воем глубочайшем, чистом виде белизна порождает в человеческой  душе  самые
необычайные видения.
   Но даже если этот факт и не вызывает сомнений, как  можем  мы,  смертные,
объяснить его? Анализировать его не представляется возможным.  Нельзя  ли  в
таком  случае,  приведя  здесь  несколько  примеров  того,  как  белизна   -
совершенно или частично лишенная каких бы  то  ни  было  прямых  устрашающих
ассоциаций - тем не менее оказывает на  нас  в  конечном  счете  все  то  же
колдовское воздействие, нельзя ли надеяться этим путем напасть ненароком  на
ключ к секрету, который мы стремимся разгадать?
   Попытаемся же. Но в подобных вопросах тонкость рассуждения рассчитана  на
тонкость понимания, и человек, лишенный фантазии, не сумеет  последовать  за
мной  по  этим  чертогам.  И  хоть  некоторые  по  крайней   мере   из   тех
фантастических впечатлений, о которых здесь пойдет  речь,  несомненно,  были
испытаны и другими людьми, мало кто, наверное, отдавал себе в них  отчет,  и
не все поэтому смогут их припомнить.
   Почему, например,  у  человека,  не  получившего  глубокого  религиозного
образования и весьма мало осведомленного относительно своеобразия  церковных
праздников, простое упоминание о Троицыном дне,  который  называется  у  нас
Белое Воскресенье, порождает  в  воображении  длинную  унылую  и  безмолвную
процессию  пилигримов,  медленно  бредущих,  уставя  очи   долу,   и   густо
запорошенных свежевыпавшим снегом? Почему также в душе темного  и  невинного
протестанта в центральных штатах даже беглое упоминание о Белых Братьях  или
Белой Монахине вызывает видение некоей безглазой статуи?
   Чем - помимо древних сказаний о заточении  рыцарей  и  королей,  которые,
однако, не  дают  нам  исчерпывающего  ответа,  -  чем  можно  объяснить  то
удивительное свойство  Белой  башни  лондонского  Тауэра  воздействовать  на
воображение   приезжих   простаков-американцев   сильнее,    чем    соседние
многоэтажные постройки, - Боковая башня, и даже Кровавая? А башни еще  более
возвышенные, Белые горы Нью-Гэмпшира, отчего при упоминании о  них  нисходит
порой в душу ощущение грандиозной призрачности,  в  то  время  как  мысли  о
Голубом  кряже  Виргинии  исполнены  столь  мягкой,  росистой,   поэтической
мечтательности? Почему, невзирая на долготы и широты, Белое  море  оказывает
на наши души такое потустороннее влияние, тогда как Желтое  море  убаюкивает
нас земными представлениями о длинных и  приятных  вечерах  на  лакированных
волнах и наступающих к их исходу цветистых и сонных закатах?  Или  же,  если
обратиться к примерам уже совсем не материальным, рассчитанным исключительно
на людское воображение,  почему  при  чтении  старинных  сказок  Центральной
Европы образ "высокого бледного человека" в лесах Гарца, чей бескровный  лик
бесшумно скользит среди зеленых  рощ,  почему  этот  белый  призрак  внушает
больше страха, чем вся завывающая нечисть Блоксберга?
   И нельзя сказать, что только память о рушащих соборы землетрясениях;  или
неудержимые набеги бушующего моря; или  бесслезная  засушливость  небес,  из
которых никогда не падают  дожди;  или  вид  самого  города  -  целого  поля
покосившихся шпилей, вывернутых каменных плит и поникших крестов,  будто  на
кладбище кораблей; или его пригороды, где стены домов громоздятся  одна  над
другой, словно раскиданная колода карт, - нельзя сказать, что, мол, вот  они
все причины, делающие Лиму самым странным и самым печальным городом в  мире.
Ибо Лима, подобно монахине, скрыла лицо свое под белой вуалью, и  в  белизне
ее скорби таится нечто возвышенное  и  жуткое.  Древняя,  как  Писарро,  эта
белоснежность  придает  вечную  новизну  ее   руинам;   она   не   допускает
жизнерадостной зелени окончательного распада и  простирает  над  развалинами
укреплений недвижную бледность апоплексии, застывшей в своей гримасе.
