компасов все свое тонкое искусство. К тому же старый  капитан  понимал,  что
хотя держать курс по перевернутым стрелкам компасов на худой конец и  можно,
для суеверной команды это послужило бы  источником  всевозможных  страхов  и
дурных предчувствий.
   - Люди, - проговорил  он,  решительно  поворачиваясь  к  матросам,  когда
старший помощник подал ему все, что он просил.  -  Люди,  гром  перемагнитил
компасы у старого Ахава; но Ахав из этого куска стали сумеет  сделать  новый
компас, не хуже всякого другого, и он будет показывать верно.
   При  этих  словах  моряки  обменялись   несмелыми   взглядами/выражавшими
раболепное удивление, и приготовились ждать, не  отводя  зачарованных  глаз,
наступления любых чудес. И только Старбек глядел в сторону.
   Одним ударом мушкеля Ахав сбил стальное лезвие остроги, а затем, протянув
своему помощнику оставшийся длинный  железный  прут,  приказал  держать  его
прямо не касаясь нижним концом палубы. Потом, ударив несколько раз  мушкелем
по верхнему концу прута, он поставил на него стоймя притупленную иглу и тоже
несколько раз - хотя теперь слабее - ударил по ней мушкелем, в то время  как
все это сооружение по-прежнему находилось на весу в руках  Старбека.  Затем,
проделав целый ряд каких-то непонятных мелких движений - то ли действительно
необходимых при намагничивании  стали,  то  ли  просто  предназначенных  для
вящего устрашения команды, неизвестно, - он потребовал нитку  и,  подойдя  к
нактоузу, вынул оттуда  обе  перевернутые  стрелки,  после  чего,  перевязав
парусную иглу аккуратно посередине,  подвесил  ее  над  одной  из  картушек.
Поначалу игла стала  вертеться,  дрожа  и  трепеща  с  обоих  концов,  потом
замерла, тогда Ахав,  напряженно  дожидавшийся  такого  исхода,  торжествуя,
отступил от нактоуза и, вытянув вперед руку, воскликнул:
   - Теперь глядите сами, властен ли Ахав над магнитом! Солнце на востоке, и
мой компас клянется мне в этом!
   Один за другим подходили они и  заглядывали  в  ящик,  ибо  ничто,  кроме
собственных глаз, не могло бы убедить их невежества, и один  за  другим  они
крадучись отходили прочь.
   В этот миг пламенные очи Ахава горели презрением  и  торжеством;  то  был
Ахав во всей его гибельной гордыне.

   Глава CXXV

   ЛАГ И ЛИНЬ

   Давно уже находился в плавании обреченный "Пекод", но до сих пор лаг  еще
почти не  бывал  в  употреблении.  Доверчиво  полагаясь  на  другие  способы
определять местоположение судна, некоторые торговые  суда,  да  и  китобойцы
тоже, особенно на промысле, вовсе не забрасывают лага, хотя в  то  же  самое
время, преимущественно для проформы, на карте, как обычно,  отмечается  курс
корабля и предполагаемая средняя скорость его хода. Так было и с  "Пекодом".
Деревянная вертушка с линем и привязанным к нему угольником лага  уже  давно
висели в праздности за кормой. Дожди и брызги  мочили  их,  солнце  и  ветер
сушили и коробили, все стихии  объединились,  чтобы  сгноить  и  привести  в
негодность эти никчемные предметы.
   Но Ахав, охваченный, как всегда, своими мрачными думами, через  несколько
часов после сцены с магнитом случайно скользнул взглядом по лагу,  вспомнил,
что квадранта его больше не существует, и снова вернулся  к  своей  безумной
клятве о лаге и лине. Корабль бежал, зарываясь носом в  волнах,  за  кормой,
сшибаясь, катились пенные валы.
   - Эй, на баке! Бросать лаг! Побежали двое матросов: золотокожий  таитянин
и седоволосый уроженец острова Мэн.
