мне   гарпунщика.
Подожду-ка еще немного, думаю, скоро уж он, наверно, заявится.  Я  рассмотрю
его хорошенько, и, может быть, мы с ним отлично вместе выспимся, кто знает?
   Однако время шло, другие постояльцы по одному, по двое и по трое  входили
в гостиницу и разбредались по своим комнатам, а моего гарпунщика все не было
видно.
   - Хозяин, - сказал я, - что он за человек? Он всегда так поздно приходит?
   Дело было уже близко к двенадцати.
   Хозяин снова усмехнулся  своей  издевательской  усмешкой,  словно  что-то
недоступное моему пониманию сильно его развлекало.
   - Нет, - ответил он мне, - обычно он возвращается рано. Рано  в  кровать,
рано вставать. Ранняя пташка. Кто рано встает, тому бог дает. Но сегодня  он
отправился торговать. Никак не пойму,  что  это  его  так  задержало,  разве
только он никак не продаст свою голову.
   - Продать  свою  голову?  Что  за  небылицы  ты  плетешь?  -  Ярость  моя
постепенно возрастала. - Уж не хочешь ли ты сказать, хозяин,  что  в  святой
субботний вечер или, вернее,  в  утро  святого  воскресенья  твой  гарпунщик
занимается тем, что ходит по всему городу и торгует своей головой?
   - Именно так, - подтвердил хозяин. - И я  предупредил  его,  что  ему  не
удастся продать ее здесь: рынок забит ими.
   - Чем забит? - заорал я.
   - Да головами же. Разве в нашем мире не слишком много голов?
   - Вот что, хозяин,  -  сказал  я  совершенно  спокойно,  -  советую  тебе
угостить этими россказнями кого-нибудь другого  -  я  не  такой  уж  зеленый
простачок.
   - Возможно, - согласился он, выстругивая  из  палочки  зубочистку.  -  Да
только думается мне, быть вам не  зеленым,  а  синим,  если  этот  гарпунщик
услышит, как вы хулите его голову.
   -  Да  я  проломлю  его   дурацкую   голову!   -   снова   возмутился   я
невразумительной болтовней хозяина.
   - Она и так проломана.
   - Проломана? То есть как это проломана?
   - Ясное дело, проломана. Поэтому-то, я думаю, он и не может ее продать.
   - Хозяин, - говорю я и подхожу к нему вплотную,  холоден,  как  Гекла  во
время снежной бури. - Хозяин, перестаньте затачивать зубочистки. Нам с  вами
нужно понять друг друга  и  притом  без  промедления.  Я  прихожу  к  вам  в
гостиницу и спрашиваю постель, а вы  говорите,  что  можете  предложить  мне
только половину и что вторая половина принадлежит какому-то гарпунщику. И об
этом самом гарпунщике, которого я даже еще не видел, вы упорно рассказываете
мне самые загадочные и возмутительные  истории,  словно  нарочно  стараетесь
возбудить во мне неприязненное чувство по отношению к  человеку,  с  которым
мне предстоит спать в одной кровати и с которым поэтому меня будут связывать
отношения близкие и в высшей степени  конфиденциальные.  Поэтому  я  требую,
хозяин, чтобы вы  оставили  недомолвки  и  объяснили  мне,  кто  такой  этот
гарпунщик и что он собой представляет и буду ли  я  в  полной  безопасности,
если соглашусь провести с ним ночь. И прежде  всего,  хозяин,  будьте  добры
признать, что эта история с продажей головы вымышленная,  ибо,  в  противном
случае, я считаю  ее  очевидным  доказательством  того,  что  ваш  гарпунщик
совершенно не в своем уме, а я вовсе не желаю спать  с  помешанным;  а  вас,
сэр, да-да, хозяин, именно вас, за сознательную  попытку  принудить  меня  к
этому я с полным правом смогу привлечь к судебной ответственности.
   - Ну и ну, - проговорил хозяин, едва переводя дыхание. - Довольно длинная
проповедь, особливо если кто и чертыхается еще понемножку. Да только зря  вы
волнуетесь. Этот гарпунщик, о котором я вам говорю, только недавно  вернулся
из  рейса  по  Южным  морям,  где  он  накупил  целую  кучу   новозеландских
бальзамированных голов (они здесь ценятся как большая редкость), и распродал
уже все, кроме одной: сегодня он хотел обязательно продать последнюю, потому
что завтра воскресенье, а это уж неподходящее дело  торговать  человеческими
головами на улицах, по которым люди идут мимо  тебя  в  церковь.  В  прошлое
воскресенье я как раз остановил его, когда он собирался  выйти  за  порог  с
четырьмя головами, нанизанными на веревочку, ну  что  твоя  связка  луковиц,
ей-богу.
