ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ
    МОБИ ДИК ИЛИ БЕЛЫЙ КИТ

    Перевод с английского И.Бернштейн.

    Г.Мелвилл. Собрание сочинений: В 3т.
    Т.1.Л.: Художественная литература, 1987 год, сс.476-538

    В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.



   ГЛАВА I

   ОЧЕРТАНИЯ ПРОСТУПАЮТ

   Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад - когда именно, неважно -  я
обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось  денег,  а  на  земле  не
осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я  решил  сесть  на
корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его  водной  стороны.
Это у меня проверенный способ  развеять  тоску  и  наладить  кровообращение.
Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего  рта;  всякий  раз,
как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я
ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками  гробовщиков  и
пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности
же, всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает  мною,  что  только  мои
строгие моральные принципы не  позволяют  мне,  выйдя  на  улицу,  упорно  и
старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в
плавание, и как можно скорее. Это заменяет мне  пулю  и  пистолет.  Катон  с
философическим жестом бросается грудью на меч - я же спокойно поднимаюсь  на
борт корабля. И ничего удивительного здесь нет. Люди просто не отдают себе в
этом отчета, а то ведь многие рано или поздно по-своему начинают  испытывать
к океану почти такие же чувства, как и я.
   Взгляните, к примеру, на город-остров Манхэттен, словно атолл коралловыми
рифами, опоясанный товарными пристанями, за которыми шумит коммерция кольцом
прибоя. На какую бы улицу вы тут ни свернули - она обязательно приведет  вас
к воде. А деловой центр города и самая его оконечность - это Бэттери, откуда
тянется величественный мол, омываемый волнами и овеваемый  ветрами,  которые
всего лишь за несколько часов до этого дули в открытом море. Взгляните же на
толпы людей, что стоят там и смотрят на воду.
   Обойдите весь город сонным  воскресным  днем.  Ступайте  от  Корлиерсовой
излучины до самых доков Коентиса, а оттуда по Уайтхоллу к северу. Что же  вы
увидите? Вокруг всего города,  точно  безмолвные  часовые  на  посту,  стоят
несметные  полчища  смертных,  погруженных   в   созерцание   океана.   Одни
облокотились о парапеты набережных, другие сидят на самом конце мола, третьи
заглядывают  за  борт  корабля,  прибывшего  из  Китая,  а  некоторые   даже
вскарабкались вверх по вантам, словно  для  того,  чтобы  еще  лучше  видеть
морские  дали.  И  ведь  это  все  люди  сухопутных  профессий,  будние  дни
проводящие узниками в четырех стенах, прикованные к прилавкам, пригвожденные
к скамьям, согбенные над конторками. В чем же тут дело? Разве  нет  на  суше
зеленых полей? Что делают здесь эти люди?
   Но взгляните! Все новые толпы устремляются сюда, подходят к  самой  воде,
словно нырять собрались. Удивительно!  Они  не  удовлетворяются,  покуда  не
достигнут самых крайних оконечностей суши; им мало просто посидеть вон там в
тени пакгауза. Нет. Им обязательно нужно подобраться так близко к воде,  как
только возможно, не рискуя свалиться в волны. Тут они и стоят,  растянувшись
на мили, на целые лиги по берегу. Сухопутные горожане, они  пришли  сюда  из
своих переулков и тупиков, улиц  и  проспектов,  с  севера,  юга,  запада  и
востока. Но здесь они  объединились.  Объясните  же  мне,  может  быть,  это
стрелки всех компасов своей магнетической силой влекут их сюда?
   Возьмем другой пример. Представьте себе, что вы за городом, где-нибудь  в
холмистой  озерной  местности.  Выберите  любую  из  бесчисленных  тропинок,
следуйте по ней, и - десять против одного - она приведет вас вниз к зеленому
долу и исчезнет здесь, как раз в том месте, где поток разливается  нешироким
озерком. В этом есть какое-то волшебство.  Возьмите  самого  рассеянного  из
людей,  погруженного  в  глубочайшее  раздумье,  поставьте  его   на   ноги,