   - Пусть один из вас возьмет вертушку. Бросать буду я.
   Они прошли на самую корму и стали с подветренной стороны,  в  том  месте,
где благодаря косому напору ветра  палуба  почти  касалась  убегающих  белых
валов.
   Старик матрос с острова Мэн взялся за торчащие рукоятки вертушки,  вокруг
которой были намотаны витки лаглиня, и поднял  ее  со  свисающим  угольником
лага, дожидаясь, пока подойдет Ахав.
   Когда Ахав уже стоял подле него и, размотав  тридцать  или  сорок  витков
лаглиня, готовился сложить его  большой  петлей,  чтобы  швырнуть  за  борт,
старый матрос, пристально разглядывавший и его и линь, отважился заговорить:
   - Сэр, этот линь, по-моему, ненадежен. Я бы не стал доверяться ему.  Жара
и сырость привели его, наверное, за долгое время в полную негодность.
   - Ничего, он выдержит, старик. Вот ведь тебя жара и сырость не привели за
долгое время в негодность? Ты еще держишься. Или, вернее, жизнь тебя держит,
а не ты ее.
   - Я держу вертушку, сэр. Но как прикажет капитан.  Не  при  моих  сединах
спорить, особливо с начальством, которое все равно ни за  что  не  признает,
что ошиблось.
   - Это еще что такое?  Послушайте-ка  вы  этого  оборванца  профессора  из
беломраморного Колледжа Королевы Природы; да только, сдается мне, он слишком
большой подхалим. Откуда ты родом, старик?
   - С маленького скалистого острова Мэн, сэр.
   - Превосходно! Этим ты утер нос миру.
   - Не знаю, сэр, только родом я оттуда.
   - С острова Мэн, а? Но, с другой стороны,  это  неплохо.  Вот  мужчина  с
острова Мэн, мужчина, рожденный на  некогда  независимом  острове  Мэн,  где
теперь уже больше не  найти  настоящего  мужчины;  на  острове,  поглоченном
теперь, - и чем?.. Выше вертушку! О  слепую,  мертвую  стену  разбиваются  в
конце концов все вопрошающие лбы. Выше держи! Вот так!
   Лаг был заброшен. Размотанные витки лаглиня быстро вытянулись в струну за
бортом над самой водой, и в тот же миг стала крутиться вертушка. Треугольник
лага, то взлетая, то опускаясь на  валах,  дергал  лаглинь  то  сильнее,  то
слабее, и старик с вертушкой едва стоял на ногах.
   - Держи крепче!
   Тррах!  натянутый  лаглинь  вдруг  провис  одним  длинным  фестоном;  лаг
оторвался.
   - Я разбиваю квадрант, гром перемагничивает компасы, а теперь еще  бурное
море  разрывает  лаглинь.  Но  Ахав  может  исправить  все.  Выбирай  конец,
таитянин. Накручивай, старик, выше вертушку. Плотник сделает новый лаг, а ты
исправь линь. Понятно?
   - Теперь он уходит как ни в чем не бывало, а мне так кажется, будто выпал
главный винт из центра мироздания. Выбирай, выбирай,  таитянин!  Такой  линь
разматывается, как молния, целый и тугой, а назад еле тянется, разорванный и
провисший. А-а, Пип! Ты что, помочь пришел, а, Пип?
   - Пип? Кого это вы зовете Пипом? Пип выпрыгнул из вельбота.  Пип  пропал.
Может, ты выловил его, рыбак? Видишь, как туго идет веревка,  это,  наверно,
он держит. Дерни как следует, Таити! Выдерни у него веревку,  мы  не  станем
поднимать к себе на корабль трусов. Вон, вон! его рука  показалась  там  над
водой! Топор, скорее топор! Рубите! мы не станем поднимать к себе на корабль
трусов. Капитан Ахав! сэр,  сэр!  взгляните,  к  нам  на  борт  хочет  снова
взобраться Пип.
