оезд"  еще  до  того,  как
корабль отчалил. И в общей ткани  рассказа  эта  подробность  полна  особого
смысла.
   Капитан этот, друзья  мои,  был  из  таких  людей,  чья  проницательность
различает всякое преступление, но чья алчность разоблачает лишь преступления
неимущих. В этом мире, братья, Грех,  который  может  заплатить  за  проезд,
свободно путешествует и не нуждается в паспорте, тогда как Добродетель, если
она нища, будет задержана у  первой  же  заставы.  Капитан  решает  измерить
глубину  Ионина  кармана,  прежде  чем  высказать  о  нем  свое  мнение.  Он
запрашивает  с  него  тройную  цену,  и  Иона  соглашается.  Теперь  капитан
убедился, что Иона - беглый преступник, но он все же решает помочь  беглецу,
златом мостящему себе дорогу. Однако, когда Иона без  колебаний  вытаскивает
свой кошелек, благоразумные подозрения охватывают капитана. Каждую монету он
бросает об стол, чтоб проверить, не фальшивая ли она. Ну, во всяком  случае,
это не фальшивомонетчик, говорит он себе и вносит Иону в список  пассажиров.
"Укажите мне мою каюту, сэр, - обращается тогда к  нему  Иона.  -  Я  устал,
добираясь сюда, и нуждаюсь в  отдыхе".  -  "По  тебе  и  видно,  -  замечает
капитан. - Вот твоя каюта". Иона входит  в  каюту  и  поворачивается,  чтобы
запереть дверь, но в замке нет ключа. А капитан, слыша, как он там без толку
возится  с  дверью,  смеется  тихонько  и  бормочет  себе  под  нос   что-то
относительно тюремных камер, которые не разрешается запирать  изнутри.  Иона
прямо, как был, в одежде и покрытый пылью, валится на  койку  и  видит,  что
потолок в этой маленькой каюте чуть ли не касается  его  лба.  Воздух  здесь
спертый, Ионе трудно дышать. Уже теперь, в этой тесной  норе,  расположенной
ниже ватерлинии, испытывает Иона вещее предчувствие  того  удушливого  часа,
когда кит заключит его в самой тесной темнице своего чрева.
   Слегка покачивается привинченная к переборке висячая лампа; под  тяжестью
последних тюков судно накренилось  в  сторону  причала,  и  лампа  вместе  с
язычком пламени висит теперь немного косо по отношению к самой каюте; хотя в
действительности, безукоризненно  прямая,  она  лишь  делала  очевидной  всю
обманчивость и лживость тех уровней, среди которых она  покачивалась.  Лампа
тревожит, пугает Иону; лежа у себя на койке,  он  усталыми  глазами  обводит
каюту, и не на чем отдохнуть  беспокойному  взору  этого  доселе  удачливого
беглеца. А двусмыслие лампы внушает ему все больший страх. Все перекошено  -
пол, потолок, переборки. "Вот так же и совесть моя висит во  мне,  -  стонет
он, - прямо вверх устремлено ее жгучее пламя, но искривлены все приделы моей
души".
   Как человек, который после пьяного ночного пиршества торопится  к  своему
ложу, хоть голова  у  него  еще  кружится,  а  уже  укоры  совести  начинают
запускать в душу стальные крючья вроде тех шипов на упряжи римского скакуна,
что тем глубже впиваются ему в грудь, чем сильнее рвется он вперед;  подобно
этому человеку, который в мучительной дурноте мечется  у  себя  на  постели,
моля Бога, чтобы Он даровал ему небытие, покуда длится это жалкое состояние,
и наконец среди  водоворота  мук  чувствует,  как  его  охватывает  глубокое
оцепенение, подобное тому, в какое погружается умирающий  от  потери  крови,
ибо больная совесть - это та же рана, и ничем нельзя унять кровотечения; вот
так и Иона, проведя на своей  койке  долгие  мучительные  беспокойные  часы,
наконец  под  тяжестью  чудодейственного  страдания  погружается  в  зеленые
глубины сна.
