ых приключений, исполненной духа отваги и богатой
честными описаниями чудес, - в  путешествиях  Лайонеля  Вэйфера,  одного  из
соратников старика Дэмпира, я наткнулся на рассказ,  столь  сходный  с  тем,
который я только что приводил из Лангсдорфа, что не мог удержаться и вставил
его сюда в качестве еще одного подтверждающего примера, на  случай,  если  в
таковом возникнет надобность.
   Дело происходило  на  пути  к  острову  "Джон-Фердинандо",  как  называет
Лайонель современный Хуан-Фернандес. "По дороге туда, - пишет  он,  -  часов
около  четырех  утра,  когда  мы  находились  лигах  в  ста  пятидесяти   от
американского материка, все наше судно  вдруг  потряс  страшный  толчок,  от
которого людей охватило такое смятение, что никто не знал,  что  подумать  и
что предпринять, и все стали готовиться к смерти.  Толчок  был  внезапным  и
сильным, мы не сомневались, что корабль налетел на риф; однако, когда первый
испуг прошел, мы бросили лот, но дна не нащупали... Толчок  был  так  резок,
что пушки подскочили на станках и люди попадали с коек. А  капитана  Дэвиса,
который спал, положив под голову свой пистолет, просто вышвырнуло из каюты?"
Лайонель  далее  пытается  объяснить  толчок  землетрясением,   ссылаясь   в
доказательство на то, что примерно в  это  же  время  большое  землетрясение
действительно  причинило  заметный  ущерб  на  всем  протяжении   испанского
побережья. Но я лично не удивился бы, если бы в конце концов оказалось,  что
это был удар, нанесенный в темный предрассветный  час  никем  не  замеченным
китом, который всплыл вертикально из  глубины,  едва  не  протаранив  корпус
судна.
   Я мог бы привести еще немало тем или иным путем дошедших до меня примеров
силы и злобности кашалота. Иной раз бывало, что  он  не  только  преследовал
напавшие на него вельботы, покуда те  не  возвращались  на  свое  судно,  но
преследовал также и само судно, не обращая  внимания  на  остроги,  которыми
китоловы поражали его с бортов. Об этом могла бы рассказать кое-что  команда
английского судна  "Пьюзи-Холл";  а  что  касается  китовой  силы,  то  могу
упомянуть здесь о тех случаях,  когда  линь  от  гарпуна,  сидящего  в  туше
кашалота, во время штиля перебрасывали на палубу судна и закрепляли здесь, и
кит тащил за собой по морю тяжелый корабль, будто лошадь телегу. Кроме того,
многократно было замечено, что, если раненому кашалоту давали время прийти в
себя,  он,  как  правило,  не  проявлял  слепой  ярости,  а   действовал   с
сознательной злонамеренностью, стремясь погубить противника; не лишена также
красноречивой характерности такая деталь: подвергаясь  нападению,  он  часто
разевает свою пасть и по  нескольку  минут  держит  ее  в  таком  угрожающем
положении.  Но  я  вынужден  ограничиться  лишь  еще  одним,  заключительным
примером, также весьма  интересным  и  убедительным,  который  неопровержимо
докажет вам, что чудесное происшествие, описанное в этой  книге,  не  только
согласуется с событиями современности, но к тому же это чудо является (как и
все чудеса на свете) лишь повторением того, что уже было в стародавние века;
так что в миллионный раз говорим мы вслед за Соломоном: воистину, ничего нет
нового под солнцем, аминь.
   В шестое христианское столетие, в те дни, когда Юстиниан был императором,
а Велизарий  полководцем,  жил  некто  Прокопий,  христианский  магистрат  в
Константинополе. Как многие, должно быть, знают, он написал  историю  своего
времени, книгу необычайно ценную во всех отношениях. Самые  крупные  знатоки
всегда считали его наиболее правдивым  и  заслуживающим  всяческого  доверия
историком - за какими-то весьма  незначительными  исключениями,  которые  не
имеют касательства к тому, о чем сейчас пойдет речь.
   Так вот, в своей истории Прокопий пишет, что в годы его  префектуры  близ
Константинополя из глубин Пропонтиды, иначе Мраморного моря, было  выловлено
огромное морское чудовище, которое больше пятидесяти лет  топило  корабли  в
прибрежных водах. Этот факт, черным по белому записанный в анналах  истории,
отрицать не приходится. Да и незачем, казалось  бы.  К  какому  именно  виду
относилось это морское чудовище, в истории не говорится.  Но  поскольку  оно
топило корабли, а также и по ряду других соображений, я полагаю, что это был
кит; более того, я очень склонен считать его  кашалотом.  А  почему,  сейчас
объясню.  Я  долгое  время  думал,  что  кашалоты  никогда  не  водились   в
Средиземном море и прилежащих к нему глубинах. Я и  сейчас  убежден,  что  в
этих местах при современном положении вещей не могут и не смогут жить  стада
кашалотов. Однако  недавние  подробные  исследования  показали  мне,  что  в
христианскую  эру  были  засвидетельствованы  отдельные   случаи   появления
кашалотов  в  Средиземном  море.  Мне   рассказывали   люди,   заслуживающие
всяческого доверия, что некий британский  коммодор  Дэвис  обнаружил  скелет
кашалота у Варварийского побережья.  Ну  а  если  военный  корабль  свободно
проходит через Дарданеллы, то и кашалот мог бы тем же путем из  Средиземного
моря перебраться в Пропонтиду.
   В Пропонтиде, насколько мне удалось  выяснить,  нет  этого  своеобразного
вещества, называемого {планктоном}, которым питаются настоящие  киты.  Но  у
меня есть все  основания  предполагать,  что  пища  кашалота  -  кальмары  и
каракатицы - в изобилии  прячется  на  дне  этого  моря,  поскольку  на  его
поверхности, встречаются отдельные крупные особи, хотя,  конечно,  не  самые
крупные для этого вида. Если же вы теперь должным  образом  сопоставите  все
эти данные и поразмыслите над ними немного, вам  станет  ясно,  что  морское
чудище  Прокопия,  в  течение  полустолетия  разбивавшее  корабли   римского
императора, - это, по всей вероятности, и есть спермацетовый кит.