   - Молчи ты, придурок! - крикнул старик матрос с острова Мэн, схватив  его
за локоть. - Пошел вон со шканцев!
   - Большой дурак всегда ругает меньшого, - пробормотал, подходя,  Ахав.  -
Руки прочь от этой святости! Где, ты говоришь, Пип, мальчик?
   - Там, сэр, за кормой! Вон, вон!
   - А ты кто такой? В пустых зрачках твоих глаз я не вижу своего отражения.
О бог! неужели человек - это только сито, чтобы просеивать бессмертные души?
Кто же ты, малыш?
   - Рындовый, сэр, корабельный глашатай, динь-дон-динь! Пип! Пип! Пип!  Сто
фунтов праха  в  награду  тому,  кто  отыщет  Пипа,  рост  пять  футов,  вид
трусоватый - сразу можно узнать! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа - труса?
   - Выше линии  снегов  сердце  не  может  жить.  О  вы,  морозные  небеса!
взгляните сюда. Вы породили этого несчастного ребенка и вы же покинули  его,
распутные силы мироздания! Слушай, малыш: отныне, пока жив Ахав, каюта Ахава
будет твоим домом. Ты задеваешь самую сердцевину моего существа,  малыш;  ты
связан со мною путами, свитыми из волокон моей души.  Давай  руку.  Мы  идем
вниз.
   - Что это? Бархатная акулья кожа? - воскликнул мальчик, глядя  на  ладонь
Ахава и щупая ее пальцами. - Ах, если бы  бедный  Пип  ощутил  такое  доброе
прикосновение, быть может, он бы не пропал! По-моему,  сэр,  это  похоже  на
леер, за который могут держаться слабые души. О  сэр,  пусть  придет  старый
Перт и склепает вместе эти две ладони - черную и белую,  потому  что  я  эту
руку не отпущу.
   - И я не отпущу твою руку, малыш, если только не увижу, что увлекаю  тебя
к еще худшим ужасам, чем здешние. Идем же в мою каюту. Эй, вы, кто верует во
всеблагих богов и во  всепорочного  человека!  вот,  взгляните  сюда,  и  вы
увидите, как всеведущие боги оставляют страждущего человека; и  вы  увидите,
как человек, хоть он и безумен, хоть и не ведает, что творит, все  же  полон
сладостных даров любви и благодарности. Идем! Я горд, что сжимаю твою черную
ладонь, больше, чем если бы мне пришлось пожимать руку императора!
   - Вот идут двое рехнувшихся, - буркнул им вслед старик матрос  с  острова
Мэн. - Один рехнулся от силы, другой рехнулся от слабости.  А  вот  и  конец
прогнившего линя - вода с него так и течет. Починить его, говорите? Я думаю,
все-таки лучше заменить его новым. Поговорю об этом с мистером Стаббом.

   Глава CXXVI

   СПАСАТЕЛЬНЫЙ БУЙ

   Держа на юго-восток по магнитной стрелке Ахава и выверяя свой курс только
по лагу Ахава, "Пекод" по-прежнему шел курсом на  экватор.  То  было  долгое
плавание по пустынному морю, и  ни  единого  судна,  ни  единого  паруса  не
показывалось на горизонте. Вскоре ровными  пассатами  корабль  стало  сильно
сносить по мерной, невысокой  зыби.  Казалось,  кругом  воцарилось  странное
затишье, точно прелюдия к какой-то шумной и трагической сцене.