   Это объяснение рассеяло тайну, только что представлявшуюся  необъяснимой,
и доказало, что хозяин, в общем-то, не имел намерения дурачить меня, но в то
же время, что мог я подумать о гарпунщике, который всю  ночь  с  субботы  на
святое воскресенье проводил на улице за таким людоедским делом, как торговля
головами мертвых идолопоклонников?
   - Можете мне поверить, хозяин, этот гарпунщик - опасный человек.
   - Платит аккуратно, - последовал ответ. - Однако, ведь  уже  страсть  как
поздно, пора и  на  боковую.  Ей-богу,  послушайте  вы  меня,  это  отличная
кровать. Салли и я спали на  этой  самой  кровати  с  той  ночи,  когда  нас
окрутили. Для двоих в этой кровати места за глаза - кувыркайся  как  хочешь.
Отличнейшая просторная кровать. Да что там говорить, пока мы спали  на  ней,
Сал еще укладывала в ногах нашего Сэма и нашего маленького Джонни. Но  потом
мне однажды приснился какой-то сон, я стал брыкаться и спихнул Сэма на  пол,
так что он едва не сломал руку. После этого Сал сказала, что так не годится.
Да вот пойдемте-ка, взгляните сами.
   Сказав это, он зажег свечу и протянул ее мне, пропуская меня вперед. Но я
стоял в нерешительности,  и  тут  он,  взглянув  на  часы  в  углу  комнаты,
воскликнул:
   - Ну,  вот  и  воскресенье!  Сегодня  ночью  вы  уже  не  увидите  своего
гарпунщика. Видно, он стал на якорь где-то в  другом  месте.  Да  пошли  же,
пошли! Идете вы или нет?
   Я поразмыслил еще минуту, а затем мы зашагали  вверх  по  лестнице,  и  я
очутился в небольшой, холодной, как устричная  раковина,  комнатке,  посреди
которой действительно стояла чудовищная кровать, настолько  большая,  что  в
ней спокойно уместились бы четыре спящих гарпунщика.
   - Ну вот, - сказал хозяин и поставил свечу на старый  матросский  сундук,
служивший здесь одновременно и подставкой для умывального таза, и столом,  -
теперь устраивайтесь поудобнее. Спокойной вам ночи.
   Я оторвал взгляд от кровати, оглянулся, но он уже исчез.
   Тогда я отвернул одеяло и наклонился над постелью. Далекая от какой бы то
ни было изысканности, она тем не менее оказалась при ближайшем  рассмотрении
вполне сносной. Тогда я  стал  оглядывать  комнату,  но,  помимо  кровати  и
сундука-стола,  не  обнаружил  здесь  никакой  другой  мебели,  кроме  грубо
сколоченной полки, четырех стен и каминного экрана,  обклеенного  бумагой  с
изображением  человека,  поражающего  кита.  Из   предметов,   не   входящих
непосредственно  в  обстановку  этой  комнаты,  здесь   была   скатанная   и
перевязанная койка, брошенная на пол в углу, а вместо  сухопутного  чемодана
большой матросский мешок, содержащий,  без  сомнения,  гардероб  гарпунщика.
Сверх того, на полке над камином лежала связка костяных  рыболовных  крючков
диковинного вида, а у изголовья кровати стоял длинный гарпун.
   Но что за предмет лежит на сундуке? Я взял его в руки,  поднес  к  свету,
щупал, нюхал и всяческими  способами  пытался  прийти  относительно  него  к
какому-нибудь вразумительному заключению.  Я  могу  сравнить  его  только  с
большим половиком, украшенным по краям позвякивающими висюльками,  наподобие
игл пятнистого дикобраза на отворотах  индейских  мокасин.  В  центре  этого
половика была дыра, вернее,  узкий  разрез,  вроде  того,  что  мы  видим  в
плащах-пончо. Но возможно ли, чтобы здравомыслящий гарпунщик нацепил на себя
половик и в подобном одеянии расхаживал по улицам  христианского  города?  Я
примерил его из любопытства, и он, словно тюк с  провизией,  так  и  пригнул
меня книзу, толстый, косматый и, как показалось  мне,  слегка  влажный,  как
будто загадочный гарпунщик носил его под дождем. Не снимая его, я подошел  к
осколку зеркала, приставленного к стене,  -  никогда  в  жизни  не  видел  я
подобного зрелища. Я с такой поспешностью выдирался из  него,  что  едва  не
удавил себя.
