а кипящей морской пены, что врывалась  через  люк  к  нам  в
кубрик, он оказался, на мой вкус, чересчур разбавленным и пересоленным.
   А говядина  была  отменная  -  жесткая,  но  сочная.  Говорили,  что  это
буйволятина; другие уверяли, что верблюжатина; что это было на самом деле, я
лично решать не берусь. Были там у них  еще  клецки  маленькие,  но  сытные,
правильной  шарообразной  формы   и   совершенно   несокрушимые.   Казалось,
проглотишь  несколько  штук  и  чувствуешь,  как  они  у  тебя   в   желудке
перекатываются. И если  нагнешься  чересчур  низко,  то  они  того  и  гляди
выкатятся из тебя, точно бильярдные шары. Правда, хлеб... но тут  уж  ничего
нельзя было поделать; к тому же он был противоцинготный; коротко  говоря,  в
хлебе содержалась единственная их свежая пища. Но  в  кубрике  свет  был  не
слишком яркий, и совсем нетрудно было, пока ешь  хлеб,  отступить  в  темный
уголок. Но если взять судно в целом, от бушприта до штурвала и  от  клотиков
до киля, если учесть размеры котлов у кока в камбузе,  а  также  вместимость
живого котла - его собственного дубленого брюха, с носа
   до  кормы,  говорю  я,  "Сэмюэл  Эндерби"   был   превосходный   корабль,
справедливо славившийся хорошим и обильным столом, первоклассным  и  крепким
флипом и командой, в которой все были молодцы как на подбор и славные ребята
от тульи шляп до каблуков.
   Но чем, по вашему мнению, можно объяснить столь  широкое  гостеприимство,
которым знамениты были "Сэмюэл Эндерби" и некоторые другие известные  мне  -
хотя и не  все  -  английские  китобойцы,  всегда  готовые  угостить  любого
говядиной и хлебом, вином и шуткой  и  не  скоро  устававшие  есть,  пить  и
веселиться?  А  я  вам  сейчас  объясню.  Столь  щедрое  радушие  английских
китобойцев может служить предметом специального исторического  исследования.
А я еще нигде не скупился на исторические китобойные  исследования,  если  в
том возникала надобность.
   Предшественниками англичан в китобойном промысле были голландцы, зеландцы
и датчане, от которых они переняли немало терминов, по сей день остающихся в
ходу, а также, что еще существеннее, их старинные обычаи  широкой  жизни,  в
особенности обильной еды и питья. Ибо, как правило, на английском купеческом
судне матросов держат в черном теле, а на английском китобойце  никогда.  И,
стало быть, это безудержное китобойское радушие  для  англичан  не  является
чем-то естественным и  нормальным;  оно  случайно  и  нетипично  и,  значит,
порождено особыми причинами, которые мы здесь вскрыли и сейчас еще поясним.
   Занимаясь изысканиями в  области  левиафанической  истории,  я  наткнулся
как-то на старинный голландский фолиант, который, насколько я мог судить  по
исходившему от него сырому китовому  запаху,  трактовал  о  китобойном  деле
Заглавие у него было "Дан Купман", из  чего  я  заключил,  что  он  содержит
бесценные мемуары какого-нибудь купора с амстердамского китобойца, ибо,  как
известно, на каждом китобойце ходит свой купорный мастер. Утвердила  меня  в
этом мнении и фамилия издателя - Фитц-Молот. Но  мой  друг  доктор  Шевелюр,
человек высокой  учености,  профессор  нижнеголландского  и  верхненемецкого
языков в колледже Санта Клауса и Св. Сосуда, которому я вручил эту книгу для
перевода, присовокупив к ней ящик спермацетовых свечей  в  благодарность  за
труды, - этот самый доктор Шевелюр не успел бросить взгляд на  обложку,  как
сразу же стал уверять меня, что "Дан Купман" означает не "купор", а "купец".
Так  или  иначе,  но  этот  ученый  нижнеголландский  фолиант  трактовал   о
голландских промыслах и содержал, среди прочих сведений,  весьма  интересный
раздел о промысле китобойном. Именно в этом разделе, озаглавленном  "Смеер",
что значит "Сало", я нашел длинный и подробный  список  продуктов,  которыми
были наполнены кладовые и чуланы ста восьмидесяти голландских китобойцев; из
этого списка в переводе доктора Шевелюра я заимствую следующие строки:

   400 000 фунтов говядины
   60 000 фунтов фрисландской свинины
   150 000 фунтов вяленой трески
   550 000 фунтов сухарей
   72 000 фунтов свежего хлеба
   2800 бутылей масла
   24 000 фунтов тексельского и лейденского сыра
   144 000 фунтов сыра (видимо, низкосортного)
   1650 ведер джина
   10 800 бочек пива

   Обычно статистические таблицы  бывают  непереносимо  сухи;  но  в  данном
случае это не так, ибо на читателя здесь изливаются  целые  бочки  и  ведра,
кварты и пинты доброго джина и доброго веселья.