   Но вот, когда судно уже приближалось как бы к предместьям экваториального
промыслового  района  и  в  непроглядной  тьме,  какая  всегда  предшествует
наступлению  зари,  проходило  мимо  группки  скалистых  островков,   вахту,
возглавляемую Фласком, вдруг взбудоражил ночью какой-то жалобный, отчаянный,
нездешний вопль - точно сдавленное  рыдание  душ  всех  невинных  младенцев,
убиенных Иродом. Матросы как один  очнулись  от  дремоты  и  замерли  словно
зачарованные - кто стоя, кто сидя, кто лежа, - вслушиваясь в позе изваянного
римского раба в этот дикий, протяжный  вопль.  Христианская,  цивилизованная
часть команды утверждала, что это сирены, и  тряслась  от  страха,  язычники
гарпунеры оставались невозмутимы. Седой же матрос с острова Мэн - как  самый
старший на борту - объявил, что услышанные ими жуткие, дикие завывания - это
голоса утопленников, недавно погибших в пучине морской.
   Ахав у себя в каюте ничего не слыхал, и  только  на  рассвете,  когда  он
поднялся на палубу, Фласк рассказал  ему  обо  всем,  присовокупив  к  своим
словам кое-какие темные и зловещие догадки. Тогда он  глухо  расхохотался  и
так объяснил ночное диво.
   Скалистые островки, вроде  тех,  мимо  которых  проходил  ночью  "Пекод",
служат обычно убежищем для небольших тюленьих стад, и,  вероятно,  несколько
молодых тюленей, потерявших маток, или матки,  потерявшие  своих  детенышей,
всплыли ночью возле корабля и некоторое время держались поблизости,  издавая
вопли и рыдания, которые так похожи на  человеческие.  Но  такое  объяснение
только  усугубило  смятение  команды,  потому   что   многие   мореплаватели
испытывают перед тюленями суеверный страх, порожденный не только  тем,  что,
попав в беду, они кричат какими-то удивительными голосами, но  также  еще  и
странным человеческим выражением  их  круглых,  сообразительных  физиономий,
выглядывающих из воды у самых  бортов  корабля.  Много  раз  случалось,  что
тюленей в море принимали за людей.
   Дурным предчувствиям команды суждено было получить в  то  утро  наглядное
подтверждение в судьбе одного из матросов. Человек этот  на  восходе  солнца
выкарабкался из своей койки и, не очухавшись, прямехонько отправился  стоять
дозором на форсалинге; и, может быть, он просто не успел еще проснуться  как
следует (потому что матросы часто лезут на мачты в промежуточном между  сном
и бодрствованием состоянии), трудно сказать, но,  как  бы  то  ни  было,  не
пробыл он на своем насесте и нескольких минут, как  вдруг  раздался  крик  -
крик и звук падения, - и, взглянув наверх, люди успели заметить, как  что-то
пронеслось в воздухе, а поглядев вниз, увидели  только  маленький  фонтанчик
белых пузырьков на синей глади моря.
   Тотчас же спасательный буй - длинный, узкий ящик- был спущен с кормы, где
он висел, послушный мудреной пружине, но из волны не поднялась  рука,  чтобы
ухватиться за него, и он, давно рассохшийся под лучами тропического  солнца,
стал медленно наполняться водой; даже сама высушенная древесина всеми порами
впитывала влагу, и вот  уже  большой  деревянный  ящик,  обитый  гвоздями  и
стянутый железными ободьями, ушел на дно вслед за человеком, словно  бы  для
того, чтобы  служить  ему  там  подушкой,  хоть,  надо  сознаться,  довольно
жесткой.
   Так случилось, что первый же матрос, поднявшийся на мачту "Пекода", чтобы
высматривать Белого Кита в его же, Белого Кита, собственных  владениях,  был
поглощен океанской пучиной. Но мало кто на борту подумал об  этом.  Пожалуй,
на "Пекоде" скорее обрадовались тогда доброму знаку: в  этом  несчастье  они
видели не провозвестие предстоящих бедствий, но осуществление прежних дурных
предзнаменований. Теперь-то понятно,  говорили  матросы,  к  чему  были  эти
страшные вопли, которые они слышали накануне ночью.  Один  только  старик  с
острова Мэн опять покачал головой.
