оворится так,  такое  восклицание,  только  и
всего, сэр.
   - Гм, гм, ну, продолжай.
   - Я только хотел сказать, сэр, что...
   - Ты что, шелковичный червь, что ли? Сучишь нить для  своего  одеяния  из
себя же самого? Что у тебя за пазухой? Тяни живей! И чтобы  я  этой  ловушки
больше не видел!
   - Ушел. Неожиданно это у  него  получилось;  но  шквалы  всегда  налетают
неожиданно на жарких широтах. Я слыхал,  что  остров  Альбермарль,  один  из
Галапагосов,  прямо  посредине  рассечен  экватором.  Думается  мне,  нашего
старого капитана тоже прямо посредине рассекает какой-то экватор. Он весь на
экваторе - горяч, как огонь! Сюда смотрит - где моя пакля?  Живее  за  дело.
Пошла работа. Вот у меня деревянный молоточек, и сам я дока по части игры на
бутылках - стук-постук!
   (Ахав про себя.)
   - Вот так зрелище! Вот так  звуки!  Седоголовый  дятел  долбит  дуплистый
ствол! Можно позавидовать тому, кто слеп и глух. Эта вещь стоит  у  него  на
двух кадках, а в них свернуты бухты каната. Да он  злобный  насмешник,  этот
человек. Тик-так! Тик! Так отстукивают секунды человеческой  жизни!  О,  как
несущественно все сущее! Что есть воистину существующего,  помимо  невесомых
мыслей? Вот перед нами зловещий символ жестокой смерти, превращенный по воле
случая в желанный знак надежды и подмоги для бедствующей жизни. Спасательный
буй из гроба! А дальше что? Быть может, в  духовном  смысле  гроб  -  это  в
конечном счете хранилище бессмертия? Надо подумать об этом. Но  нет.  Я  уже
так далеко продвинулся по  темной  стороне  земли,  что  противоположная  ее
сторона, которую считают светлой, представляется мне лишь смутным  сумраком.
Да прекратишь ли ты когда-нибудь этот проклятый стук, Плотник? Я ухожу вниз;
чтобы ничего этого здесь не было, когда я вернусь. Ну,  а  теперь,  Пип,  мы
побеседуем с тобою; удивительная философия исходит ко мне  от  тебя!  Верно,
неведомые  миры  излили  в  тебя  свою  премудрость  по  каким-то  неведомым
акведукам!

   Глава CXXVIII

   "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТ "РАХИЛЬ"

