на дно ведра длинным
шестом, который  ему  успели  передать  снизу,  осторожно  погружает  его  в
"бочку", ведро исчезает, тогда он подает матросам у горденя  знак,  и  ведро
появляется снова, все вспенившееся, будто с парным молоком. Индеец осторожно
спускает с высоты  наполненный  до  краев  сосуд,  здесь  его  перехватывает
стоящий наготове матрос и быстро опрокидывает в  большой  чан.  Затем  ведро
вновь улетает вверх, и все повторяется сначала,  и  так  до  тех  пор,  пока
глубокая цистерна не оказывается  вычерпанной  до  дна.  Под  конец  Тэштиго
приходится налегать на длинный шест все сильнее  и  сильнее,  все  глубже  и
глубже загоняя его вместе с ведром,  покуда  все  двадцать  футов  шеста  не
скроются в китовой голове.
   Команда "Пекода" уже несколько часов  занималась  этой  работой,  чан  за
чаном  наполнялся  пахучим  спермацетом,  как  вдруг  случилось   чудовищное
несчастье. То ли непутевый индеец Тэштиго оказался настолько опрометчивым  и
неосторожным, чтобы разжать на мгновение левую руку, которой  он  все  время
крепко держался за проволочную  снасть,  подтягивающую  к  борту  кашалотову
голову; то ли место, на котором он стоял, было таким предательски скользким;
то  ли  это  сам  дьявол  пожелал,  чтобы  все  произошло  именно  так,   не
позаботившись представить свои соображения, - как там все в действительности
было,  неизвестно;  но  только   вдруг,   когда   из   отверстия   поднялось
восемнадцатое или девятнадцатое ведро - господи, помилуй! - бедный  Тэштиго,
словно еще одно ведро, полетевшее в настоящий колодец, упал головой  вниз  в
эту огромную Гейдельбергскую бочку и с жутким маслянистым клокотанием  исчез
из виду!
   - Человек за бортом! - закричал Дэггу, первый среди всеобщего  оцепенения
пришедший в себя. - Сюда ведро!
   Он ступил одной ногой в ведро,  чтобы  не  сорваться,  если  промасленный
гордень выскользнет из пальцев, и матросы подняли его на голову кашалота, не
успел еще Тэштиго достичь ее внутреннего дна. А между тем все кругом  пришло
в страшное смятение. Глядя за борт, люди увидели,  что  безжизненная  прежде
голова вдруг заходила,  зашевелилась  в  воде,  словно  осененная  внезапной
важной идеей; в действительности же это бился  несчастный  индеец,  неведомо
для себя обнаруживая, в каких глубинах он очутился.
   В это мгновение, когда Дэггу,  стоя  на  кашалотовой  голове,  распутывал
гордень, который зацепился за главные, поддерживающие груз снасти,  раздался
громкий треск; и, к несказанному ужасу матросов, один из двух больших гаков,
на которых была подвешена  голова,  вырвался,  огромная  колеблющаяся  масса
закачалась, косо повиснув за  бортом,  так  что  и  весь  корабль  затрясся,
заходил пьяно из стороны в сторону, будто только что наткнулся  на  айсберг.
Единственный оставшийся гак, на который пришлась  теперь  вся  эта  страшная
тяжесть, казалось, вот-вот оторвется; и угроза эта только возрастала оттого,
что груз на нем раскачивался с такой силой.
   -  Слезай!  Слезай!  -  кричали  матросы  Дэггу,  но  негр,  одной  рукой
уцепившись за толстый трос, на котором он  мог  повиснуть,  если  бы  голова
оторвалась, освободил запутавшийся гордень и загнал ведро  в  перекосившийся
колодец, чтобы исчезнувший там гарпунер схватился за него и  был  поднят  на
свет божий.
   - Уходи ты оттуда, бога ради! - кричал Стабб.  -  Что  это  тебе,  патрон
загонять, что ли? Разве ты так ему  поможешь?  Только  пристукнешь  железным
обручем по голове. Уходи, говорят тебе!
   - Эй, сторонись! - раздался вопль, подобный взрыву ракеты.
   И в тот же самый миг огромная голова со  страшным  грохотом  сорвалась  в
море, точно Столовая  скала  в  Ниагарский  водоворот;  освобожденное  судно
отпрянуло в противоположную сторону, открыв свою сверкающую медную  обшивку;
и все замерли, увидев сквозь густой туман брызг Дэггу, который  раскачивался
на талях то над палубой, то над волнами, уцепившись за толстый  трос;  в  то
время как несчастный, заживо похороненный Тэштиго уходил безвозвратно на дно
морское! Но  не  успел  еще  рассеяться  слепящий  пар,  как  над  поручнями
мелькнула нагая фигура с абордажным тесаком в руке.  В  следующее  мгновение
громкий всплеск провозгласил, что мой храбрый Квикег бросился на помощь. Все