   В свое время я потратил три дня  на  усердное  переваривание  означенного
пива, мяса и  хлеба,  и  при  этом  меня  осенило  немало  глубоких  мыслей,
достойных трансцендентального и платонического приложения; а затем и  я  сам
составил одну вспомогательную таблицу с приблизительными количествами трески
и всего прочего, приходящимися на  каждого  нижнеголландского  гарпунщика  в
старинной Гренландской и Шпицбергенской  китобойной  флотилии  Прежде  всего
поражают грандиозные порции  поглощаемого  масла,  а  также  тексельского  и
лейденского сыра. Впрочем, это я отношу  за  счет  естественно  маслянистой,
скользкой  природы  перечисленных  продуктов,   еще   сильнее   омаслившихся
благодаря маслянистой природе занятия  упомянутых  людей,  и  в  особенности
благодаря тому, что они ведут промысел в ледовитых Полярных морях,  у  самых
берегов Эскимосии, где на веселых пирах туземцы подымают  за  здоровье  друг
друга кубки колесного масла.
   Количество пива - 10 800 бочек - тоже очень велико. Поскольку в  полярных
водах промысел ведется только в течение  короткого  лета,  характерного  для
тамошнего климата,  весь  рейс,  включая  путь  от  Шпицбергена  и  обратно,
продолжается у голландского китобойца каких-нибудь
   три месяца; и если положить по 30 членов экипажа на каждом из  180  судов
их китобойной флотилии, мы получим всего 5400 нижнеголландских  матросов;  и
стало быть, ровно по две бочки пива на брата в качестве  двенадцатинедельной
нормы, не считая щедрой  толики  от  1650  ведер  джина.  Ну,  а  чтобы  эти
джинно-пивные гарпунщики,  до  такой  степени  накачавшиеся  спиртным,  были
способны стоять на носу вельбота  и  без  промаха  целиться  в  стремительно
летящего кита, - это, казалось бы, довольно маловероятно. И тем не менее они
целились, да и попадали тоже. Впрочем, не следует забывать, что  происходило
это на далеком севере, где пиво полезно для здоровья, у наших гарпунеров  на
экваторе пиво вызвало бы сонливость  на  мачте  и  головокружение  в  лодке,
отчего воспоследовали бы печальные потери для Нантакета и Нью-Бедфорда.
   Но ни слова больше  об  этом;  довольно  было  здесь  перечислено,  чтобы
показать, что староголландские китобои  за  два-три  столетия  до  нас  были
любители пожить в свое удовольствие и что английские китобои наших  дней  не
пренебрегли столь блестящим примером. Ибо, как говорят они, плавая с пустыми
трюмами по океанам, если ты  не  можешь  извлечь  из  мира  ничего  лучшего,
извлеки из него по крайней мере хороший обед. А на этом и содержимое графина
пришло к концу.

   Глава CII

   ПОД ЗЕЛЕНОЙ СЕНЬЮ АРСАКИД

   До сих пор,  описывая  кашалота,  я  останавливался  главным  образом  на
чудесах его внешнего облика и только в самых редких случаях -  на  отдельных
чертах и подробностях его внутреннего строения. Однако теперь, чтобы постичь
его целиком и до конца, мне надлежит расстегнуть его  еще  дальше,  спустить
чулки, снять  подвязки,  повыдергать  крючки  из  ушек  во  всех  его  самых
сокровенных суставах и выставить его перед вами  в  окончательно  обнаженном
виде: то есть в его абсолютном скелете.
   Постой-ка, Измаил, как же так? Откуда же ты, простой гребец на  вельботе,
можешь знать о том,  что  сокрыто  у  кита  в  глубине?  Или  ученый  Стабб,
взгромоздившись на шпиль, читал  вам  лекции  по  анатомии  китообразных?  и
демонстрировал аудитории, подняв при помощи лебедки, образец китового ребра?