   Глава XLVI

   ДОГАДКИ

   Хотя сжигаемый жарким  пламенем  своего  стремления,  Ахав  все  мысли  и
действия подчинил конечной цели - поимке Моби Дика; хотя, казалось, он готов
пожертвовать во имя единой страсти всеми земными  интересами,  он  все-таки,
вероятно, - и по природе своей, и в силу  долголетней  привычки,  -  слишком
прочно был связан с горячим китобойным делом, чтобы полностью отказаться  от
попутного промысла. А если это было не так, значит, у него в избытке имелись
иные побуждения. Было бы слишком уж заумно предполагать - даже  несмотря  на
его манию, - будто его ненависть к Белому Киту распространялась  в  какой-то
степени на кашалотов вообще или что чем больше морских страшилищ он  убивал,
тем более возрастала вероятность, что следующий встреченный им кит как раз и
окажется ненавистным объектом его поисков. Но даже  если  подобная  гипотеза
была бы приемлема, существовали также и дополнительные соображения, которые,
не находясь в строгом соответствии со всем неистовством его главной страсти,
тем не менее, безусловно, оказывали на него свое воздействие.
   Для достижения задуманной цели Ахаву нужны были орудия; а из всех орудий,
какими пользуются под луной, чаще всего приходят  в  негодность  люди.  Так,
например, он сознавал, что как ни сильна была его магнетическая  власть  над
Старбеком, эта власть все же не подавляла целиком душу  помощника,  то  было
лишь физическое  превосходство,  нередко  влекущее  за  собой  и  господство
духовное. Тело Старбека и его плененная воля принадлежали Ахаву до тех  пор,
пока Ахав держал свой магнит приставленным к его виску; а все-таки он  знал,
что в глубине души главный помощник ужасается намерениям  капитана  и,  будь
это возможно, с радостью устранился бы от такого дела или даже само бы  дело
загубил. Быть может, немало времени пройдет, пока они найдут Белого Кита. За
это время Старбек будет постоянно впадать  в  открытое  неподчинение  власти
своего  капитана,  если  только  не  отвлечь  его  какими-то  каждодневными,
положительными мелочными заботами. Но и это  еще  не  все;  само  изощренное
безумие Ахава особенно ярко проявлялось в той рассудительности и зоркости, с
какими он  увидел,  что  необходимо  покуда  лишить  плавание  фантастически
нечестивого облачения, которое его окутывало, что  весь  жуткий  смысл  этой
охоты следует  держать  в  тени  (ибо  редко  чья  храбрость  устоит  против
длительных размышлений, не перемежаемых действием),  что  его  командирам  и
матросам нужно думать о чем-нибудь более близком и простом,  чем  Моби  Дик,
когда они стоят свою долгую ночную вахту. Ибо как ни бурно, как ни  страстно
приветствовала его дикая команда провозглашение этой охоты,  все  моряки  на
свете - народ  довольно  непостоянный  и  малонадежный;  они  находятся  под
воздействием переменчивой погоды и перенимают ее неустойчивость; и  если  их
все время вести к достижению отдаленной и  смутной  цели,  каких  бы  буйных
радостей ни сулила она  в  конце,  прежде  всего  необходимо,  чтобы  всякие