ринулись к борту, сгрудились у поручней, и каждый с замиранием сердца считал
пузырьки на  воде,  а  секунды  уходили,  и  ни  тонущий,  ни  спаситель  не
показывались. Тем временем несколько матросов спустили шлюпку и отвалили  от
борта.
   - Вон! вон! - закричал Дэггу, висевший теперь на неподвижных талях высоко
над палубой, и  мы  все  увидели,  как  в  отдалении  над  голубыми  волнами
поднялась  человеческая  рука;  странное  это  было  зрелище,   будто   рука
человеческая поднялась из травы над могилой.
   - Оба! Оба! Я вижу обоих! - снова закричал Дэггу, испустив  торжествующий
вопль; немного погодя мы уже могли видеть, как Квикег храбро загребает одной
рукой, крепко вцепившись другой в  длинные  волосы  индейца.  Их  втащили  в
поджидавшую шлюпку и быстро подняли на  палубу,  но  Тэштиго  еще  долго  не
приходил в себя, да и у Квикега вид был не слишком бодрый.
   Но как же был совершен этот благородный подвиг? Да очень  просто.  Квикег
нырнул вслед за медленно погружавшейся головой, сделал  в  ней  снизу  своим
тесаком несколько надрезов, так что  образовалась  большая  пробоина,  потом
выбросил тесак, запустил туда  свою  длинную  руку,  поглубже  и  повыше,  и
вытащил за голову беднягу Тэша. Он  утверждал,  что  сначала  ему  под  руку
подвернулась нога, но отлично зная, что это не по правилам и  может  вызвать
различные осложнения, он запихнул ногу обратно и ловким и сильным толчком  с
поворотом заставил индейца сделать кульбит, так что при второй  попытке  тот
уже шел старинным испытанным способом - головой вперед. Что же  до  огромной
кашалотовой головы, то она вела себя при том самым наилучшим образом.
   Вот таким-то  образом  благодаря  храбрости  Квикега  и  его  незаурядным
повивальным талантам и совершилось благополучное спасение,  или,  правильнее
будет сказать, рождение Тэштиго,  протекавшее,  кстати  говоря,  в  условиях
крайне неблагоприятных и при, казалось бы, неодолимых препятствиях;  и  этот
урок ни в коем случае нельзя забывать: акушерству следует  учить  наравне  с
фехтованием, боксом, верховой ездой и греблей.
   Я прекрасно знаю, что это необычайное приключение  с  индейцем  покажется
иному сухопутному человеку  совершенно  невероятным;  хотя  всем,  наверное,
случалось видеть или слышать, как люди падали в колодцы  и  бочки;  подобные
происшествия случаются сплошь и рядом, и при этом причины их бывают  гораздо
менее веские, чем в случае с Тэштиго, который угодил в кашалотовый колодец с
такими исключительно скользкими краями.
   Однако кто знает? быть может, проницательный  читатель  призовет  меня  к
ответу и скажет: Как так? Я думал,  что  ячеистая,  пропитанная  спермацетом
голова кашалота - самая легкая и  плавучая  часть  его  тела;  а  ты  теперь
заставляешь ее тонуть в жидкости, удельный вес которой гораздо больше, чем у
нее. Что, попался? Ничуть, это вы попались;  все  дело  в  том,  что,  когда
Тэштиго упал туда, спермацет был  почти  весь  вычерпан,  легкое  содержимое
ушло,  остались  только  хрящевые  стенки  колодца,  состоящие,  как  я  уже
упоминал, из каленого, кованого вещества, куда более тяжелого,  чем  морская
вода, в которой оно тонет, точно свинец. Но  в  данном  случае  немедленному
погружению этого вещества препятствовали остальные части головы, от  которых
оно  не  было  отделено,  и  поэтому  вся  голова  тонула  очень  плавно   и
неторопливо,  что  и   позволило   Квикегу   совершить   свой   молниеносный
родовспомогательный подвиг прямо на бегу, если можно так сказать (что верно,
то верно, роды получились довольно беглые).
   Ну, а если бы Тэштиго нашел свою погибель  в  этой  голове,  то  была  бы
чудесная погибель;  он  задохнулся  бы  в  белейшем  и  нежнейшем  ароматном
спермацете; и гробом его, погребальными дрогами и  могилой  были  бы  святая
святых кашалота, таинственные внутренние  китовые  покои.  Можно  припомнить
один только конец еще слаще этого - восхитительную смерть  некоего  бортника
из Огайо, который искал мед в дупле и нашел там его такое море  разливанное,
что, перегнувшись, сам туда свалился и умер, затянутый медвяной  трясиной  и
медом же набальзамированный. А сколько народу завязло вот таким же образом в
медовых сотах Платона и обрело в них свою сладкую смерть?