   На следующий день  дозорные  заметили  большой  корабль,  который  шел  с
подветра прямо на "Пекод"; реи его  были  густо  унизаны  людьми.  Это  была
"Рахиль". "Пекод" в это время  ходко  шел  своим  курсом,  но  когда  с  ним
поравнялась ширококрылая незнакомка, его  хвастливо  раздутые  паруса  вдруг
опали, точно проткнутые пузыри, и, утратив ход, он безжизненно закачался  на
волнах.
   - Дурные вести; она несет дурные вести, -  пробормотал  старик  матрос  с
острова Мэн. Но еще прежде чем ее капитан,  с  рупором  у  рта  стоявший  на
палубе, успел окликнуть "Пекод", послышался голос Ахава:
   - Не видали ли Белого Кита?
   - Видали, вчера только. Не встречали ли вельбот в море?
   Сдержав ликование, Ахав успел отрицательно ответить на  этот  неожиданный
вопрос и готов уже был отправиться в своей  шлюпке  на  борт  к  незнакомцу,
когда капитан "Рахили", приведя к ветру, сам спустился в  шлюпку.  Несколько
взмахов веслами, багор зацеплен  за  грот-руслень,  и  капитан  поднялся  на
палубу. Ахав сразу  же  узнал  в  нем  своего  знакомого  из  Нантакета.  Но
приветствиями они не обменялись.
   - Где он был? Не убит, не убит! - повторял Ахав, вплотную подходя к нему.
- Как это произошло?
   Оказалось, что накануне на  исходе  дня,  когда  три  вельбота  "Рахили",
отойдя  в  наветренную  сторону  миль  на  пять  от   судна,   были   заняты
преследованием небольшого стада китов, из синей глуби неподалеку от  корабля
с подветренной стороны вдруг показался белый горб и голова Моби Дика; в  тот
же миг был спущен четвертый - запасной вельбот и началась погоня.  Некоторое
время этот вельбот - самый ходкий из четырех - несся под парусом по ветру, и
наконец ему удалось загарпунить кита, -  во  всяком  случае,  насколько  мог
судить дозорный с мачты. Он видел быстро удаляющуюся лодку, потом уже только
черную точку, потом короткий всплеск вспененной  воды,  потом  -  ничего,  и
поэтому заключили, что подбитый кит, как это нередко  случается,  утащил  за
собой своих преследователей далеко в море. На корабле  начали  беспокоиться,
но еще не тревожились. На  снастях  вывесили  световые  сигналы;  спустилась
ночь, и судно, чтобы подобрать те три вельбота, которые находились у него  с
наветренной стороны, - прежде чем отправляться на поиски четвертого прямо  в
противоположную сторону, - вынуждено было не только отложить свое  попечение
о четвертой лодке далеко за полночь, но даже еще и  отдалиться  от  нее.  Но
когда три первые лодки  были  разысканы  и  благополучно  подняты  на  борт,
"Рахиль" поставила все  паруса  -  лисели  на  лисели  -  и  устремилась  за
пропавшим вельботом, разведя вместо маяка огонь в салотопке и  посадив  чуть
не всю команду на снасти и реи дозорными. Но, несмотря на то, что она быстро
пробежала расстояние, отделявшее ее от  того  места,  где  в  последний  раз
видели лодку, и спустила свободные  вельботы,  которые  обошли  все  вокруг;
потом, не найдя ничего, снова устремилась вперед, и  снова  остановилась,  и
снова спустила вельботы; несмотря на то, что так
   продолжалось до рассвета, никаких следов пропавшей  лодки  обнаружить  не
удалось.
   Закончив рассказ, капитан "Рахили" поспешил открыть цель своего визита на
"Пекод". Он хотел бы, чтобы встречный корабль присоединился к его поискам  и
стал бы курсировать параллельно  с  ним  на  расстоянии  четырех-пяти  миль,
оглядывая тем самым как бы двойной горизонт.
   - Готов на что угодно побиться об заклад, - шепнул Фласку  Стабб,  -  что
какой-нибудь матрос ушел у него на пропавшем вельботе в капитанском парадном
сюртуке или, может,  при  его  золотых  часах  -  уж  больно  он  волнуется.
Слыханное ли это дело, чтобы два богобоязненных китобойца гонялись за  одним
пропавшим вельботом в разгар промыслового сезона! Ты только взгляни,  Фласк,
видишь, какой он бледный, у него даже зрачки побледнели, - ну, нет, пожалуй,
не из-за сюртука, это, должно быть...
   - Мой мальчик, мой родной сын среди них. Во  имя  господа  -  я  молю,  я
заклинаю вас! - воскликнул в эту минуту капитан "Рахили", обращаясь к Ахаву,
который покамест слушал его довольно холодно. - Позвольте  мне  зафрахтовать