   Потом я уселся на край кровати и стал  размышлять  о  торгующем  головами
гарпунщике и его половике. Поразмыслив некоторое время на  краю  кровати,  я
встал, снял бушлат и стал размышлять посреди комнаты. Потом  снял  куртку  и
малость поразмыслил в одной рубашке. Но  почувствовав,  что  полураздетый  я
начинаю замерзать, и вспомнив, как хозяин уверял меня, что гарпунщик сегодня
вовсе не  вернется  домой,  потому  что  час  уже  слишком  поздний,  я  без
дальнейших колебаний разулся и  скинул  панталоны,  а  затем,  задув  свечу,
повалился на кровать и поручил себя заботам провидения.
   Чем там был набит матрас: обглоданными кукурузными  початками  или  битой
посудой, - сказать трудно, но я долго ворочался в постели и все никак не мог
заснуть. Наконец, я забылся легкой  дремотой  и  готов  был  уже  отплыть  с
попутным ветром в сонное царство, как вдруг  в  коридоре  раздались  тяжелые
шаги и в щели под дверью замерцал слабый свет.
   Господи,  помилосердствуй,  думаю,  ведь  это,  должно  быть,  гарпунщик,
проклятый   торговец   головами.   А   сам   лежу   совершенно   неподвижно,
преисполнившись решением не произнести ни слова, покуда ко мне не обратятся.
Держа в одной руке свечу, а в  другой  -  ту  самую  новозеландскую  голову,
незнакомец вошел в комнату и, даже не взглянув на  кровать,  поставил  свечу
прямо  на  пол  в  дальнем  углу,  а  сам  принялся  возиться  с  веревками,
перевязывавшими большой мешок, о котором я уже упоминал.  Я  горел  желанием
рассмотреть его лицо, но, занятый развязыванием мешка,  он  некоторое  время
стоял, отвернувшись от меня. Однако, справившись  наконец  с  веревками,  он
обернулся и, о небо! Что я  увидел!  Какая  рожа!  Цвета  темно-багрового  с
прожелтью, это лицо было усеяно большими черными квадратами. Ну вот, так я и
знал: эдакое пугало мне в сотоварищи! Он,  видно,  подрался  с  кем-то,  ему
изрезали все лицо, и хирург наклеил пластырей. Но в этот самый момент он как
раз обратил лицо к свету, и я отчетливо увидел, что  это  у  него  вовсе  не
пластыри, эти черные квадраты на щеках. Это были  какие-то  пятна  на  коже.
Вначале я не знал, что и подумать, но скоро  стал  подозревать  истину.  Мне
припомнился рассказ о белом человеке -  тоже  китобое,  -  который  попал  к
каннибалам и был подвергнут ими татуировке. И я решил, что и этот  гарпунщик
во время своих дальних плаваний пережил подобное приключение.  Ну  и  что  с
того, в конце концов подумал я. Ведь это всего лишь его внешний облик, можно
под  всякой  кожей  быть  честным  человеком.  Однако   как   же   объяснить
нечеловеческий цвет его лица, вернее, цвет тех участков кожи, которые  лежат
по краям черных квадратов и не затронуты татуировкой? Возможно, правда,  что
это - лишь сильный тропический загар, но, право же,  я  никогда  не  слыхал,
чтобы в лучах жаркого солнца белый человек загорал до багрово-желтого цвета.
Впрочем, ведь я никогда не бывал в Южных морях; быть может, южное солнце там
оказывает на кожу подобное невероятное воздействие. Между тем  как  все  эти
мысли, словно молнии, проносились у меня в голове, гарпунщик по-прежнему  не
замечал меня. Повозившись с мешком, он открыл  его,  порылся  там  и  вскоре
извлек нечто вроде томагавка  и  какую-то  сумку  из  тюленьей  шкуры  мехом
наружу. Положив  все  это  на  старый  сундук  в  центре  комнаты,  он  взял
новозеландскую голову - вещь достаточно отвратительную  -  и  запихал  ее  в
мешок. Затем он снял шапку - новую бобровую шапку, - и тут я  чуть  было  не
взвыл от изумления. На голове у него не было волос, во всяком случае  ничего
такого, о чем бы стоило говорить, только небольшой черный узелок, скрученный
над самым лбом. Эта лысая багровая голова была как две капли воды похожа  на
заплесневелый череп. Если бы незнакомец не стоял между мною и дверью,  я  бы
пулей вылетел из комнаты - быстрее.  чем  расправлялся  когда-либо  с  самым
вкусным обедом.