   Однако нужно было заменить пропавший буй новым; заняться  этим  приказано
было Старбеку; но, поскольку на борту не удалось найти  подходящего  легкого
ящика и поскольку, в лихорадочном  нетерпении  дожидаясь  близкой  развязки,
никто из матросов не в состоянии был заняться ничем, кроме  непосредственной
подготовки к последнему, конечному этапу плавания, что бы он  им  ни  сулил,
решено уже было оставить корабельную корму без спасательного
   буя, как вдруг на шканцах появился Квикег и стал делать жесты и  издавать
возгласы, всячески давая понять, что имеет в виду свой гроб.
   - Спасательный буй из гроба? - воскликнул потрясенный Старбек.
   - Да, диковато, я бы сказал, - согласился Стабб.
   - Отличный буй получится,  -  сказал  Фласк,  -  вот  плотник  мигом  все
сделает.
   - Неси его  сюда;  все  равно  другого  выхода  нет,  -  уныло  помолчав,
проговорил Старбек. - Оборудовать его, плотник; да не гляди ты на меня так -
да, да, оборудовать гроб. Ты что, не слышишь, что ли?
   - И крышку прибить, сэр? - плотник показал рукой, как забивают гвозди.
   - Прибить.
   - И щели законопатить, сэр? - он провел ладонью,  словно  держал  в  руке
лебезу.
   - Да.
   - А поверх еще и засмолить, сэр? - и он словно поднял котелок с дегтем.
   - Довольно! Что это пришло тебе в голову? Оборудовать спасательный буй из
гроба - и никаких разговоров. Мистер Стабб, мистер Фласк, пройдемте со  мной
на бак.
   - Ишь пошел, прямо так весь и вспыхнул. Целое ему еще под силу, а вот  на
мелочах, поди ж ты, спотыкаешься. Ну, уж  это  мне  не  по  душе.  Сделал  я
капитану Ахаву ногу, так он ее носит как джентльмен; а  сделал  коробку  для
Квикега, а он не пожелал сунуть в нее голову. Неужто всем  трудам,  какие  я
положил на этот гроб, пропадать впустую? А теперь вот приказывают сделать из
него  спасательный  буй.  Это  вроде  как  старую   одежду   перелицовывать,
выворотить тело наизнанку. Не по вкусу мне это портаческое дело, нет, совсем
не по вкусу, несолидно это; да и не по мне. Пускай  этим  занимаются  всякие
лоботрясы, мы не  им  чета.  Я  люблю  браться  только  за  чистую,  точную,
нетронутую научную работу, что-нибудь такое, что честь по чести начинается в
начале, в середине доходит до половины и кончается в конце; а не то что  эта
лицовка, у которой конец в середине, а начало в конце. Господи! и до чего же
иные старушки любят  бездельников  и  портачей!  Я  знал  когда-то  старушку
шестидесяти пяти лет, которая сбежала с одним плешивым молодым  жестянщиком.
И по этой причине я никогда не соглашался на берегу делать работу для старых
одиноких вдов, когда у меня была своя мастерская в Вайньярде: а вдруг бы  ей
взбрело в ее старую
   одинокую голову сбежать со мной? Однако гей-то!  тут  в  море  нет  белых
чепцов, одни только белые пенные гребни. Ну-ка,  ну-ка,  посмотрим.  Прибить
крышку, законопатить щели, а потом пройтись еще  по  ним  дегтем,  поплотнее
заделать швы и подвесить его над кормой на пружине с защелкой.  Виданное  ли
это дело, чтобы раньше когда так обращались с гробом? Иной суеверный  старый
плотник скорее согласился бы болтаться в снастях, чем  взялся  бы  за  такую
работу. Да я-то сбит из  сучковатой  эрустукской  сосны,  мне  все  нипочем.