ваше судно на сорок восемь часов. Я с радостью заплачу  за  это,  и  заплачу
щедро, если нужно, - только на сорок восемь часов, всего только. Вы  должны,
о, вы должны это сделать, и вы сделаете это, капитан!
   - Его сын! - вскричал Стабб. - Это сына своего он потерял! Беру  назад  и
сюртук и часы. Что скажет Ахав? Мы должны спасти ему сына.
   - Он утонул вместе со всеми остальными минувшей ночью, - проговорил у них
за спиной старик матрос с острова Мэн  -  Я  слышал,  все  вы  слышали,  как
кричали их души.
   Впоследствии выяснилось, что на душе у капитана  "Рахили"  было  особенно
тяжко еще и потому, что в то время как один его сын находился среди  команды
пропавшего вельбота, на другом вельботе, спущенном в  тот  же  день  и  тоже
сначала отставшем от судна в разгар безумной погони, был его второй  сын,  и
несчастный отец погрузился в жесточайшую растерянность, из которой его вывел
только его первый помощник, инстинктивно избравший обычный для таких случаев
образ действия  -  если  две  лодки  нуждаются  в  помощи,  китобоец  всегда
подбирает сначала ту, в  которой  больше  народу.  Но,  повинуясь  какому-то
непонятному движению души, капитан воздержался  сначала  от  упоминания  обо
всем этом и, только вынужденный ледяным молчанием Ахава, рассказал  о  своем
все еще не
   обретенном сыне - маленьком мальчике, всего двенадцати лет от роду,  кого
отец, движимый суровой  и  бесстрашной  родительской  любовью,  свойственной
уроженцам Нантакета, с самого раннего возраста решил приучать к невзгодам  и
чудесам профессии, которая с незапамятных времен была  написана  на  роду  у
каждого в их  семье.  Нередко  случается  даже,  что  нантакетские  капитаны
отсылают своих сыновей в столь нежном возрасте в трех-  или  четырехгодичное
плавание на чужом корабле, чтобы им не мешали приобретать  первые  навыки  и
сведения  по  китобойному  делу  несвоевременное  проявление   естественного
отцовского пристрастия или излишняя родительская заботливость.
   Между тем капитан "Рахили" все еще униженно  молил  Ахава  о  милости,  а
капитан "Пекода" по-прежнему стоял недвижно, точно наковальня, принимая удар
за ударом, но сам не испытывая ни малейшей дрожи.
   - Я не уйду, - говорил гость, - до тех пор, пока вы не скажете мне  "да".
Поступите со мной так, как вы хотели бы, чтобы поступил с вами я в  подобном
случае. Ибо у вас тоже есть сын, капитан Ахав, - правда, еще совсем младенец
и находится сейчас в безопасности у вас дома, -  и  к  тому  же  дитя  вашей
старости, капитан. Да, да, вы смягчились, я вижу, - бегите, бегите, люди,  и
готовьтесь брасопить реи!
   - Стойте! - крикнул Ахав. - Не трогать брасы, -  а  затем,  протягивая  и
будто отливая каждое слово, продолжал:- Капитан Гардинер, я этого не сделаю.
Даже и сейчас я теряю время. Прощайте, прощайте. Бог да благословит  вас,  и
да простит капитан Ахав самому себе, но я должен продолжать мой путь. Мистер
Старбек, засеките время по нактоузным часам и проследите, чтобы ровно  через
три минуты на борту не осталось никого из посторонних. Потом брасопить реи и
лечь на прежний курс.
   Он резко повернулся и не оглядываясь ушел  вниз  в  свою  каюту,  оставив
капитана "Рахили" пораженного столь безоговорочным и  окончательным  отказом
на его горячие мольбы. Но вот, очнувшись от своего оцепенения, Гардинер,  не
говоря ни слова, торопливо подошел к борту, скорее упал,  чем  спустился,  в
шлюпку и вернулся к себе на корабль.
   Скоро суда уже разошлись прочь друг от друга; но, покуда встречная  шхуна
снова не скрылась за горизонтом, было видно, как она бросалась то  туда,  то
сюда на каждое черное пятнышко, пусть даже еле заметное, на поверхности
   моря. То вправо, то влево поворачивались ее реи,  она  все  переходила  с
одного галса на другой, то зарываясь в волну, то взлетая на  гребне,  и  все
время ее мачты и реи сверху донизу были унизаны людьми, точно стройные вишни
в саду, по ветвям которых карабкаются сластены-мальчишки.
   И по тому, как она шла своим скорбным  путем,  останавливаясь  и  петляя,
ясно  видно  было,  что  эта  шхуна,  проливающая  потоки   горьких   брызг,
по-прежнему не находила утешения. Она была Рахиль, которая  плачет  о  детях
своих, ибо их нет.