   Но и при  такой  дислокации  я  начал  быстро  подумывать  о  том,  чтобы
выбраться незаметно через окно, да  только  комната  наша  была  на  третьем
этаже. Я не трус, но этот торгующий  головами  багровый  разбойник  был  вне
границ моего разумения. Неведение - мать страха, и, признаюсь, я, совершенно
ошарашенный и сбитый с толку этим зрелищем, до такой степени  боялся  теперь
незнакомца, словно это сам дьявол ворвался глубокой ночью ко мне в  комнату.
По совести говоря, я настолько был перепуган, что не имел духу окликнуть его
и потребовать удовлетворительного объяснения относительно  всего  того,  что
представлялось мне в нем загадочным.
   Между тем он продолжал  раздеваться  и  наконец  обнажил  грудь  и  руки.
Умереть мне на этом самом месте, ежели я лгу, но только упомянутые части его
тела, обычно скрытые одеждой, были разграфлены в  такую  же  клетку,  как  и
лицо; и спина тоже была вся покрыта черными квадратами, точно он только  что
вернулся с Тридцатилетней войны, израненный и  весь  облепленный  пластырем.
Мало того, даже ноги его были разукрашены, будто целый выводок темно-зеленых
лягушек карабкался по стволам молодых пальм. Теперь  было  совершенно  ясно,
что это - какой-то свирепый дикарь, в  Южных  морях  погрузившийся  на  борт
китобойца и таким образом попавший в христианскую землю. Меня просто  трясло
от ужаса. И к тому же еще он торгует головами - быть может,  головами  своих
братьев. А что, если ему приглянется моя  голова...  господи!  какой  жуткий
томагавк!
   Но мне уже некогда было трястись,  ибо  дикарь  теперь  стал  проделывать
нечто, полностью поглотившее мое внимание и окончательно  убедившее  меня  в
том, что передо мной действительно язычник. Приблизившись к своему  тяжелому
пончо, или плащу, или покрывалу - уж не знаю, как это назвать, - который  он
перед тем повесил на спинку стула, он стал рыться в его карманах  и  вытащил
наконец какого-то удивительного  горбатого  уродца,  в  точности  такого  же
цвета, как трехдневный конголезский  младенец.  Вспомнив  набальзамированную
голову, я уже готов был впрямь поверить, что это черное создание - настоящий
младенец, законсервированный подобным же образом, но, отметив про себя,  что
предмет этот тверд, как камень, и блестит, как хороший  кусок  полированного
черного дерева, я заключил, что это,  должно  быть,  всего  лишь  деревянный
идол, что тут же и подтвердилось. Ибо я вдруг вижу, что  дикарь  подходит  к
пустому камину, отодвигает экран и ставит  своего  горбатого  божка,  словно
кеглю, под  сводами  очага.  Боковые  стенки  камина  и  все  его  кирпичные
внутренности были покрыты густым слоем сажи,  и  мне  подумалось,  что  этот
камин - вполне подходящий алтарь, вернее, капище для африканского идола.
   Я, как мог, скосил глаза в направлении полузапрятанного божка и, хоть мне
было сильно не по себе, стал следить за тем, что же будет дальше. Смотрю, он
выгребает из кармана плаща две горсти стружек, насыпает их  осторожно  перед
идолом; потом кладет сверху кусок морского сухаря и свечой поджигает стружку
- вспыхнуло жертвенное пламя. Тут он стал быстрыми движениями совать  пальцы
в огонь и еще быстрее отдергивать их (причем, он их, кажется, сильно  обжег)
и в результате вытащил, наконец, сухарь из пламени; потом он раздул  немного
жар, разворошил  золу  и  почтительно  предложил  обугленный  сухарь  своему
чернокожему младенцу. Но маленькому дьяволу, видимо, не по  вкусу  было  это
подгорелое угощение, потому что он даже  губами  не  шевельнул.  И  все  эти
странные манипуляции сопровождались еще более странными гортанными  звуками,
издаваемыми моим набожным идолопоклонником, который, как я понимаю,  молился
нараспев  или  же  распевал  свои   языческие   псалмы,   корча   при   этом
противоестественные гримасы. Наконец он потушил огонь,  самым  бесцеремонным
образом вытащил из камина своего идола и  небрежно  засунул  его  обратно  в
карман  плаща,  словно  охотник,  отправляющий   в   ягдташ   подстреленного
вальдшнепа.