подтолкните, так чтобы ноги пришли в движение, - и он  безошибочно  приведет
вас к воде, если только вода вообще есть там в окрестностях. Быть может, вам
придется  когда-либо  терзаться  муками  жажды  среди  Великой  Американской
пустыни, проделайте  же  тогда  этот  эксперимент,  если  в  караване  вашем
найдется хоть один профессор метафизики. Да, да,  ведь  всем  известно,  что
размышление и вода навечно неотделимы друг от друга.
   Или же, например, художник.  У  него  возникает  желание  написать  самый
поэтический, тенистый, мирный, чарующий романтический пейзаж во всей  долине
Сако. Какие же предметы использует он в своей картине?  Вот  стоят  деревья,
все дуплистые, словно внутри каждого  сидит  отшельник  с  распятием;  здесь
дремлет луг, а там дремлет стадо, а вон из того  домика  подымается  в  небо
сонный дымок. На заднем плане уходит, теряясь в  глубине  лесов,  извилистая
тропка, достигая тесных горных отрогов, купающихся в прозрачной голубизне. И
все же, хоть и лежит перед нами картина, погруженная в волшебный сон, хоть и
роняет здесь сосна свои вздохи, словно листья,  на  голову  пастуху,  -  все
усилия живописца останутся тщетны, покуда  он  не  заставит  своего  пастуха
устремить взор на бегущий перед ним ручей. Отправляйтесь в  прерии  в  июне,
когда там можно десятки миль брести по колено в траве,  усеянной  оранжевыми
лилиями, - чего не хватает среди всего этого очарования? Воды - там  нет  ни
капли воды! Если бы Ниагара была всего лишь  низвергающимся  потоком  песка,
стали бы люди приезжать за тысячи миль, чтобы полюбоваться ею? Почему бедный
поэт из Теннесси, получив неожиданно две пригоршни серебра, стал колебаться:
купить ли ему пальто, в котором он так нуждался, или же вложить эти деньги в
пешую  экскурсию  на  Рокэвей-Бич?  Почему   всякий   нормальный,   здоровый
мальчишка,  имеющий  нормальную,  здоровую  мальчишечью  душу,   обязательно
начинает рано или поздно бредить морем? Почему сами вы, впервые отправившись
пассажиром в  морское  плавание,  ощущаете  мистический  трепет,  когда  вам
впервые сообщают, что берега скрылись из виду? Почему древние персы  считали
море священным? Почему греки  выделили  ему  особое  божество,  и  притом  -
родного брата Зевсу? Разумеется, во всем этом есть  глубокий  смысл.  И  еще
более глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе,  который,  будучи  не  в
силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в
воду и утонул. Но ведь и сами мы видим тот же образ во всех реках и океанах.
Это - образ непостижимого фантома жизни; и здесь - вся разгадка.
   Однако, когда я говорю, что имею обыкновение пускаться в плавание  всякий
раз, как туманится мой взгляд и легкие мои дают себя чувствовать, я не  хочу
быть понятым в  том  смысле,  будто  я  отправляюсь  в  морское  путешествие
пассажиром. Ведь для того, чтобы стать пассажиром, нужен кошелек, а  кошелек
- всего лишь жалкий лоскут, если в нем нет содержимого. К тому же  пассажиры
страдают морской болезнью, заводят склоки, не  спят  ночами,  получают,  как
правило, весьма мало удовольствия; нет, я никогда  не  езжу  пассажиром;  не
езжу я, хоть я и бывалый моряк, ни коммодором, ни капитаном, ни  коком.  Всю
славу и почет, связанные с этими должностями, я предоставляю тем,  кому  это
нравится; что до меня, то я питаю отвращение ко всем существующим и мыслимым
почетным и уважаемым трудам, тяготам и треволнениям. Достаточно с меня, если
я могу позаботиться о себе самом, не  заботясь  еще  при  этом  о  кораблях,
барках, бригах, шхунах  и  так  далее,  и  тому  подобное.  А  что  касается
должности кока - хоть я и признаю, что это весьма почетная  должность,  ведь
кок - это тоже своего рода командир на борту корабля,  -  сам  я  как-то  не
особенно люблю жарить птицу над очагом, хотя, когда ее как следует поджарят,
разумно пропитают маслом и толково  посолят  да  поперчат,  никто  тогда  не
сможет отозваться о жареной птице с большим уважением  -  чтобы  не  сказать