   Я знаю, что во всеобщем мнении белизна отнюдь не считается  первопричиной
ужаса, внушаемого явлениями, которые ужасны сами по себе; и точно так же для
лишенных  воображения  людей  в  явлениях,  которые   внушают   иным   страх
исключительно своей белизной, попросту нет ничего страшного,  в  особенности
если белизна выступает в форме немой и всеохватывающей. Я хотел бы  привести
примеры, долженствующие разъяснить обе эти мои мысли.
   Во-первых. Мореплаватель, который, приблизившись  к  незнакомому  берегу,
услышит ночью рев прибоя,  пробуждается  ото  сна,  весь  настороженность  и
внимание, и ощущает страх ровно настолько, чтобы все  его  способности  лишь
обострились; но если при совершенно сходных обстоятельствах  он  по  свистку
поднимается с койки и видит, что их судно плывет среди ночи по молочно-белым
водам - словно это не пенные гребешки, а целые стада белых медведей подплыли
сюда  с  близлежащих  мысов,   -   вот   тогда   испытывает   он   немой   и
сверхъестественный ужас; призрачная пелена пенного  моря  страшит  его,  как
подлинное  привидение;  напрасно  убеждает  его  лот,   что   дно   еще   не
промеривается; все равно, сердце у него уходит в пятки и остается там до тех
пор, покуда под килем корабля вновь не забурлит синяя  волна.  А  между  тем
какой мореплаватель признается вам:  "Сэр,  я  не  так  перетрусил,  что  мы
наскочим на подводные рифы, как испугался этой жуткой белизны"?
   Во-вторых. У индейца-перуанца вечное зрелище снегами  оседланных  Анд  не
вызывает страха, помимо, быть может,  представления  о  бесконечной  ледяной
пустыне,  которая  царит  на  такой  огромной  высоте,   и   помимо   вполне
естественных мыслей о  том,  как  ужасно  было  бы  затеряться  среди  этого
мертвого безлюдья. Или же поселенцы
   Дальнего Запада,  они  тоже  с  относительным  безразличием  разглядывают
бескрайнюю прерию, затянутую снежной пеленой, где нет ни сучка, ни  деревца,
чтобы  отбросить  тень  на  эту  застывшую,  недвижную  белизну.  Но  не  то
испытывает моряк в водах Антарктики,  где  порой,  когда  ему,  иззябшему  и
замученному,  грозит,  казалось  бы,  неотвратимое  кораблекрушение,  вместо
радуги, сулящей надежду и утешение в его страдании,  какая-то  адски  хитрая
игра морозного воздуха представляет его  взору  лишь  бесконечный  церковный
погост,  который  с  издевкой  ухмыляется  ему   своими   убогими   ледяными
надгробиями и расщепленными крестами.
   Но вы скажете мне, быть может, что эта убеленная глава о  белизне  -  это
всего лишь белый флаг, выброшенный трусливой душой; ты покорился ипохондрии,
Измаил.
   Тогда ответьте мне лучше, чем объяснить поведение  сильного  и  здорового
жеребенка-однолетка,  появившегося  на  свет  где-нибудь  в  мирной   долине
Вермонта, вдали от всяких хищников, который в любой солнечный день, если  вы
только встряхнете у него за крупом новой бизоньей полостью, так что он и  не
увидит ее даже, а только почует дикий запах мускуса,  непременно  вздрогнет,
захрапит и, выкатив глаза,  ударит  копытами  в  землю,  объятый  паническим
страхом? Ведь он не может помнить о том, как сшибались рогами дикие быки  на
его зеленой северной родине, и поэтому запах мускуса  не  напоминает  ему  о
былых опасностях; ибо что знает он, однолеток  из  Новой  Англии,  о  черных
бизонах далекого Орегона?
   Ничего, разумеется; но здесь, в этой бессловесной твари, мы  сталкиваемся
с врожденным знанием о демонических силах мира. Пусть тысячи  миль  отделяют
его от Орегона - все  равно,  когда  он  чует  воинственный  запах  мускуса,
свирепые,  всесокрушающие  бизоньи  стада  для  него  становятся  такой   же
реальностью, как и для отбившегося от табуна жеребенка прерий, которого они,
быть может, в этот самый миг затаптывают в прах.
   И точно так же приглушенное рокотание пенных валов, и холодный шорох инея
в горах, и безжизненное колыхание снежной пелены, которую сдувает с места на
место ветер прерий, - все это для Измаила - все равно  что  бизонья  полость
для перепуганного однолетка!