Объяснись же, Измаил. Разве ты
   можешь разложить у себя на палубе взрослого левиафана,  как  раскладывает
повар на блюде жареного поросенка?  Ведь  не  можешь,  верно?  До  сих  пор,
Измаил, ты правдиво рассказывал о том, что видел  собственными  глазами;  но
теперь остерегись, ты присваиваешь себе исключительное право  Ионы  -  право
говорить о  стропилах  и  балках;  о  прогонах,  коньковом  брусе,  лагах  и
пилястрах, составляющих каркас левиафана; а также, быть может, о  мыловарнях
и маслобойках его внутренностей.
   Я признаю, что со времен Ионы мало кому из китобоев удавалось  проникнуть
глубоко под шкуру  взрослого  кита;  однако  мне  была  дарована  счастливая
возможность изучить его анатомию в миниатюре. Однажды на палубу корабля,  на
котором я плавал, был целиком поднят маленький теленок кашалота - ради мешка
или торбы, из которой изготовляются ножны для лезвий гарпуна и  остроги.  Уж
не думаете ли вы, что я упустил такой случай и  не  воспользовался  ножом  и
резаком, чтобы сломать печати и прочесть все, что содержалось  в  этом  юном
кашалотике?
   А  что  касается  точных  сведений  о  костях  левиафана  в  его  полном,
гигантском  развитии,  то  этими  сведениями   я   обязан   ныне   покойному
царственному другу Транко, царьку острова Транке, одного из группы  Арсакид.
Как-то много лет тому назад, когда я  ходил  на  торговом  судне  "Алжирский
бей", на острове Транке властитель  Транко  пригласил  меня  на  Арсакидские
празднества в свою уединенную виллу в Пупелле, - это была приморская  долина
неподалеку от Бамбукового Городка, как называли наши моряки его столицу.
   Мой царственный друг Транко,  одаренный  среди  иных  достоинств  горячей
любовью ко всевозможным варварским диковинам, собрал у себя  в  Пупелле  все
необычайное,  что  только  могли  создать  самые  изобретательные   из   его
подданных, - куски дерева, покрытые замысловатыми резными узорами,  граненые
раковины,   инкрустированные   копья,   драгоценные   весла,    пироги    из
ароматического дерева и все те природные чудеса, что вынесли на  его  берега
исполненные должной почтительности и богатые чудесами морские волны.
   Среди этих последних самое видное место занимал огромный дохлый  кашалот,
которого после одного особенно долгого и свирепого шторма нашли  выброшенным
на берег, - голова его пришлась под кокосовую пальму,  чьи  пышные  плакучие
побеги  казались  его  изумрудным  фонтаном.  Когда  гигантская  туша   была
освобождена от своих
   безмерно толстых покровов и солнце высушило обнаженные  кости,  скелет  с
вящими предосторожностями перенесли в Пупеллу, и  он  лежал  под  величавыми
пальмами, словно под высокими сводами зеленого храма. Его ребра были увешаны
боевыми трофеями,  позвонки  изрезаны  загадочными  иероглифами  арсакидских
летописей; в черепе жрецы поддерживали  неугасимый  ароматный  огонь,  будто
бессмертная китовая голова вновь выпускала к небесам свои туманные  фонтаны,
а ужасная нижняя  челюсть  была  подцеплена  к  ветке  и  раскачивалась  над
молящимися наподобие меча на волоске, который некогда так запугал Дамокла.
   Это было дивное зрелище. Роща была зелена, точно мох в  Льдистой  Долине,
деревья стояли высокие и надменные, впивая жизненные соки;  щедро  воздающая
почва лежала внизу, точно ткацкий станок, на котором натянут пышный ковер; и
побеги ползучих лоз составляли в ней фон, а живые цветы - узор. Все деревья,
все их отяжелевшие ветви; все кусты, все папоротники и травы; полный  зовами
воздух, - все было охвачено неустанным движением. Великое солнце  в  кружеве
листьев казалось .ткацким  челноком,  плетущим  неувядаемую  зелень.  О  ты,
усердный ткач! невидимый ткач! - остановись на мгновение!  -  только  ответь
мне! - куда течет твоя ткань? какой дворец  предназначена  она  украшать?  к
чему все эти неустанные труды? Отвечай, ткач! - задержи свою  руку!  -  одно
только слово! Нет. По-прежнему снует  уток,  по-прежнему  плывут  со  станка
узоры; и струится неизбывным потоком цветастый ковер. Бог-ткач, он знай себе
ткет; и стук и гудение станка оглушают его, так что он и  не  слышит  голоса
смертных; и нас, кто глядит на станок, тоже оглушают его стук и  гудение;  и
лишь удалившись, услышим мы тысячи затерянных голосов.  Ведь  именно  так  и
происходит на всех настоящих фабриках и  заводах.  Слова,  которые  неслышны
подле крутящихся валов, эти же  самые  слова  отчетливо  звучат  за  стеной,
вырываясь наружу из  открытых  окон.  Этим  путем  было  разоблачено  немало
злодейств. Так будь же осторожен, о смертный!  ибо  пока  гудит  и  грохочет
мировой станок, могут быть подслушаны издалека твои самые сокровенные мысли.