   Глава LXXIX

   ПРЕРИИ

   Ни один физиономист, ни один френолог не пытался еще изучить  черты  лица
левиафана и прощупать шишки на его черепе. Подобное предприятие оказалось бы
не  более  успешным,  чем  для  Лафатера  попытка  рассмотреть  морщины   на
Гибралтарской скале или для Галля подняться по приставной лестнице и ощупать
купол Пантеона. Однако Лафатер в своей знаменитой книге рассуждает не только
о различных человеческих лицах, но уделяет  также  внимание  лицам  лошадей,
птиц, змей и рыб и подробно  останавливается  на  всевозможных  оттенках  их
выражений. Точно так же и Галль, а вслед за ним и его  ученик  Шпурцгейм  не
преминули  высказать  кое-какие  соображения   по   поводу   френологической
характеристики прочих живых существ. И потому я, как ни скудно я оснащен для
того, чтобы стать пионером в деле приложения этих двух полунаучных дисциплин
к левиафану, все же предпринимаю такую попытку. Я берусь за все  и  достигаю
чего могу.
   С точки зрения физиономической, кашалот - существо аномальное. У него нет
носа. А поскольку нос - это центральная и наиболее  заметная  черта  лица  и
поскольку именно он придает лицу окончательное выражение, полное  отсутствие
этого наружного органа, естественно, накладывает на лицо кита свой  заметный
отпечаток. Как при разбивке живописных парков и садов никакой  законченности
не удается достичь, не утвердив на видном месте чего-нибудь вроде  обелиска,
или  купола,  или  статуи,  или  башни,  так  и   лицо   окажется   лишенным
физиономической  гармонии,  если  на  нем  не  будет   возвышаться   ажурная
колокольня носа. Попробуйте отбить нос  у  мраморного  Фидиева  Зевса,  сами
увидите,  какое  жалкое  получится  зрелище!  Однако  кит  отличается  столь
колоссальными размерами, все его пропорции настолько величавы, что тот самый
недостаток, какой  для  изваянного  Зевса  нетерпим,  в  нем  совершенно  не
ощущается. Больше того, он только придает ему величия. Нос на  китовом  лице
был бы просто неуместен. Когда, пускаясь в физиономическое  плавание,  вы  в
своей  шлюпке-четверке  огибаете  его  огромную  голову,  ваше  почтительное
восхищение ни на минуту не омрачает мысль о носе, за который его можно  было
бы водить. А ведь как навязчиво преследует вас порой эта  назойливая  мысль,
когда вы созерцаете на троне могущественного коронованного педеля.
   Самый внушительный, с точки зрения физиономической, вид у кашалота анфас.
Так он кажется просто божественным.
   Высокий лоб человека, который мыслит,  подобен  Востоку,  растревоженному
утренней зарей. Курчавый лоб быка на сонном пастбище осенен знаком  величия.
Лоб слона, толкающего тяжелое орудие вверх  по  горным  ущельям,  -  зрелище
воистину царственное. У человека и у животных лоб одинаково подобен  большой
золотой печати, какой скрепляли германские императоры  свои  указы.  На  ней