   И он, как и я, не знает, где таятся неизреченные ужасы, которые нам с ним
дано учуять, но оба мы знаем, что где-то они существуют. Ибо многое  в  этом
видимом мире построено на любви, но невидимые сферы сотворены страхом.
   Но и теперь не разгадали мы тайну магической силы в белизне и не  узнали,
почему так воздействует она на души; не узнали - что еще непонятнее и  много
чудеснее, - почему, как мы видели, она является  многозначительным  символом
духовного начала и даже истинным покровом самого христианского божества и  в
то  же  время  служит  усугублению  ужаса  во  всем,   что   устрашает   род
человеческий.
   Может быть, своей бескрайностью она предрекает нам  бездушные  пустоты  и
пространства вселенной и наносит нам удар в  спину  мыслью  об  уничтожении,
которая родится в нас, когда глядим мы в белые глубины Млечного Пути? Или же
все дело тут в том, что белизна в сущности не  цвет,  а  видимое  отсутствие
всякого цвета, и оттого так немы и  одновременно  многозначительны  для  нас
широкие заснеженные пространства - всецветная бесцветность безбожия, которое
не по силам человеку? Если же мы  припомним  другую  теорию  натурфилософов,
согласно которой все земные краски, все разноцветные эмблемы и гербы величия
и красоты, нежные тона небес и кущ на закате и позлащенный бархат бабочек, и
пушистые, как бабочки, щеки юных девушек - все это  лишь  изощренный  обман,
свойства, не присущие явлениям, а нанесенные на них извне;  и,  стало  быть,
вся наша обожествленная Природа намалевана, как  последняя  потаскушка,  чьи
соблазны скрывают под собой лишь могильный склеп; если мы припомним вслед за
этим, что само таинственное косметическое средство, которое дает природе все
ее тона и оттенки - сам по  себе  свет  в  его  великой  сущности  неизменно
остается белым и бесцветным и что, падая  на  материю  не  через  посредство
посторонних сил, а прямо, он все предметы, даже тюльпаны и розы, окрасил  бы
своим собственным несуществующим цветом - если представить себе все это,  то
мир  раскинется  перед  нами  прокаженным  паралитиком;  и  подобно  упрямым
путешественникам по Лапландии, которые  отказываются  надеть  цветные  очки,
жалкий  безбожник  ослепнет  при  виде   величественного   белого   покрова,
затянувшего все вокруг него.
   Воплощением всего этого был кит-альбинос. Можно ли тут дивиться вызванной
им жгучей ненависти?

   Глава XLIII

   ТС-С!

   - Тс-с! Ты слышишь там какой-то шум, Кабако?
   Была ночная вахта; ярко светила луна; матросы стояли цепочкой от бочонков
с пресной водой на шкафуте до пустой  бочки-лагуна,  привинченной  к  палубе
гака-борта. Передавая друг другу ведра, они наполняли водой лагун. Те,  кому
выпало стоять на пустующих  шканцах,  остерегались  произнести  хоть  слово,
остерегались переступить ногами. Ведра переходили из рук в руки  в  глубокой
тишине, только слышно было, как заполощет вдруг на ветру парус да ровно поет
вода под неотступно бегущим килем.
   И тогда-то среди  этого  безмолвия  Арчи,  который  стоял  поблизости  от
кормового люка, шепнул своему соседу метису:
   - Тс-с! Слыхал там какой-то шум, Кабако?
   - Бери-ка ведро, Арчи, не зевай. Какой еще шум?
   - Вот... вот опять... из люка... неужели  не  слышишь?  кашлянули...  да,
вроде кашля.
   - Передавай-ка сюда порожнее ведро.
   - А вот опять... слышишь?  Словно  там  человека  три  храпят  и  во  сне
ворочаются.
   - Карамба! кончай чепуху молоть, брат. Это у  тебя  в  брюхе  три  сухаря
ворочаются, какие ты за ужином умял. Вот и все. Держи ведро!
   - Что хочешь говори, брат, но у меня слух острый.
   - Ну, ясное дело, не ты ли это  слышал  в  море,  за  пятьдесят  миль  от
Нантакета, как звякают спицы твоей старухи квакерши?