благоговением, - чем я. А ведь древние египтяне так  далеко  зашли  в  своем
идолопоклонническом почитании жареного ибиса и печеного гиппопотама, что  мы
и сейчас находим в их огромных пекарнях-пирамидах мумии этих существ.
   Нет, когда я иду в плавание, я иду самым обыкновенным  простым  матросом.
Правда, при этом мною изрядно помыкают,  меня  гоняют  по  всему  кораблю  и
заставляют прыгать с реи на  рею,  подобно  кузнечику  на  майском  лугу.  И
поначалу это не слишком приятно. Задевает чувство чести, в особенности, если
происходишь  из  старинной   сухопутной   фамилии,   вроде   Ван-Ранселиров,
Рандольфов или Хардиканутов. И тем паче, если незадолго до того момента, как
тебе пришлось опустить руку в бочку с дегтем, ты в роли деревенского учителя
потрясал ею самовластно, повергая в трепет самых здоровенных своих учеников.
Переход из учителей в матросы довольно резкий, смею вас уверить, и требуется
сильнодействующий лечебный отвар из Сенеки в смеси  со  стоиками,  чтобы  вы
могли с улыбкой перенести это. Да и он со временем теряет силу.
   Однако что с того, если какой-нибудь старый хрыч капитан приказывает  мне
взять метлу и вымести палубу? Велико ли здесь унижение, если опустить его на
весы Нового  Завета?  Вы  думаете,  я  много  потеряю  во  мнении  архангела
Гавриила, оттого что на сей раз быстро и послушно исполню приказание старого
хрыча? Кто из нас не раб, скажите мне? Ну, а коли так, то как бы ни помыкали
мною старые капитаны, какими бы тумаками и подзатыльниками они ни награждали
меня, - я могу утешаться сознанием, что это все в порядке вещей, что каждому
достается примерно одинаково - то есть, конечно, либо в физическом,  либо  в
метафизическом  смысле;  и,  таким  образом,  один  вселенский  подзатыльник
передается от человека к человеку, и каждый в обществе чувствует  скорее  не
локоть, а кулак соседа, чем нам и следует довольствоваться.
   Кроме того, я всегда плаваю  матросом  потому,  что  в  этом  случае  мне
считают необходимым платить за мои труды, а вот что касается пассажиров,  то
я ни разу не слышал, чтобы им заплатили хотя  бы  полпенни.  Напротив  того,
пассажиры  еще  сами  должны  платить.  А  между  необходимостью  платить  и
возможностью получать плату -  огромная  разница.  Акт  уплаты  представляет
собой, я полагаю, наиболее неприятную кару из тех, что навлекли на нас  двое
обирателей яблоневых садов. Но когда {тебе платят} - что может сравниться  с
этим!  Изысканная  любезность,  с  какой  мы   получаем   деньги,   поистине
удивительна, если принять во внимание, что мы серьезно считаем деньги корнем
всех земных зол и твердо верим, что богатому человеку  никаким  способом  не
удастся проникнуть на небо.  Ах,  как  жизнерадостно  миримся  мы  с  вечной
погибелью!
   И наконец, я всегда плаваю матросом из-за благодатного воздействия на мое
здоровье физического труда на свежем воздухе полубака. Ибо в  нашем  мире  с
носа ветры дуют чаще, чем с кормы (если, конечно,  не  нарушать  предписаний
Пифагора), и потому коммодор на шканцах  чаще  всего  получает  свою  порцию
воздуха из вторых рук, после матросов на баке. Он-то думает, что вдыхает его
первым, но это не так. Подобным же образом  простой  народ  опережает  своих
вождей во многих других вещах, а вожди даже и не подозревают об этом.
   Но по какой причине  мне,  неоднократно  плававшему  прежде  матросом  на
торговых судах, взбрело на этот раз в голову пойти на китобойце - это лучше,
чем кто-либо другой, сумеет объяснить невидимый офицер  полиции  Провидения,
который содержит меня под постоянным надзором, негласно  следит  за  мной  и
тайно воздействует на мои поступки. Можно не  сомневаться  в  том,  что  мое
плавание  на  китобойном  судне  входило  составной  частью  в   грандиозную
программу,  начертанную  задолго  до  того.  Оно  служило  как  бы  короткой
интермедией и сольным номером между более обширными выступлениями. Я  думаю,
на афише это должно выглядеть примерно так:
   ОСТРАЯ БОРЬБА ПАРТИЙ
   НА ПРЕЗИДЕНТСКИХ ВЫБОРАХ
   В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ

   {ПУТЕШЕСТВИЕ НЕКОЕГО ИЗМАИЛА
   НА КИТОБОЙНОМ СУДНЕ}

   КРОВАВАЯ РЕЗНЯ В АФГАНИСТАНЕ

   Хоть я и не могу точно сказать, почему режиссер-судьба назначила мне  эту
жалкую роль на китобойном судне, ведь  доставались  же  другим  великолепные
роли в возвышенных трагедиях, короткие и легкие роли в чувствительных драмах
и веселые роли в фарсах, - хоть я  и  не  могу  точно  сказать,  почему  так
получилось, тем не менее теперь, припоминая все обстоятельства,  я  начинаю,
кажется, немного разбираться в скрытых пружинах и мотивах,  которые,  будучи
представлены мне в замаскированном виде, побудили  меня  сыграть  упомянутую
роль,  да  еще  льстиво  внушили  мне,  будто  я  поступил  по  собственному
усмотрению на основе свободы воли и разумных суждений.
   Главной среди этих  мотивов  была  всеподавляющая  мысль  о  самом  ките,
величественном и огромном. Столь  зловещее,  столь  загадочное  чудовище  не
могло не возбуждать моего любопытства. А кроме того, бурные дальние моря, по
которым  плывет,  колыхаясь,  его  подобная   острову   туша,   смертельная,
непостижимая  опасность,  таящаяся  в  его  облике,  в  сочетании  со  всеми
неисчислимыми красотами патагонских берегов, их  живописными  ландшафтами  и
многозвучными голосами - все это лишь укрепляло меня в моем стремлении. Быть
может, другим такие вещи не кажутся столь заманчивыми, но меня  вечно  томит
жажда познать отдаленное. Я люблю плавать по заповедным водам и высаживаться
на диких берегах. Не оставаясь глухим к добру, я тонко чувствую зло и могу в
то же время вполне ужиться с ним  -  если  только  мне  дозволено  будет,  -
поскольку надо ведь жить в дружбе со всеми теми,  с  кем  приходится  делить
кров.
   И вот в силу  всех  этих  причин  я  с  радостью  готов  был  предпринять
путешествие на  китобойном  судне;  великие  шлюзы,  ведущие  в  мир  чудес,
раскрылись настежь, и в толпе причудливых образов,  сманивших  меня  к  моей
цели, двойными рядами потянулись в глубине души моей  бесконечные  процессии
китов, и среди них - один величественный крутоверхий  призрак,  вздымающийся
ввысь, словно снеговая вершина.