   Глава СХХIХ

   В КАЮТЕ

   (Ахав собирается выйти на палубу; Пип ловит его руку и хочет идти  с  ним
вместе.)

   - Малыш, малыш, говорю тебе, ты не должен  следовать  сейчас  за  Ахавом.
Приближается час, когда Ахав не станет отпугивать тебя, но и подле  себя  не
захочет тебя видеть. Есть в тебе что-то, бедный малыш,  слишком  целительное
для моей болезни. Подобное исцеляется подобным; а для теперешней  охоты  моя
болезнь становится желаннейшим здоровьем. Подожди меня здесь, в  капитанской
каюте, где с тобой будут обращаться так, будто ты сам - капитан.  Ты  будешь
сидеть на моем стуле, привинченном к полу; ты должен быть в  нем  еще  одним
винтиком.
   - Нет, нет, нет! Сэр, ваше тело изувечено,  возьмите  всего  меня  вместо
второй вашей ноги, вы лишь наступите на меня, сэр, я  больше  ни  о  чем  не
прошу, только бы мне послужить вам, быть вашей рукой или ногой.
   - О, вопреки миллионам негодяев, это  порождает  во  мне  слепую  веру  в
невянущую преданность человека, а ведь  он  чернокожий!  и  помешанный!  но,
видно, и впрямь подобное излечивается подобным, это относится и к  нему,  он
опять становится здоровым.
   - Мне говорили, сэр, что Стабб как-то  раз  покинул  маленького  бедняжку
Пипа, чьи кости лежат теперь на дне, белы как снег, хоть и  черна  была  при
жизни его кожа. Но я никогда не покину вас, сэр, как Стабб покинул его. Сэр,
я должен пойти с вами.
   - Если ты будешь и дальше так говорить со мной, замысел Ахава потерпит  в
его душе крушение. Нет, говорю я тебе, это невозможно.
   - О мой добрый господин, господин, господин!
   - Будешь плакать, так я убью тебя! Остерегись, ведь  Ахав  тоже  безумен.
Прислушивайся, и ты часто будешь слышать удары моей костяной ноги по  палубе
и будешь знать, что я все еще там. А теперь я покину тебя. Руку -  вот  так!
Ты верен мне, малыш, как верен круг своему центру. Ну, да  благословит  тебя
бог на веки вечные; и если дойдет до этого - да  спасет  тебя  бог  на  веки
вечные, и пусть случится то, чему суждено быть. (Ахав уходит; Пип делает шаг
вперед.)
   - Вот здесь стоял  он  мгновение  назад;  я  стою  на  его  месте,  но  я
один-одинешенек. Будь тут сейчас хоть бедняжка Пип, мне бы и то  легче  было
вытерпеть, но его нет, он пропал. Пип! Пип! Динь-дон-динь! Кто  видел  Пипа?
Он, должно быть, здесь наверху, надо попробовать дверь. Как?  Ни  замка,  ни
крючка, ни засова, а все-таки не открывается?  Это,  верно,  чары,  он  ведь
велел мне оставаться здесь. Правда, правда, да еще сказал, что этот  стул  -
мой. Вот так, я усядусь сюда, откинусь, прислонюсь к переборке и буду сидеть
в самой середине корабля, а все его три мачты и весь его корпус будут передо
мной. Старые матросы рассказывают, что великие адмиралы на черных  флагманах
сядут иной раз за стол и давай распоряжаться целыми  шеренгами  капитанов  и
лейтенантов. Ха! что  это?  эполеты!  эполеты!  отовсюду  теснятся  эполеты!
Передавайте по кругу графины;  рад  вас  видеть;  наливайте,  месье.  Как-то
странно это, когда чернокожий мальчик угощает у себя белых людей с  золотыми
кружевами на сюртуках! - Месье, не случалось ли вам видеть некоего  Пипа?  -
маленького негритенка, рост пять футов, вид подлый и  трусливый!  Выпрыгнул,
понимаете, однажды из вельбота; не видали? Нет? Ну  что  же,  тогда  налейте
еще, капитаны, и выпьем: позор всем трусам! Я не  называю  имен.  Позор  им!
Положить ногу на стол - и позор всем трусам. Тс-с, там наверху я слышу удары
кости о доски. О мой господин! Как тяжело мне, когда ты надо мной  ступаешь!
Но я останусь здесь,  даже  если  эта  корма  врежется  в  скалы  и  устрицы
проникнут внутрь, чтобы составить мне компанию.