   - Смейся, смейся, мы еще посмотрим, что дальше будет. Поверь мне, Кабако,
там в трюме есть кто-то, кого еще на палубе не видели. И чую я, старый Могол
тоже об этом кое-что знает. Я слыхал, на днях Стабб в утреннюю вахту говорил
Фласку, что в воздухе пахнет чем-то в этом роде.
   - Да будет тебе! Держи ведро!

   Глава XLIV

   МОРСКАЯ КАРТА

   Если бы вы спустились вместе со старым Ахавом в его каюту,  когда  прошел
шквал, налетевший на судно в ночь после того, как его безумный  замысел  был
принят разгоряченной командой, вы увидели бы, как  он  подходит  к  шкафу  в
переборке, вынимает из него большой  сморщенный  рулон  пожелтевших  морских
карт и разворачивает их у себя на столе. Потом вы увидели бы, что он  сел  и
стал внимательно разглядывать представившиеся его взору бесчисленные линии и
знаки, медленно, но уверенно прокладывая карандашом новые курсы через еще не
перечеркнутые  пространства.  Время  от  времени  он  поднимает   голову   и
заглядывает в старые судовые журналы, высокой стопкой лежащие подле него,  и
по ним справляется, в какое время года и под какими широтами  был  убит  или
замечен хоть один кашалот.
   Так он сидел и работал, а тяжелая висячая лампа у него над головой  мерно
раскачивалась на цепях в лад с корпусом корабля, отбрасывая бегучие отблески
и теневые полосы на его нахмуренный лоб, так что под конец  стало  казаться,
что, пока он сам наносил  линии  и  курсы  на  сморщенные  карты,  невидимый
карандаш провел такие же линии и курсы на глубоко  изборожденной  карте  его
чела.
   Не в первый раз сидел Ахав ночью в своей одинокой  каюте,  погруженный  в
изучение морских карт. Они извлекались из-под замка чуть ли не каждую  ночь;
и чуть ли не  каждую  ночь  стирались  с  них  одни  карандашные  пометки  и
появлялись на их месте другие. Ибо Ахав, разложив  перед  собою  карты  всех
четырех океанов, наносил на них лабиринты течений и водоворотов  только  для
того, чтобы тем вернее достигнуть своей безумной всепоглощающей цели.
   Для человека, недостаточно  знакомого  с  повадками  левиафанов,  попытка
выследить таким способом в океанах нашей планеты,  не  схваченной  бочарными
обручами, какое-то одно определенное животное может показаться до  нелепости
безнадежной. Но Ахав знал, что это не так.  Ему  известны  были  направления
всех  приливов  и  течений;  а  значит,  высчитав,  как  передвигается  пища
кашалотов, и выяснив по записям очевидцев, в какое  время  года  под  какими
широтами они встречались, он мог заключить с точностью чуть ли не до  одного
дня, когда, в каком месте удастся ему застать свою добычу.
   В самом деле, периодичность появления кашалотов  в  определенных  районах
оказывается фактом весьма твердо установленным, и многие  китоловы  считают,
что если бы можно было проследить за  кашалотами  во  всех  морях,  если  бы
удалось тщательно сопоставить судовые журналы всех  китобойных  флотилий  за
год, то обнаружилось бы, что кашалоты появляются в тех  или  иных  местах  с
такой же неизменностью, как ласточки во время  своих  перелетов  или  косяки
сельдей. В связи с этим  предпринимались  уже  попытки  вычертить  подробные
карты миграции кашалотов(1).
   Кроме того, совершая  переходы  с  одного  водного  пастбища  на  другое,
кашалоты, руководимые безошибочным инстинктом - или,  вернее  сказать,  быть
может, тайными указаниями свыше -  передвигаются,  как  у  нас  говорят,  по
{каналам}, держа курс в океане с такой неуклонной точностью, какая ни одному
кораблю, обладающему самыми подробными картами, даже и не снилась.  Несмотря
на то что общее направление, взятое каждым отдельным  китом,  всегда  бывает
прямым, как борозда землемера, и гнаться за ним неизбежно приходится  строго
в его же прямом кильватере, ширина {канала}, по которому  он  плывет,  может
сильно колебаться, достигая нескольких миль (иногда больше,  иногда  меньше,
как окажется), но никогда не превосходит пределов  видимости  с  топа  мачты
китобойца, скользящего вдоль по этой загадочной магистрали.  А  это  значит,
что в какое-то определенное  время  года  в  этих  узких  границах  на  всем
протяжении такого {канала} можно с полным основанием рассчитывать на встречу
с китами.