будничные дела и занятия постоянно держали их наготове для решающей схватки.
   Известно было Ахаву и  другое.  В  минуты  величайшего  возбуждения  люди
презрительно  отметают  всякие   низменные   интересы;   но   такие   минуты
быстролетны. Обычное, естественное состояние  для  этого  божьего  творения,
думал Ахав, - жалкое  корыстолюбие.  Допустим,  что  Белый  Кит  воспламенил
сердца моей дикарской команды и даже породил в их нечестивых  сердцах  нечто
вроде рыцарского великодушия и благородства; все равно, гоняясь  из  чистого
воодушевления за Моби Диком, они в то же время должны получать  пищу  и  для
утоления своих обычных, каждодневных желаний. Ведь даже  высоко  вознесенным
рыцарям-крестоносцам старинных времен мало было проделать по суше две тысячи
миль, дабы сражаться за святую гробницу, - по пути они должны были совершать
кражи  со  взломом,  шарить  по  чужим  карманам  и   прибегать   к   прочим
благочестивым способам стяжания случайных доходов. Будь они вынуждены строго
ограничиваться своей конечной  романтической  целью,  сколь  многие  из  них
отвернулись бы с отвращением от этой конечной романтической цели. Я не стану
лишать моих людей, думал Ахав, всякой надежды на плату - да, да,  на  плату.
Сейчас они, быть может, презирают мысль  о  корысти;  но  пройдет  несколько
месяцев, и эта дремлющая корыстная мысль о  плате  в  один  прекрасный  день
взбунтуется в них, и тогда, пожалуй, расплачиваться придется Ахаву.
   Существовало также и  еще  одно  соображение,  ближе  связанное  с  самим
Ахавом. Открыв под  влиянием  момента  и  при  этом,  как  видно,  несколько
преждевременно, главную, но сугубо личную цель плавания,  Ахав  теперь  ясно
сознавал что тем самым он поставил себя в такое положение, в каком он  ничем
не смог бы защититься от обвинений в узурпации; так  что  матросы  с  полным
моральным и законным основанием могли бы, если бы им вздумалось  и  удалось,
отказаться от  подчинения  своему  капитану  и  даже  силой  отнять  у  него
командование.  Ахав  же,  безусловно,  стремился  себя  оградить   даже   от
невысказанных обвинений в узурпации, от всех  возможных  последствий,  какие
могли  бы  возникнуть,  если  бы   подобные   сокровенные   мысли   получили
распространение. А  для  этого,  помимо  властного  ума  и  сердца  и  руки,
необходимо было еще и неотступное, пристальное внимание ко  всяким  малейшим
атмосферным воздействиям на команду.
   В силу всех этих, а также и  других,  слишком  сложных  для  того,  чтобы
выразить их словами, доводов Ахав отчетливо понимал, что  он  должен  внешне
по-прежнему   хранить   верность   первоначальному,   исконному   назначению
китобойца, соблюдать все обычаи промысла и вообще  всячески  демонстрировать
свою всем известную горячую заинтересованность в китобойном деле.
   Как бы то ни было, голос его теперь нередко раздавался на  палубе,  когда
он окликал дозорных и приказывал  им  хорошенько  следить  за  горизонтом  и
сообщать, если покажутся хотя бы дельфины. И вскоре  эта  бдительность  была
вознаграждена.