   Но вот наступило время прилива; отданы швартовы, и от безлюдной пристани,
сильно кренясь, отваливает судно и уходит в море, взяв курс на  Фарсис.  Это
был первый в истории контрабандистский корабль, друзья мои.  И  контрабандой
был Иона. Но море восстает, оно не желает нести неправедный груз. Разразился
ужасный шторм, он грозит разнести корабль в щепы. Но  теперь,  когда  боцман
зовет всех наверх, когда с гулом летят за борт ящики, тюки  и  кувшины,  под
вой ветра и людские вопли, под дробный топот ног, от которого ходуном  ходит
дощатая палуба прямо у него над головой, - среди всего этого неистового рева
Иона спит своим страшным сном. Он не видит черного неба и бушующего моря, не
чувствует, как рассаживаются шпангоуты, и не чует, не ведает, что уж  теперь
издалека, рассекая волны, мчится за ним вдогонку,  разинув  пасть,  огромный
кит. Ибо Иона, братья мои матросы, спустился во внутренность корабля, улегся
на койку в своей каюте и спит теперь крепким сном.  Но  перепуганный  шкипер
приходит к нему и кричит ему прямо в сонное ухо: "Ты  что  спишь,  безумный?
Вставай!" Пробудившись от этого отчаянного вопля, Иона опускается  на  ноги,
спотыкаясь и теряя равновесие, выбирается на палубу и, уцепившись за  канат,
глядит на море. Но  в  этот  самый  миг  огромная  волна,  подобно  пантере,
бросается на него из-за борта. Вал за валом обрушивается на корабль, и вода,
не находя стока, с ревом мчится на корму и на нос, и вот уже  моряки  тонут,
хоть корабль еще держится на воде. И всякий раз, как бледная луна показывает
свой испуганный лик в  глубоких  промоинах  среди  бурного  мрака  на  небе,
объятый ужасом, видит Иона, как вздымается бушприт  корабля,  чтобы  тут  же
снова нырнуть вниз, навстречу беснующемуся водному лону.
   С воплями теснятся страхи в его душе. Как ни жмется, как ни прячется  он,
бегущий Господа, он теперь отмечен для всех взоров.  Матросы  замечают  его,
утверждаются в подозрениях, и наконец, только затем, чтоб  удостовериться  в
истине, прибегнув к суду Небес, решают они бросить  жребий  и  узнать,  кого
ради постигла их великая буря. И пал жребий на Иону. Убедившись  в  этом,  с
какой яростью забрасывают они его вопросами:  "Чем  занимаешься  ты?  Откуда
идешь? Где твоя страна? И из какого ты народа?" Но вы заметьте, матросы, как
себя держит теперь Иона. Возбужденные моряки спрашивают его всего лишь,  кто
он и откуда, но получают они не только ответ на свои  вопросы,  но  также  и
другой ответ на вопрос, не заданный ими, неожиданный ответ,  исторгнутый  из
Иониной груди твердой десницею Бога.
   - Я еврей! - кричит он, а потом добавляет: - Я чту  Господа  Бога  небес,
сотворившего море и сушу.
   Ты чтишь Его, Иона? Надлежит тебе ныне трепетать перед Ним.  И  Иона  тут
же, не сходя с места, признается во всем,  и,  выслушав  его  рассказ,  люди
испытывают великий страх, но все же они жалеют его. И когда Иона, не решаясь
еще молить Господа о милосердии, ибо ему слишком хорошо известна вся глубина
собственных прегрешений, когда несчастный Иона кричит им, чтоб они взяли его
и бросили в море - ведь он знал, что это его ради постигла их великая  буря,
- они в жалости отворачиваются от  него  и  пытаются  спасти  корабль  иными
способами. Но усилия тщетны, все оглушительней  вой  негодующего  шторма;  и
тогда, воздев призывно одну руку к небесам, другую они, сами не желая  того,
все же наложили на Иону.
   Глядите! Вот Иону поднимают, словно якорь, и бросают в море; и тотчас  же
спокойствие маслом растекается по волнам с востока, и утихает море от ярости
своей, и буря вместе с Ионой остается далеко  за  кормой,  и  гладкие  волны
окружают корабль. Иона  идет  ко  дну  среди  такого  дикого  беспорядочного
водоворота и бурлящего смятения, что он и не замечает даже, как  попадает  в
поджидающую его разинутую пасть; кит  захлопывает  челюсти,  лязгнув  белыми
зубами, словно бесчисленными  засовами  на  дверях  темницы.  И  тогда  Иона
помолился Господу Богу своему из чрева кита. Но  обратите  внимание  на  его
молитву и усвойте важный урок. Как ни грешен Иона, он не вопит и не молит об
освобождении. Он чувствует, что ужасное наказание справедливо.  Освобождение
свое он полностью предоставляет на волю Божию, довольствуясь сам  лишь  тем,
что наперекор всем тяготам и мукам устремляет свой  взор  ко  святому  храму
Его. А это, собратья мои матросы, и есть истинное и подлинное раскаяние,  не
требующее прощения, но благодарное за наказание. И сколь  приятно  это  было
Богу в Ионе - показывает его последующее освобождение и спасение от  моря  и
от кита. Братья, я не ставлю в пример Иону, чтоб  вы  подражали  ему  в  его
грехе, но я ставлю его в пример  как  образец  раскаяния.  Не  грешите,  но,
совершив грех, непременно покайтесь в нем, подобно Ионе.