значится: "Ныне сотворено моею рукою. Бог". Но у многих животных, да порой и
у человека тоже, лоб - это всего лишь полоса альпийского луга  под  снеговой
кромкой.  Нечасто  встречаются  лбы,  которые,  подобно  лбу  Шекспира   или
Меланхтона, так высоко уходили бы ввысь и спускались так низко, чтобы  глаза
из-под них светились прозрачными, недвижными  горными  озерами  вечности;  а
сверху в бороздах лба чудился бы вам  след  ветвистых  дум,  спускавшихся  к
водопою, точно  след  ветвисторогого  оленя,  отпечатавшийся  на  снегу.  Но
божественное высокомерие чела,  присущее  всем  тварям  земным,  у  великого
Кашалота усиливается настолько, что,  глядя  на  него  прямо  в  лоб,  вы  с
небывалой остротой  ощущаете  присутствие  Божества  и  силу  Зла.  Ведь  вы
смотрите не на какую-то определенную точку; вы не видите ни одной черты:  ни
носа, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни даже лица вообще; у него,  собственно,  и
нет лица, а только одна необъятная твердь лба, покрытого бороздами загадок и
несущего немую погибель шлюпкам, судам и людям. И в профиль грандиозное  это
чело не умаляется, хотя, конечно, сбоку его величие  уже  не  так  подавляет
вас. Зато в профиль отчетливо заметно то поперечное, полукруглое  углубление
в средней части лба, которое у человека  является,  по  Лафатеру,  признаком
Гения.
   Но как же так? Кашалот и Гений? Разве кашалот писал книги или  произносил
речи? О нет, его гений проявляется в том, что он никогда и ничего не сделал,
чтобы  доказать  свою  гениальность.  Он  проявляется  также  в   пирамидном
безмолвии кашалота. А  кстати  сказать,  будь  великий  Кашалот  известен  в
древности юному Востоку, он был бы обожествлен тогдашней  детски  магической
мыслью. Ведь вот обожествили же в те времена люди нильского крокодила за то,
что он безъязыкий; а у кашалота  тоже  нет  языка,  вернее  есть,  но  такой
маленький, что подразнить вас им он не  может.  Если  в  будущем  какая-либо
высокоцивилизованная поэтическая  нация  сумеет  заманить  назад,  к  отчему
престолу, майских богов древности и снова возведет их, живых и  веселых,  на
трон в наших эгоцентричных небесах и на наших опустевших холмах,  где  давно
уже не кружат в хороводах эльфы и феи, тогда, поверьте мне, великий  Кашалот
будет Зевсом на этом Олимпе.
   Гранитные морщинки иероглифов были расшифрованы
   Шампольоном. Но нет на свете  Шампольона,  который  мог  бы  расшифровать
египетские тайны человеческого лица и лица любой божьей твари. Физиогномика,
как и всякая наука, - лишь преходящее измышление. И если сэр  Уильям  Джонс,
читавший на тридцати языках, не мог прочесть  того,  что  написано  на  лице
простого крестьянина, не мог разгадать там глубокого и  тонкого  смысла,  то
может ли малограмотный Измаил прочесть инфернальные халдейские  письмена  на
челе кашалота? Вот перед вами это чело. Прочтите сами, если сумеете.