   Вся  эта  загадочная  процедура  лишь  увеличила  мое  смущение,  и  видя
определенные  признаки  того,  что  близится  завершение  описанных  деловых
операций и что сейчас он полезет ко мне в кровать,  я  понял,  что  наступил
момент, сейчас или никогда, покуда еще не погашен свет, разрушить чары,  так
долго мною владевшие.
   Но несколько секунд, ушедших  на  размышление  о  том,  как  же  все-таки
приступить к  делу,  оказались  роковыми.  Схватив  со  стола  томагавк,  он
какое-то время разглядывал его с обуха, а затем сунул на мгновение  в  пламя
свечи, взяв в рот рукоятку,  и  выпустил  целое  облако  табачного  дыма.  В
следующий миг свеча была погашена, и этот дикий каннибал со своим томагавком
в зубах прыгнул ко мне в кровать. Это уж было выше моих сил  -  я  взвыл  от
ужаса, а он издал негромкий возглас изумления и принялся ощупывать меня.
   Заикаясь, я пробормотал что-то, сам  не  ведая  что,  откатился  от  него
вплотную к стене и оттуда стал заклинать его, кто бы он ни был такой,  чтобы
он не двигался и позволил мне встать и снова зажечь свечу. Но его  гортанные
ответы тут же дали мне понять, что он весьма  неудовлетворительно  улавливал
смысл моих слов.
   - Какая черт твоя? - произнес  он  наконец.  -  Твоя  говорить,  а  то  я
убивать, черт не знай.
   И при этих словах огненный томагавк стал в  темноте  описывать  кривые  у
меня над головой.
   - Хозяин! Бога ради, Питер Гроб! -  вопил  я.  -  Хозяин!  Караул!  Гроб!
Ангелы! Спасите!
   - Твоя говорить! Твоя сказать, кто такая, а то я убивать, черт не знай, -
зарычал людоед, устрашающе размахивая томагавком, из  которого  сыпались  на
меня огненные искры, так что белье на мне едва  не  загорелось.  Но  в  этот
самый миг, благодарение господу, в комнату вошел хозяин со свечой в руке,  и
я, выскочив из кровати, бросился к нему.
   - Ну-ну, можете не бояться, - сказал он,  по-прежнему  ухмыляясь,  -  наш
Квикег вас не обидит.
   - Да перестанете ли вы ухмыляться? - заорал я. -
   Вы почему не сказали мне, что этот гарпунщик - чертов каннибал?
   - А я думал, вы сами догадаетесь, я ведь говорил вам, что  он  торгует  в
городе головами. Да вы напрасно волнуетесь, не бойтесь и  ложитесь  спокойно
спать. Эй, Квикег, послушай, твоя моя понимай, этот человек  с  тобой  будет
спать, твоя понимай?
   - Моя много-много понимай, - проворчал Квикег, сидя на  кровати  и  часто
попыхивая трубкой.
   - Твоя сюда полезай, - добавил он, махнув  в  мою  сторону  томагавком  и
откинув край одеяла. И, право же, он проделал это не просто любезно, а я  бы
сказал даже, очень ласково и по-настоящему гостеприимно. Минуту  я  стоял  и
глядел на него.  Несмотря  на  всю  татуировку,  это  был  в  общем  чистый,
симпатичный каннибал. И с чего это я так расшумелся, сказал я себе, он такой
же человек, как и я, и у него есть столько же оснований бояться меня, как  у
меня -  бояться  его.  Лучше  спать  с  трезвым  каннибалом,  чем  с  пьяным
христианином.
   - Хозяин, - заявил я, - велите ему запрятать подальше свой  томагавк  или
трубку, уж не знаю, как это у вас называется. Короче  говоря,  скажите  ему,
чтобы он перестал курить, и тогда я лягу с ним вместе. Я не люблю,  когда  в
одной кровати со мной  кто-нибудь  курит.  Это  опасно.  К  тому  же,  я  не
застрахован.
   Просьба моя была пересказана Квикегу, он сразу же ее удовлетворил и снова
вежливо знаком пригласил меня в кровать, отодвинувшись к самому краю, словно
хотел сказать - я и ноги твоей не коснусь.
   - Спокойной ночи, хозяин, - сказал я. - Можете идти.
   Я забрался в кровать и уснул так крепко, как еще не спал никогда в жизни.



   ГЛАВА IV

   ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО

   Назавтра, когда я проснулся на рассвете, оказалось, что меня весьма нежно
и ласково обнимает рука Квикега. Можно было подумать,  что  я  -  его  жена.
Одеяло наше было сшито из лоскутков - из множества разноцветных  квадратиков
и  треугольничков  всевозможных  размеров,  и