   Глава СХХХ

   ШЛЯПА

   И вот теперь, когда в назначенное  время  и  в  назначенном  месте  после
такого продолжительного плавания Ахав, обойдя все прочие промысловые районы,
казалось, загнал своего  заклятого  врага  в  океанский  угол,  чтобы  здесь
поразить его ударом наверняка; теперь, когда он находился почти  на  той  же
широте и долготе, где была нанесена ему мучительная рана; теперь,  когда  им
повстречался корабль, на котором  вот  только  накануне  видели  Моби  Дика;
теперь, когда все его встречи с другими судами согласно, хотя и  по-разному,
говорили о том дьявольском безразличии, с каким  Белый  Кит  расправлялся  с
ловцами, и повинными и неповинными в злом против него умысле, - вот теперь в
глазах старого  капитана  затаилось  нечто  непереносимое  для  слабодушного
взора.  Как  незаходящая  Полярная  звезда   всю   бесконечную   арктическую
шестимесячную ночь глядит вниз, не отводя  своего  пронзительного,  ровного,
срединного взгляда, так и замысел Ахава светился теперь над вечной  полночью
угрюмой команды. Он подавлял людей, так что все их  предчувствия,  опасения,
сомнения и страхи норовили поглубже упрятаться у них в душе  и  не  прорасти
наружу ни единым побегом, ни единым листком.
   В это предгрозовое время исчезло на борту всякое веселье  -  искреннее  и
показное. Стабб уже больше  не  стремился  вызывать  улыбки,  а  Старбек  их
гасить. Радость и горе, надежды  и  страхи  -  все  словно  смолото  было  в
тончайшую пыль и замешано  в  затвердевший  раствор,  на  котором  держалась
железная душа Ахава. Люди безмолвно, точно автоматы,  двигались  по  палубе,
постоянно ощущая на себе деспотичное око старого капитана.
   Но если бы вы пристальнее пригляделись к  нему  в  сокровенные  часы  его
одиночества, когда, как думал он, только одни глаза были устремлены на него,
вы бы увидели тогда, что подобно тому как взор Ахава устрашал  его  команду,
так таинственный взор парса устрашал Ахава;  или  во  всяком  случае  как-то
странно по временам на  него  воздействовал.  Неуловимая,  все  возрастающая
загадочность облачала теперь тощего  Федаллу;  его  с  ног  до  головы  била
беспрерывная дрожь, так что люди стали поглядывать  на  него  в  недоумении,
будто сами уже не знали,  смертное  ли  он  создание  или  трепещущая  тень,
отброшенная на корабль неким невидимым существом. А тень эта  присутствовала
на палубе постоянно. Ибо даже ночью
   никто никогда не видел, чтобы Федалла задремал или спустился в кубрик. Он
мог неподвижно стоять целыми часами, но никогда не садился и не  ложился;  и
его блеклые, удивительные глаза ясно говорили - мы, двое стражей, никогда не
отдыхаем.
   В какое бы время дня или ночи не выходили моряки наверх,  Ахав  неизменно
был там, либо стоя у своего поворотного  отверстия,  либо  шагая  по  палубе
между двумя недвижными пределами - грот-мачтой и бизанью; иногда  его  можно
было видеть в дверях каюты; он стоял, выдвинув вперед свою живую ногу, точно
собирался шагнуть; его шляпа с опущенными полями тяжело  давила,  надвинутая
на самые глаза; так что,  как  бы  неподвижно  он  ни  стоял  и  как  бы  ни
возрастало число дней и ночей, в которые он не подходил к своей  койке,  все
равно никто никогда не мог с уверенностью сказать, закрыты  ли  у  него  под
шляпой глаза или же он по-прежнему пристально следит за командой; а  он  мог
простоять так и час, и два, и ночная влага жемчужинами собиралась в каменных
складках его одежды.  Ночь  увлажняла  его  плащ  и  шляпу,  дневное  солнце
высушивало их; и вот уже много дней и ночей не спускался он вниз, посылая  к
себе в каюту, всякий раз как ему что-нибудь оттуда понадобится.
   Он ел под открытым небом, то есть завтракал и обедал, потому что к  ужину
он не притрагивался; не подстригал свою черную бороду,  которая  росла,  вся
спутавшись, напоминая корявые корни поваленных ветром деревьев, когда те еще
продолжают пускать ростки у своего оголенного  основания,  хотя  зеленые  их
вершины уже погибли. Но несмотря на то, что вся его жизнь стала теперь одной
непрерывной вахтой на палубе; и несмотря  на  то,  что  и  парс  стоял  свою
зловещую вахту с такой же неотступностью, как и он; все-таки  они  почти  не
разговаривали друг  с  другом,  разве  только  изредка,  когда  какая-нибудь
насущная мелочь делала это необходимым. Казалось, всесильные чары  связывали
этих двух людей; но с виду, в глазах охваченной страхом  команды  они  были,
точно два полюса, далеки друг от  друга.  Если  днем  они  еще  иной  раз  и
обменивались словом, то по ночам оба были немы, не вступая даже в мимолетное
словесное общение. По нескольку часов простаивали они так в свете звезд,  не
окликнув один другого, - Ахав в дверях своей каюты, парс  у  грот-мачты;  но
при этом они не отрываясь смотрели друг на друга, словно Ахав видел в  парсе
свою отброшенную вперед тень, а парс в Ахаве - свое утраченное естество.
   Но несмотря ни на что, все-таки именно Ахав - каким  он  денно  и  нощно,
ежечасно,  ежесекундно  являл  себя  перед   своими   подчиненными   -   был
самовластным господином, а парс - его рабом. И в то же время  оба  они  были
точно запряжены в одном ярме, погоняемые невидимым тираном, - тощая тень бок
о бок с крепкой мачтой. Ибо что бы там ни напоминал собой парс, твердый Ахав
был весь как высокая грот-мачта корабля.
   При первом же тусклом проблеске зари раздавался с юта его железный голос:
"Дозорных на мачты!" - и весь день до самого вечера, до наступления темноты,
каждый час вслед за боем склянок слышался все тот же голос: "Эй,  что  видно
там, наверху? - Следите зорче!"
   Так прошло дня три или четыре после встречи с потерявшей детей "Рахилью",
но ни одного фонтана не было еще  замечено  на  горизонте;  безумный  старик
начал испытывать недоверие к своей команде, о