   И вот посредине зеленого, пышущего неутомимой жизнью  ткацкого  станка  в
Арсакидской роще лениво лежал огромный, белый, священный скелет  -  праздный
колосс. Но на этой бесконечной зеленой ткани, что сплеталась и гудела вокруг
него, сам он, ленивый гигант, казался
   искусным ткачом, весь увитый лозами, с каждым месяцем зеленея все ярче  и
ярче и все же оставаясь, как  и  прежде,  только  скелетом.  Жизнь  обвивала
Смерть; Смерть поддерживала Жизнь; угрюмый бог, повенчанный с  юной  Жизнью,
породил себе во славу это кудрявое диво.
   Так вот, когда в сопровождении царственного Транко я посетил этого  кита,
увидел его череп-алтарь и над ним струю  искусственного  дыма,  подымавшуюся
оттуда,  откуда  некогда  взлетал  настоящий  фонтан,  я  подивился,  почему
языческий царек рассматривает храм как  экземпляр  своей  коллекции.  Но  он
только рассмеялся. Еще больше удивился я тому, что жрецы  провозгласили  эту
дымную струю настоящим китовым фонтаном.  Я  походил  взад  и  вперед  вдоль
скелета, раздвинул в стороны ползучие лозы, проник вовнутрь между ребер и  с
путеводной нитью Арсакиды  долго  бродил  и  плутал  среди  сумрачных  витых
колоннад и тенистых беседок. Но клубок мой вскоре подошел к концу, и, следуя
по бечевке назад, я вышел наружу в том же месте, где вошел.  Я  не  встретил
внутри ни живой души; ничего, кроме мертвых костей.
   Тогда, срезав зеленый прутик-рейку,  я  снова  забрался  внутрь  скелета,
чтобы приступить к измерениям. Но жрецы сквозь бойницы в черепе  разглядели,
как я вычислял высоту последнего ребра. "Это еще что такое?! - завопили они.
- Как смеешь ты измерять нашего бога? Это наше дело!"
   "Прекрасно, жрецы, - согласился я. - Какова же,  по-вашему,  его  длина?"
Тут между ними разгорелся яростный  спор  касательно  футов  и  дюймов;  они
принялись дубасить друг друга жезлами по голове, удары  гулко  отдавались  в
огромном черепе, а  я,  воспользовавшись  удачным  стечением  обстоятельств,
быстро закончил свои измерения.
   Результаты   этих   измерений   я   намерен   теперь   опубликовать.   Но
предварительно необходимо заметить, что приводить вымышленные  цифры  я  все
равно бы не смог. Потому что существует целый ряд скелетных  авторитетов,  к
которым вы  могли  бы  обратиться,  чтобы  проверить  мои  данные.  Говорят,
например, что в английском городе Гулле, одном  из  китобойных  портов  этой
страны, находится Левиафанический музей,  где  хранится  несколько  отличных
образцов полосатиков и других китообразных. Равным образом, как я слышал,  в
Манчестерском музее  в  Нью-Гемпшире  находится,  как  утверждают  владельцы
музея,   "единственный   в   Соединенных   Штатах   совершенный    экземпляр
Гренландского, или Речного, Кита".  Мало  этого,  в  Англии,  в  Йоркшироком
городке  под  названием  Бэртон-Констэбл  в  собственности  у  некоего  сэра
Клиффорда  Констэбла  имеется  скелет  кашалота,  правда,  весьма  умеренных
размеров, не то что гигантский кит моего друга царька Транко.