   Так говорил проповедник, а доносившиеся снаружи  пронзительные  завывания
яростной метели, казалось, придавали еще больше силы его словам, и когда  он
описывал шторм на море, то чудилось, будто и  самого  его  охватил  бушующий
шторм. Его широкая грудь вздымалась, словно от мертвой зыби, раскинутые руки
казались двумя борющимися стихиями; раскаты грома вырывались из-под  темного
чела,  а  взгляд  метал  молнии  -  и  все  это  заставляло  простосердечных
слушателей взирать на него с непривычным им чувством страха и почитания.  Но
теперь наступило затишье; снова он молча принялся листать страницы священной
книги; а затем, закрыв глаза, мгновение стоял неподвижно, в общении с  богом
и самим собой.
   Потом он снова наклонился вперед к  своей  пастве  и,  все  ниже  и  ниже
опуская голову, с видом глубочайшего и  мужественнейшего  смирения  произнес
такие слова:
   - Собратья мои матросы! Одну  лишь  длань  наложил  на  вас  Бог,  обеими
дланями давит Он на меня. При тусклом свете, отпущенном мне,  я  прочел  вам
урок, которому учит Иона всех грешников и, стало быть, вас, а еще  больше  -
меня, ибо я - больший грешник, чем вы.  С  какой  радостью  спустился  бы  я
сейчас с этой мачты и уселся бы на палубе, где вы сидите, и стал бы слушать,
как слушаете вы, чтобы кто-нибудь из вас читал {мне} этот второй, еще  более
страшный урок, которому Иона учит {меня}, кормчего Бога живого. Как,  будучи
помазанным кормчим-пророком, прорицателем истины, Иона,  получив  приказание
от Господа возвестить  неприятные  истины  погрязшей  во  зле  Ниневии,  но,
устрашившись возбудить вражду жителей этого города, бежал от возложенного на
него Богом и пытался укрыться от  долга  своего  и  от  Господа,  взойдя  на
корабль в Иоппии. Но Бог - повсюду; и до Фарсиса Иона так и не добрался.  Вы
помните, во образе кита Бог настиг его и поглотил, ввергнув в кипящую бездну
погибели, и, быстро погружаясь, повлек с собой "в сердце моря", где бурлящие
водовороты утянули его в  тысячемильную  глубину,  "и  морскою  травою  была
обвита его голова", и весь текучий мир скорбей катился над ним. Но и оттуда,
из  бездны,  недоступной  лоту,  "из  чрева  преисподней",  когда  уже   кит
погрузился на самое дно океана, - и оттуда услышал Бог голос раскаявшегося в
пучине пророка. И тогда Господь сказал киту, и  из  содрогающегося  хладного
морского мрака кит устремился навстречу теплому, ласковому солнцу, навстречу
всем чудесам воздуха и земли и "изверг Иону на сушу"; тогда  слово  Господне
прозвучало опять, и Иона, израненный и избитый, но  все  еще  слыша  в  ушах
своих, словно в двух морских раковинах, многоголосый рокот  океана,  -  Иона
исполнил повеление  Всемогущего.  Каково  же  было  это  повеление,  братья?
Возвещать Истину перед лицом Лжи!
   Вот, друзья мои, вот в чем состоит второй урок, и горе тому кормчему Бога
живого, который пренебрежет им.  Горе  тому,  кого  отвлекает  этот  мир  от
божественного долга! Горе тому, кто льет масло на волны, когда  Бог  повелел
быть буре! Горе тому, кто стремится льстить, а не устращать! Горе тому, кому
доброе имя дороже добродетели! Горе тому, кто бежит бесчестия в  этом  мире!
Горе тому, кто отступится от истины, даже если во лжи - спасение!  Да,  горе
тому, кто,  как  говорил  великий  кормчий  Павел,  проповедуя  другим,  сам
остается недостойным!