Пожалуйте вам гроб вместо подхвостника! И поплывем по свету с  кладбищенским
коробом за спиной. Да мне-то что? Мы, мастера по древесине, сколотим  вам  и
свадебное ложе, и ломберный столик, а понадобится, так и гроб либо катафалк.
Мы берем помесячно, или за каждый заказ, а то и издолу, или для  ради  самой
работы, или же для ради доходов, не наше дело спрашивать, зачем  да  почему,
если только нас не заставляют портачить, ну, а уж тогда  мы  по  возможности
стараемся  от  такой   работы   отвертеться.   Гм!   А   теперь   за   дело,
помаленьку-потихоньку. Я сделаю... постойте-ка,  сосчитаем,  сколько  у  нас
человек в команде? Не помню. Ну,  да  ладно,  сделаю  тридцать  спасательных
веревок на турецких узлах, по три фута длиной каждую, и прикреплю их  кругом
всего гроба. И будут у меня, если  наш  корабль  потонет,  тридцать  веселых
молодцов драться между собой за один гроб - такое не часто можно увидеть под
солнцем! А ну, где мой молоток,  долото,  котелок  с  дегтем  и  свайка?  За
работу!

   Глава CXXVII

   НА ПАЛУБЕ

   (Гроб установлен на двух кадках между верстаком и открытым люком; плотник
конопатит щели; с большого мотка из-за пазухи у него медленно  тянется  жгут
крученой пакли. Из каюты не спеша выходит Ахав, за ним слышны, шаги Пипа.)

   - Ступай назад, мальчик, я скоро вернусь. Ушел! Моя собственная  рука  не
подчиняется с такой готовностью моей воле, как этот ребенок. -  Храм  божий!
Что это такое?
   -  Спасательный  буй,  сэр.  Приказ  мистера  Старбека.  Эй,   эй,   сэр!
осторожнее! Тут люк открыт.
   - Спасибо, старик. Удобно лежит у тебя этот гроб,  тут  же  и  до  склепа
рукой подать.
   - Как, сэр? Ах, до люка! Верно, верно, сэр.
   - Послушай, не ты ли мастер сколачивать ноги? Не из твоей  ли  мастерской
вышел вот этот обрубок?
   - Из моей, сэр. Ну, как ободок, держит?
   - Держит. Но ты, кроме того, еще и гробовщик?
   - Так, сэр. Я сладил этот гроб для Квикега;  но  теперь  меня  поставили,
чтобы я переделывал его во что-то совсем другое.
   - Так признайся сам: ведь ты просто старый мошенник и  сущий  варвар.  До
всего тебе дело, всюду суешь нос, за все хватаешься, один день ты  мастеришь
ноги,  назавтра  делаешь  гробы,  чтобы  их  туда  упрятать,  а  потом   еще
спасательные буи, из этих же самых гробов? Ты неразборчив, как боги,  и  так
же, как они, на все руки мастер.
   - Но я безо всякого умысла, сэр. Делаю что придется.
   - Вот, вот, и боги так же. Но послушай,  разве  ты  не  напеваешь,  когда
мастеришь гроб? Говорят,  титаны  насвистывали  потихоньку,  когда  вырубали
кратеры для вулканов, а могильщик в пьесе поет с лопатой  в  руке.  А  ты  -
нет?
   - Пою ли я, сэр? Да нет, сэр, мне это  ни  к  чему;  тот  могильщик,  он,
верно, пел потому, что у него лопата не пела, сэр. А в  моем  молоточке,  вы
только послушайте, какая музыка.
   - Правда твоя; это потому, что здесь крышка служит хорошим резонатором, а
хорошим резонатором доска становится, если под нею ничего нет. Однако, когда
в гробу лежит тело, он все равно остается таким  же  гулким,  плотник.  Тебе
никогда не случалось вносить гроб  на  кладбище  и  задеть  им  по  пути  за
ворота?
   - Да ей-богу, сэр, я...
   - Ей-богу? А что это значит?
   - Ей-богу, сэр, это просто г