   Поэтому Ахав не только мог в установленное время настичь  свою  добычу  в
общеизвестных районах китовых пастбищ, но умел еще так мастерски  рассчитать
курс, чтобы, бороздя широчайшие океанские просторы, даже по пути  не  терять
надежды на желанную встречу.
   И все-таки было одно обстоятельство, которое на первый взгляд  как  будто
бы затрудняло осуществление его бредовых, но тщательно  продуманных  планов.
(Однако и это на поверку оказывалось не так.) Несмотря на  то  что  кашалоты
как стадные животные действительно проводят
   ----------------------(1) Уже после того, как эта  глава  была  написана,
лейтенантом Мори из Национальной обсерватории в Вашингтоне  16  апреля  1851
года был издан официальный проспект, согласно которому именно такая карта  и
будет в ближайшее время составлена и выпущена в  свет.  Образцы  этой  карты
приводятся в проспекте. "Карта делит океан на участки в пять градусов широты
и пять градусов долготы; каждый из этих районов расчленен перпендикулярно на
двенадцать полос, соответствующих  двенадцати  месяцам;  эти  участки  также
пересечены  тремя  горизонтальными  линиями,  из  коих   одна   служит   для
обозначения количества дней каждого месяца, проведенных в данном  районе,  а
две другие обозначают количество дней, в которые здесь были замечены киты  -
настоящие и спермацетовые". - Примеч. автора. определенное время в  том  или
ином районе, отсюда еще нельзя  заключить  с  уверенностью,  что  именно  то
стадо, которое находилось  на  данной  широте  и  долготе  в  прошлом  году,
окажется на этом же месте и на следующий год; хотя были  засвидетельствованы
отдельные, не подлежащие сомнению случаи, когда дело обстояло именно так. То
же самое в основном относится - но только в  более  узких  границах  -  и  к
одиноким  китам,  китам-отшельникам,  старым,  матерым  кашалотам.  И  таким
образом, даже если  Моби  Дик  был,  допустим,  замечен  в  прошлом  году  в
Сейшельском районе Индийского океана или у Вулканического залива на японском
побережье, это вовсе не означало, что "Пекод", окажись он в  этих  местах  в
соответствующее  время  года,  непременно  застанет  его  там.  Там  или   в
каком-либо другом районе, где он до этого иногда появлялся. Все это были для
него лишь случайные кратковременные пристанища, так сказать,  его  океанские
заезжие дворы, а не места длительного пребывания. Вот почему, когда  до  сих
пор  шла  речь  о  достижении  Ахавом  его  цели,  имелись   в   виду   лишь
предварительные  добавочные,  попутные   возможности,   прежде   чем   будет
достигнуто некое идеальное сочетание времени и места,  когда  все  вероятное
станет возможным, а что возможно, как верил и мечтал  Ахав,  то  уже,  можно
сказать,  и  осуществлено.  Это  идеальное   сочетание   места   и   времени
обозначалось одним промысловым термином: "сезон на экваторе". Ибо именно там
и именно тогда вот уже несколько лет  подряд  замечали  Моби  Дика,  который
оставался в тех водах какой-то промежуток времени, подобно тому, как  солнце
в своем годовом круговороте пребывает под одним знаком зодиака.  Именно  там
произошли все смертельные схватки с  Белым  Китом,  там  сами  волны  хранят
легенды о его подвигах, и там именно находится то трагическое место,  где  у
одержимого  старика  зародилась  его  мстительная  мания.  Но  в   неусыпной
настороженности и неустанной  бдительности,  с  какими  устремил  Ахав  свою
угрюмую душу в эту беспощадную погоню, он не позволил бы себе возложить  все
надежды на один только этот завершающий миг, о котором шла речь выше,
 каким бы многообещающим он ни казался; мучимый бессонной мыслью о своей клятве, он не мог усмирить неспокойное сердце, отложить на будущее всякие поиски.
   "Пекод" отплыл из Нантакета в самом начале "сезона на экваторе".  Никакие
сверхчеловеческие усилия не помогли бы его командиру за такой короткий  срок
проделать большой  переход  к  югу,  обогнуть  мыс  Горн  и,  поднявшись  на
шестьдесят градусов широты, вовремя очутиться в экваториальных водах  Тихого
океана, чтобы успеть заняться зд