   Он поник и на мгновение как бы забылся; потом, снова подняв к  ним  лицо,
озаренное теперь глубокой радостью, воскликнул в божественном вдохновении:
   - О братья мои матросы! Справа по. борту рядом со всяким  горем  движется
неизменная благодать, и вершина этой  благодати  уходит  дальше  ввысь,  чем
уходит вниз глубина горя. Подобно тому, как  высота  грот-мачты  превосходит
глубину кильсона. Благодать, устремленная высоко  вверх  и  глубоко  внутрь,
благодать тому, кто против гордых богов и владык этой  земли,  непреклонный,
ставит всегда самого себя. Благодать тому, чьи сильные руки еще поддерживают
его, когда корабль этого предательского, подлого мира идет ко дну у него под
ногами. Благодать тому, кто не поступится крупицей правды, но будет  разить,
жечь,  сокрушать  грех,  даже  сокрытый  под  мантиями  сенаторов  и  судий.
Благодать, высокая как брамсель, благодать тому, кто не признает ни  закона,
ни господина, кроме Господа своего Бога, у кого  одно  отечество  -  небеса.
Благодать тому, кого все волны неистового океана  толпы  не  могут  смыть  с
этого надежного Корабля Столетий. Вечная благодать и радость  -  удел  того,
кто сможет сказать, испуская последнее  дыхание:  "Отец  мой  (знакомый  мне
более всего своими ударами), смертный  или  бессмертный,  вот  я  умираю.  Я
стремился принадлежать Тебе, скорее нежели этому миру или  себе  самому.  Но
сие все - неважно. Я оставляю Тебе вечность, ибо  что  есть  человек,  чтобы
пережить ему своего Бога?"
   Больше он ничего не сказал, но  медленным  жестом  благословил  сидевших,
закрыл  ладонями  лицо  и  так  стоял  коленопреклоненный,  покуда  все   не
разошлись, оставив его в одиночестве.



   ГЛАВА Х

   ЗАКАДЫЧНЫЙ ДРУГ

   Вернувшись из часовни в гостиницу "Китовый фонтан", я застал  там  одного
только Квикега, который покинул часовню незадолго до благословения. Он сидел
на табурете у камина, поставив ноги на решетку, и одной рукой держал у самых
глаз своего маленького черного идола, уставившись пристально ему  в  лицо  и
легонько проводя лезвием ножа по его носу,  и  при  этом  напевал  про  себя
что-то на свой языческий манер.
   Увидев меня, он отложил своего бога и  тут  же,  подойдя  к  столу,  снял
оттуда большую книгу,  которую  поместил  у  себя  на  коленях,  и  принялся
сосредоточенно считать в ней листы; каждый раз, насчитав полсотни, он, как я
заметил, на мгновение  останавливался,  озирался  растерянно  и  недоуменно,
издавал протяжный переливчатый присвист, а  потом  принимался  за  следующие
полсотни, опять, видимо, начиная счет сначала, как будто бы больше,  чем  до
пятидесяти, он считать не умел, и все изумление его перед множеством  листов
в книге вызвано было лишь тем, что их здесь так много раз по пятьдесят.
   Я наблюдал за ним с большим интересом. Хотя он и был дикарем и хоть  лицо
его, по крайней мере на мой вкус, так жутко уродовала татуировка, все-таки в
его внешности было что-то приятное. Душу не спрячешь. Мне казалось, что  под
этими ужасными шрамами я могу различить признаки простого честного сердца; а
в его больших глубоких глазах, огненно-черных  и  смелых,  проглядывал  дух,
который не дрогнет и перед тысячью дьяволов.
   Но помимо всего остального, в жестах этого язычника было нечто величавое,
что даже его неуклюжесть не могла исказить. У него был вид человека, который
никогда не раболепствовал и никогда не одолжался. И потому  ли,  что  голова
его  была  обрита,  так  что  рельефнее  становился   и   казался   особенно
вместительным его высокий лоб, этого я не берусь решить, но,  несомненно,  с
точки зрения френолога, у него  был  великолепный  череп.  Может  показаться
смешным, но мне его голова напомнила голову генерала Вашингтона с известного
бюста. У Квикега был тот же удлиненный, правильный,  постепенно  отступающий
склон над бровями, которые  точно  так  же  выдавались  вперед,  словно  два
длинных густо заросших лесистых мыса. Квикег представлял собой каннибальский
вариант Джорджа Вашингтона.