   Глава XLVII

   МЫ ТКАЛИ МАТ

   День был пасмурный и душный, матросы  лениво  слонялись  по  палубе  или,
перегнувшись через борт,  бездумно  следили  за  свинцовыми  волнами.  Мы  с
Квикегом мирно ткали мат для нашего вельбота. Так тихо было  все  кругом,  в
воздухе словно притаилось какое-то волшебство, какое-то обещание радости,  и
каждый примолкший матрос был словно невидим, растворившись в самом себе.
   За тканьем мата я играл роль помощника или пажа при Квикеге. И в то время
как я пропускал уток - марлинь  между  длинными  прядями  основы,  пользуясь
вместо челнока своей собственной рукою, а стоящий  сбоку  Квикег  подсовывал
время от времени между нитями свой тяжелый дубовый меч - бердо и,  рассеянно
вперившись в морскую даль, не глядя, не думая, подгонял вплотную  поперечные
волокна, над кораблем и над  всем  морем  царила  такая  странная  дремотная
тишина, нарушаемая по временам лишь глухими ударами  деревянного  меча,  что
мне стало казаться, будто передо мною - Ткацкий Станок Времени, а  сам  я  -
только челнок, безвольно снующий взад и  вперед  и  плетущий  ткань  Судьбы.
Передо мной были натянуты нити основы, неподвижные, если не считать легкого,
но неизменно возобновляющегося подрагивания,  от  которого  поперечные  нити
плотнее переплетаются с ними. Основа, думал я,  -  это  необходимость,  и  я
своей собственной рукою пропускаю по ней свой собственный челнок и тку  свою
собственную судьбу на ее неподвижных нитях. А между тем капризно-равнодушное
бердо Квикега толкает уток, иной раз сильно, иной раз слабо, иной раз криво,
иной раз косо, как придется; и от этого заключительного толчка зависит,  как
будет  выглядеть  готовая  ткань;  этот  меч  дикаря,  думал  я,   придающий
окончательный вид работе утка по основе; это равнодушное, беззаботное  бердо
- это случай; да, да, случай, свобода воли и необходимость, ни в  коей  мере
друг друга не исключающие, а переплетающиеся во взаимодействии. Прямые  нити
основы-необходимости, которых ничто не заставит изменить своего направления,
и даже легкое подрагивание лишь придает  им  устойчивости;  свободная  воля,
которой дана свобода протягивать свой уток по  заданной  основе;  и  случай,
хоть  и  ограниченный  в  своей  игре  прямыми   линиями   необходимости   и
направляемый в своем движении сбоку свободной волей, так что он  подчиняется
обоим, случай сам попеременно управляет ими,  и  ему  принадлежит  последний
удар, определяющий лицо событий.

   ***
   Так мы ткали и  ткали,  как  вдруг  какой-то  странный  звук,  протяжный,
нечеловеческий, дикий и певучий, заставил меня вздрогнуть,  моток  свободной
воли выпал у меня из рук, и я уставился в  облака,  откуда  упал,  будто  на
крыльях, этот крик. Высоко надо  мной  стоял  на  салинге  этот  безумец  из
Гейхеда -  Тэштиго.  Устремившись  вперед  всем  телом  и,  словно  скипетр,
простерши вдаль руку, он с короткими, внезапными перерывами тянул свой дикий
вопль. Надо думать, в это самое мгновение такой же крик испустили  по  всему
морю сотни дозорных, вознесенные над палубами своих китобойцев на  такую  же
головокружительную  высоту;  но  мало  из  чьей  груди  мог   этот   древний
китобойский клич вырваться с такими великолепными модуляциями, как у индейца
Тэштиго.
   Краснокожий страж как бы парил над нами  в  воздухе,  с  такой  неистовой
жадностью вглядываясь  в  горизонт,  что  казалось,  это  некий  пророк  или
провидец, узревший тени Судьбы  и  своими  дикими  воплями  возглашающий  их
приближение.
   - Фонтан на горизонте! Вон, вон! Фонтан на горизонте! Фонтан!
   - Где, где?
   - Справа на траверзе, милях в двух отсюда! Целое стадо!
   В тот же миг все пришло в движение.
   Кашалот пускает фонтаны с такой же надежной размерностью, с какой  тикают
часы.  И  по  этому  признаку  китоловы  отличают   эту   рыбу   от   других
представителей ее рода.
   - Хвосты показывают! - снова раздался голос Тэштиго;  киты  скрылись  под
водой.
   - Живей, стюард! - вскричал Ахав. - Время!
   Пончик кубарем скатился вниз, взглянул на часы и  с  точностью  до  одной
минуты сообщил Ахаву время.
   Корабль между тем был приведен к ветру и теперь спокойно  покачивался  на
волнах. Тэштиго дал знать, что киты ушли под воду, держа курс по ветру,  так
что мы твердо рассчитывали увидеть их теперь прямо по  носу.  Ибо  к  своему
чудесному искусству, нырнув в одном направлении, развернуться в глубине  под
прикрытием водной толщи и плыть с огромной скоростью в прямо противоположную
сторону, к этому коварному приему, многократно замеченному за кашалотом,  на
этот раз киты не стали бы прибегать; ведь нельзя же было  предположить,  что
замеченные Тэштиго киты могли от этого  всполошиться,  да  и  вообще  как-то
почуять наше присутствие. А пока что один из матросов, который не  входил  в
команду вельбота и должен был все время оставаться на судне, сменил  индейца
на верхушке грот-мачты. Дозорные с фок- и бизань-мачт спустились на  палубу,
кадки с линем были установлены на своих местах, шлюпбалки выведены за  борт,
грота-рей обрасоплен,  и  три  вельбота  повисли  над  волнами,  словно  три
коробочки морского  укропа  на  крутых  прибрежных  скалах.  А  их  команды,
охваченные нетерпением, выстроились у борта,  одной  рукой  еще  держась  за
поручни и поставив уже ногу на планшир. Так стоят наготове матросы у  бортов
военного корабля, идущего на абордаж.
   Но в этот решающий миг  вдруг  раздалось  восклицание,  заставившее  всех
перевести взгляд с китов на сумрачного Ахава. И мы, содрогнувшись,  увидели,
что он стоит  в  окружении  пяти  темных  призраков,  казалось,  только  что
возникших из воздуха.