   Глава LXXX

   ОРЕХ

   Если для физиономиста кашалот оказался Сфинксом,  то  для  френолога  его
череп будет, вероятно, геометрическим кругом, квадратуру  которого  напрасно
бы стал он искать.
   Череп взрослого животного имеет в длину по меньшей мере  двадцать  футов.
Если отделить нижнюю челюсть, то сбоку череп  примет  вид  слегка  наклонной
плоскости, покоящейся на совершенно ровном основании. Но у живого кита - как
мы с вами уже знаем -  эта  наклонность  почти  выровнена  и  дополнена  той
огромной  массой  "колоды"  и  спермацетового  резервуара,  которая  на  ней
покоится. Сверху  в  черепе  находится  продолговатое  углубление,  служащее
вместилищем всей этой массы, а  под  ним  -  другое  углубление  (оно  редко
превосходит десять дюймов в длину и ширину), в котором лежит жалкая  горстка
китовых мозгов. Мозг отделен от лба стеною в двадцать футов, он прячется  за
могучими бастионами, словно внутренняя цитадель Квебека за  широким  кольцом
укреплений. Он, точно шкатулка с  драгоценностями,  так  хитро  замурован  в
черепе, что многие китоловы упорно утверждают, будто никакого другого мозга,
кроме многих кубических  ярдов  студенистой  массы  спермацета,  у  кашалота
вообще нет. Весь в складках, полосах  и  извилинах,  этот  загадочный  орган
представляется им куда более подобающим вместилищем для китовой премудрости.
   Ясно поэтому, что,  с  френологической  точки  зрения,  голова  живого  и
невредимого левиафана - это сплошной обман. В ней не сказался, ни  на  глаз,
ни на ощупь, подлинный мозг  кашалота.  Кит,  подобно  всему,  что  ни  есть
великого на свете, не показывает миру своего истинного лица.
   Если вы разгрузите череп от спермацетового балласта и поглядите  на  него
сзади, с широкого конца, вас поразит сходство с человеческим черепом, взятым
в  таком  же  положении.  Право  же,   попробуйте   поместить   этот   череп
(уменьшенный,  понятно,  до  размеров   человеческого)   среди   изображений
человеческих черепов, и вы не сумеете отличить его от них; а заметив у  него
на макушке углубления, вы как френолог  скажете:  "Этот  человек  был  лишен
чувства  собственного  достоинства,  а  также  почтительности".  И  эти  две
отрицательные характеристики наряду с утвердительным фактом  его  чудовищных
размеров и огромной силы дадут вам  полную  возможность  составить  наиболее
правдивое, хотя отнюдь не такое уж приятное, представление о  неограниченном
могуществе вообще.
   Но если вы думаете, что раз у  кита  такой  маленький  мозг,  то  у  него
извилин  тоже  мало,  я  должен  уверить  вас   в   противном.   Рассмотрите
повнимательнее позвоночник любого четвероногого, и вас поразит его  сходство
с вытянутым ожерельем из нанизанных крохотных  черепов,  каждый  из  которых
имеет какое-то рудиментарное сходство с настоящим черепом. Немцы утверждают,
что позвонки и есть абсолютно не развившиеся черепа. Однако  не  они  первые
заметили это странное сходство. Мне как-то указал на него один мой  приятель
иностранец, воспользовавшийся для доказательства скелетом убитого им  врага,
чьими позвонками он выкладывал особого рода  барельеф  на  заостренном  носу
своей пироги. Мне представляется серьезным  упущением  френологов  их  отказ
расширить  область  своих  исследований  и   спуститься   из   мозжечка   по
спинномозговому каналу. Я убежден, что характер человека отражается  на  его
позвоночнике. И кто бы вы ни были, я предпочел бы при  знакомстве  ощупывать
вашу спину, а  не  череп.  Никогда  еще  хлипкое  стропило  позвоночника  не
поддерживало  большой  и  благородной  души.  Я  горжусь  своим  позвоночным
столбом, словно крепким, бесстрашным древком  знамени,  которое  я  подъемлю
навстречу миру.
   Попробуем применить эту спинную ветвь френологии к великому Кашалоту. Его
черепная полость переходит в первый  шейный  позвонок,  а  в  этом  позвонке
заканчивается восьмидюймовым конусом спинномозговой канал, имеющий  здесь  в
поперечнике десять дюймов.  Проходя  из  позвонка  в  позвонок,  этот  канал
сужается, но очень постепенно, еще долго сохраняя свою необычайную толщину.
   Канал, разумеется, заполнен спинным мозгом  -  тем  же  самым  загадочным
волокнистым веществом, каким является и  головной  мозг,  и  непосредственно
соединен  с  черепной  коробкой.  Мало  того,  выходя  из  черепа,  мозг  на
протяжении многих футов сохраняет почти те же размеры в обхвате, что  и  его
головной участок. Так разве же  не  разумно  будет  подвергнуть  позвоночник
кашалота френологическому исследованию? Ведь в  свете  всего  вышесказанного
ясно, что необычайно малые - сравнительно - размеры его  головного  мозга  с
лихвой возмещаются необычайно большими размерами спинного мозга.
   Но предоставив окончательные выводы на усмотрение френологов, я хотел  бы
только, приняв  на  минуту  спинномозговую  теорию,  применить  ее  к  горбу
кашалота. Величественный этот горб возвышается,  если  я  не  ошибаюсь,  над
одним из самых крупных позвонков, воспроизводя на поверхности  его  выпуклые
очертания. По местоположению я назвал бы этот высокий горб шишкой упорства и
беспощадности у кашалота. А что великое морское чудовище беспощадно, в  этом
вы еще будете иметь возможность убедиться.


   Глава LXXXI

   "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТСЯ С "ДЕВОЙ"

   Подошел назначенный судьбою  срок,  и  мы  повстречали  судно  "Юнгфрау",
шкипер - Дерик де Деер из Бремена.
   Некогда величайшие среди китоловов, голландцы  и  немцы  теперь  впали  в
полное ничтожество, но все-таки время от времени их флаг еще  появляется  на
просторных широтах и долготах Тихого океана.
   Неизвестно, по каким причинам, но "Юнг