не успев ступить на палубу корабля. Ведь очевидно, что он  беглый
преступник: при нем ни багажа -  ни  одной  шляпной  картонки,  ни  дорожной
корзинки или саквояжа, - ни  друзей,  чтобы  проводить  его  до  пристани  и
пожелать счастливого плавания. Но вот наконец после долгих опасливых поисков
он находит корабль, направляющийся в  Фарсис.  Идет,  приближаясь  к  концу,
погрузка; и когда он  всходит  на  палубу,  чтобы  переговорить  в  каюте  с
капитаном, все матросы прерывают на мгновение работу и говорят между  собой,
что у этого человека дурной глаз. Иона слышит их; но  напрасно  пытается  он
придать себе вид спокойный  и  самоуверенный,  напрасно  пробует  улыбнуться
своей жалкой улыбкой. Моряки  бессознательно  чувствуют  его  вину.  Обычным
своим шутливым и в то же  время  серьезным  тоном  они  шепчут  друг  другу:
"Говорю тебе, Джек, он ограбил вдовицу", или "Видал,  Джо?  Это  двоеженец",
или "Сдается мне, Гарри, дружище, что он прелюбодей, сбежавший из  тюрьмы  в
старой Гоморре, или, может, беглый  убийца  из  Содома".  Один  из  матросов
подбегает к причалу, возле которого ошвартовано судно, и  читает  наклеенное
на свае объявление, в котором предлагаются пятьсот золотых монет за по  имку
отцеубийцы, а ниже имеется  описание  внешности  преступника.  Он  читает  и
поглядывает то на Иону, то на бумагу, а его товарищи сгрудились вокруг  Ионы
и понимающе молчат, готовые сразу  же  схватить  его.  Устрашившись,  дрожит
Иона, призывая на помощь всю свою храбрость, чтобы скрыть  страх,  и  только
выглядит от этого еще большим трусом. Он  не  признается  себе,  что  его  в
чем-то подозревают, но это само по себе довольно  подозрительно.  Вот  он  и
стоит там, покуда матросы не убеждаются, что он - не тот человек, о  котором
говорится в бумаге, и расступаются, пропуская его вниз к капитанской каюте.
   "Кто там? - кричит капитан, не  поднимая  головы  над  своим  столом,  за
которым он в спешке выправляет бумаги  для  таможни.  -  Кто  там?"  О,  как
жестоко этот безобидный вопрос ранит  душу  Ионы!  Он  уже,  кажется,  готов
повернуться и снова бежать прочь. Но  потом  овладевает  собою.  "Мне  нужно
добраться на этом судне до Фарсиса. Скоро ли вы отплываете, сэр?" До сих пор
капитан, занятый своими бумагами, сидел, не  поднимая  головы,  и  не  видел
Ионы, хотя тот и стоит прямо перед ним. Но при звуках этого  глухого  голоса
он  сразу  же  устремляет  на  Иону  пристальный  взгляд.  "Мы  отплываем  с
приливом", - медленно отвечает он наконец,  все  еще  внимательно  глядя  на
своего посетителя. "Не скорее, сэр?" - "И так достаточно скоро  для  всякого
честного пассажира". Ага, Иона, еще один  удар!  Но  Иона  быстро  переводит
разговор в другое русло. "Я иду с вами, - говорит он. - Вот деньги.  Сколько
это будет стоить? Я заплачу сейчас". Ибо здесь недаром  нарочито  говорится,
собратья мои матросы, что он "отдал  плату  за  пр