   Оба кита, которым принадлежали эти два последних скелета, были  выброшены
на  берег  и  попали  в  руки  теперешним  своим  владельцам  на  одинаковом
основании. Царь Транко завладел своим китом, потому что так ему  захотелось,
а сэр Клиффорд - потому что был лордом  и  господином  тех  мест.  Кит  сэра
Клиффорда весь разобран по косточкам;  так  что  в  нем,  словно  в  большом
комоде, можно открывать и закрывать все костные полости - раздвигать  ребра,
будто гигантский веер, - и целый день качаться на нижней  челюсти.  Остается
только навесить замки на его двери и ставни и определить  ливрейного  лакея,
чтобы тот, побрякивая связкой  ключей  на  поясе,  водил  по  залам  будущих
посетителей. Сэр Клиффорд думает положить по два пенса  за  вход  на  гулкую
галерею спинного хребта; три пенса за право послушать эхо в пещере  мозжечка
и шесть пенсов за возможность полюбоваться несравненным видом с кашалотового
лба.
   Размеры скелета, которые я  намерен  здесь  привести,  заимствованы  мною
verbatim(1) с моей собственной правой руки, где они  были  вытатуированы  по
моей просьбе, поскольку в тот бурный бродячий период моей жизни  у  меня  не
было иного надежного способа сохранить столь ценные статистические сведения.
Но так как места у меня было мало,  потому  что  я  хотел  еще  оставить  по
возможности какой-то участок неисписанным для одной поэмы, которую я как раз
тогда сочинял, я не стал утруждать себя лишними дюймами; да и  вообще-то  до
дюймов ли тут, где речь идет о подлинных размерах кита?

   Глава CIII

   РАЗМЕРЫ КИТОВОГО СКЕЛЕТА

   Прежде всего я хочу привести здесь одно частное соображение  относительно
живой массы левиафана, чей скелет нам сейчас  предстоит  выставить  напоказ.
Оно напрашивается само собой и может еще нам здесь пригодиться.
   --------------------------(1) Дословно, слово в слово (лат.)
   Согласно моим тщательным подсчетам, частично  основанным  к  тому  же  на
данных капитана Скорсби, полагавшего семьдесят тонн  веса  в  самом  крупном
гренландском  ките,  имеющем  шестьдесят  футов  в  длину;   согласно   моим
тщательным подсчетам,  повторяю,  наиболее  крупный  кашалот,  насчитывающий
между восьмьюдесятью пятью и девяноста футами в длину  и  без  малого  сорок
футов в обхвате в самом толстом месте, такой кашалот должен иметь по крайней
мере девяносто  тонн  весу;  так  что,  если  принять,  что  на  одну  тонну
приходится  тринадцать  человек,  то  выходит,  что  он  заведомо  перевесит
население целой деревни с тысячей ста обитателями.
   Подумайте-ка, сколько мозгов нужно впрячь, точно волов  в  одну  упряжку,
для того чтобы этот левиафан хоть на йоту поддался представлению сухопутного
человека!
   Поскольку я уже всячески демонстрировал перед  вами  его  череп,  дыхало,
челюсть, зубы, хвост, лоб, плавники и  прочие  части,  мне  теперь  остается
только выделить то, что представляет наибольший интерес  в  его  неприкрытом
скелете. Но так как гигантский череп занимает столь огромную долю  от  общей
длины скелета, так как он представляет собой наиболее сложную  его  часть  и
так как в этой главе о нем совершенно не будет  вновь  упомянуто,  -  крайне
необходимо, чтобы вы постоянно держали его в памяти или под мышкой, иначе  у
вас  не  создастся  правильного  представления  обо  всей   конструкции,   к
рассмотрению которой мы приступаем.
   В длину кашалотовый скелет на острове  Транке  насчитывал  семьдесят  два
фута; а это значит, что в полном облачении и  живой  протяженности  он  имел
девяносто футов длины; потому что скелет кита  проигрывает  по  сравнению  с
размерами тела около одной пятой. Из этих  семидесяти  двух  футов  примерно
двадцать приходилось на череп  с  челюстью  и  только  пятьдесят  -  на  сам
позвоночник. А к позвоночнику на участке, занимающем  треть  от  его  длины,
была прикреплена мощная круглая коробка ребер, содержавшая некогда  все  его
жизненно важные органы.
   Эта  необъятная  грудная  клеть  вместе  с  длинным,  ровным  позвоночным
столбом, далеко отходящим от нее прямой полосой, очень напоминала мне  остов
большого корабля на стапелях, в котором только  двадцать  голых  шпангоутных
ребер успели вставить в киль, торчащий позади длинным, обнаженным бревном.
   Ребер было по десяти с каждой стороны. Первое, ес