   Покуда я так пристально разглядывал его, одновременно притворяясь,  будто
смотрю в окно, за  которым  бушевала  метель,  он  не  обращал  на  меня  ни
малейшего внимания, не потрудился ни разу даже взглянуть в мою сторону - так
поглощен он был пересчитыванием листов в своей  удивительной  книге.  Помня,
как по-дружески провели мы с  ним  минувшую  ночь,  в  особенности  же,  как
любовно обнимала меня его  рука,  когда  я  проснулся  утром,  я  нашел  это
равнодушие весьма странным. Но дикари  -  странные  существа,  подчас  и  не
знаешь толком, как к ним относиться. Поначалу они нам внушают  благоговение,
их спокойная простота и невозмутимость кажутся мудростью Сократа.
   Я, кстати, заметил, что Квикег почти не  общался  с  другими  моряками  в
гостинице. Он не делал никаких  попыток  к  сближению,  словно  не  имел  ни
малейшего желания расширить круг знакомств. Все это показалось мне в  высшей
степени необычайным; однако, поразмыслив немного, я понял, что в  этом  было
даже какое-то духовное превосходство. Передо мной сидел человек, заброшенный
за тысячи миль от родного дома, проделавший долгий путь вокруг мыса  Горн  -
потому что другого пути оттуда нет, - один среди людей,  столь  чуждых  ему,
точно он очутился  на  Юпитере;  и  тем  не  менее  он  держится  совершенно
непринужденно, сохраняя полнейшее  хладнокровие,  довольствуясь  собственным
обществом и всегда оставаясь самим собой. Право  же,  в  этом  виден  тонкий
философ, хотя он,  разумеется,  никогда  о  философии  и  не  слыхивал.  Но,
вероятно, мы, смертные, только тогда можем быть истинными философами,  когда
сознательно к этому не стремимся. Если я слышу, что такой-то выдает себя  за
философа, я тут же заключаю, что он, подобно некоей старухе, просто "животом
мается".
   Кроме нас, в комнате не было ни души. Огонь в очаге горел  слабо,  пройдя
уже ту стадию, когда своим  первым  жаром  он  обогрел  помещение  и  теперь
поблескивал лишь для того, чтобы было на что смотреть в задумчивости;  а  за
окном столпились вечерние призраки и тени  заглядывали  в  комнату,  где  мы
сидели вдвоем в одиночестве и молчании; вой метели то торжественно нарастал,
то замирал за стеною; и странные чувства  стали  зарождаться  в  моей  душе.
Что-то во мне растаяло.  Я  почувствовал,  что  мое  ожесточенное  сердце  и
яростная рука уж больше не ведут войну против здешнего  волчьего  мира.  Его
искупителем стал этот умиротворяющий дикарь. Вот он  сидит  передо  мною,  и
самая  его  невозмутимость  говорит   о   характере,   чуждом   затаившегося
цивилизованного лицемерия и вежливой лжи. Конечно, он дикий, и  при  этом  -
редкостное страшилище, но я чувствовал, что меня начинает  как-то  загадочно
тянуть к нему. И притягивало меня, словно сильный  магнит,  именно  то,  что
оттолкнуло бы всякого другого. Попробую-ка я  обзавестись  другом-язычником,
думал  я,  раз  христианское  добросердечие  оказалось  всего  лишь   пустой
учтивостью.  Я  пододвинул  к  нему  мою  табуретку  и  стал  делать  разные
дружелюбные знаки и жесты, в то же время всячески стараясь  завязать  с  ним
разговор. Вначале он не обращал внимания на мои попытки, но после того как я
сослался на его ночное гостеприимство, он сам задал мне вопрос, будем ли  мы
с ним и в эту ночь спать вместе. Я ответил утвердительно, и мне  показалось,
что он остался этим доволен, может быть, даже несколько польщен.
   Потом мы стали с ним вместе листать  ту  толстую  книгу,  и  я  попытался
объяснить ему цель книгопечатания и растолковать смысл нескольких помещенных
там иллюстраций. Таким образом  мне  удалось  скоро  заинтересовать  его,  и
немного спустя мы уже болтали с ним, как могли, обо всех тех  необыкновенных
вещах, которые  встречаются  в  этом  славном  городе.  Потом  я  предложил:
"Закурим?", - и он вытащил свой кошель-кисет и томагавк и  любезно  дал  мне
затянуться. Так мы с ним  и  сидели,  по  очереди  попыхивая  его  дикарской
трубкой и неторопливо передавая ее из рук в руки.
   Если до этого в груди моего язычника еще  оставался  лед  равнодушия,  то
теперь дружеский, сердечный огонек нашей трубки окончательно растопил его, и
мы  сделались  задушевными  приятелями.  Он  проникся  ко   мне   такой