   Глава XLVIII

   ВЕЛЬБОТЫ СПУЩЕНЫ

   Призраки - ибо таковыми они тогда предстали перед  нами  -  двигались  по
другой стороне палубы, бесшумно и быстро снимая тросы и крепления с висевшей
там шлюпки. Эта шлюпка всегда считалась у нас запасной,  хотя  и  называлась
капитанской, из-за того что висела на шканцах у правого, борта.  На  носу  в
ней стояла теперь высокая темнолицая  фигура  с  единственным  белым  зубом,
зловеще торчащим между серо-стальных губ. Облачение этого человека  состояло
из сильно помятой черной хлопчатобумажной китайской куртки и таких же  точно
широких  черных  штанов.  Но   всю   эту   эбеновую   погребальную   черноту
удивительнейшим образом увенчивал сверкающий белый витой тюрбан, под которым
были уложены вокруг головы скрученные в косу волосы. Его помощники  казались
менее смуглолицыми, их кожа имела тот яркий, тигрово-желтый  оттенок,  какой
присущ некоторым из древних и исконных обитателей Филиппин - этому  племени,
известному своим дьявольским  коварством,  из-за  чего  многие  простодушные
белые матросы считают их платными шпионами и  тайными  агентами  дьявола  на
воде, а контора их повелителя, как  полагают  матросы,  находится  где-то  в
другом месте.
   Экипаж корабля все еще в замешательстве разглядывал этих неведомых людей,
когда раздался голос Ахава, обращавшегося к старику в белом тюрбане, который
командовал ими:
   - Все готово, Федалла?
   - Готово, - прошипел тот в ответ.
   - Спустить вельботы на воду! - гаркнул Ахав через всю палубу. -  Слышите?
Спустить вельботы!
   В голосе его была такая громовая сила,  что  матросы,  несмотря  на  свое
замешательство, тут же перепрыгнули через  планшир;  закрутились,  завизжали
блоки; три вельбота с размаху плюхнулись на воду; а  люди  с  проворством  и
бесстрашием, обычными только среди китобоев, попрыгали, словно козы, с борта
в лодки, раскачивавшиеся на волнах далеко внизу.
   Но едва только они отгребли с подветренной стороны, как,  обогнув  корму,
из-под противоположного борта показалась четвертая лодка  с  теми  же  пятью
незнакомцами на веслах и Ахавом, который, стоя на корме во весь рост, громко
крикнул Старбеку, Стаббу и Фласку, чтобы они растянулись  по  воде  подальше
друг от друга, охватив как можно более широкое пространство.  Но  все  взоры
снова были прикованы к темнолицему Федалле  и  его  кома