   ГЛАВА II

   КОВРОВЫЙ САКВОЯЖ

   Я запихнул пару рубашек в свой старый ковровый саквояж, подхватил его под
мышку и отправился в путь к мысу Горн, в  просторы  Тихого  океана.  Покинув
славный старый город Манхэттен, я во  благовремении  прибыл  в  Нью-Бедфорд.
Дело  было  в  декабре,  поздним  субботним  вечером.  Каково  же  было  мое
разочарование, когда я узнал, что маленький пакетбот до Нантакета уже ушел и
теперь до понедельника туда ни на чем нельзя будет добраться.
   Поскольку большинство  молодых  искателей  тягот  и  невзгод  китобойного
промысла останавливаются в этом самом Нью-Бедфорде,  дабы  оттуда  отбыть  в
плавание, мне, разумеется, и в голову не приходило следовать их примеру. Ибо
я твердо вознамерился поступить только на нантакетское судно, потому что  во
всем, что связано с этим славным древним островом, есть какое-то здоровое  и
неистовое начало, на редкость для меня привлекательное. К тому  же,  хотя  в
последнее время Нью-Бедфорд постепенно монополизировал китобойный промысел и
хотя бедный старый Нантакет теперь сильно отстает от него в этом  деле,  тем
не  менее  Нантакет  был  великим  его   предшественником,   как   Тир   был
предшественником Карфагена, ведь это  в  Нантакете  был  впервые  в  Америке
вытащен на берег убитый кит. Откуда еще, как не из  Нантакета,  отчалили  на
своих челноках первые китобои-аборигены, краснокожие индейцы,  отправившиеся
в погоню за левиафаном? И откуда, как не из Нантакета, отвалил когда-то один
отважный  маленький  шлюп,  наполовину  нагруженный,  как  гласит  предание,
издалека привезенными булыжниками,  которые  были  предназначены  для  того,
чтобы швырять в китов и тем определять, довольно ли приблизился шлюп к  цели
и можно ли рискнуть гарпуном?
   Итак, мне предстояло провести в Нью-Бедфорде ночь, день и еще одну  ночь,
прежде чем я смогу  отплыть  к  месту  моего  назначения,  и  посему  возник
серьезный вопрос, где я буду есть и спать все  это  время.  Ночь  отнюдь  не
внушала доверия, это была, в общем-то, очень темная и мрачная ночь, морозная
и неприютная. Никого в этом городе я не  знал.  Своими  жадными  скрюченными
пальцами-якорями я уже обшарил дно карманов и поднял  на  поверхность  всего
лишь жалкую горстку серебра. "Так что, куда бы ты  ни  вздумал  направиться,
Измаил, - сказал я себе, стоя посреди безлюдной улицы с мешком  на  плече  и
любуясь тем, как хмурится небо на севере и как мрачнеет оно на юге, - где бы
в премудрости своей ты ни порешил приклонить главу свою  на  эту  ночь,  мой
любезный  Измаил,  не  премини  осведомиться  о   цене   и   не   слишком-то
привередничай".
   Робкими шагами ступая по мостовой, миновал  я  вывеску  "Под  скрещенными
гарпунами" - увы, сие заведение выглядело чересчур дорого и чересчур весело.
Чуть подальше я увидел яркие окна гостиницы "Меч-рыба",  откуда  красноватый
свет падал такими жаркими лучами, что казалось, он растопил весь снег и  лед
перед домом, а повсюду вокруг смерзшийся  десятидюймовый  слой  льда  лежал,
словно твердая асфальтовая мостовая, и шагать по этим острым  выступам  было
для меня довольно затруднительно, поскольку в результате  тяжкой  бессменной
службы подошвы мои находились в весьма плачевном состоянии. "И тут  чересчур
дорого и чересчур весело, - подумал  я,  задержавшись  на  мгновение,  чтобы
полюбоваться яркими отсветами на мостовой и  послушать  доносящийся  изнутри
звон стаканов. - Но проходи же, Измаил,  слышишь?  Убирайся  прочь  от  этой
двери: твои залатанные башмаки загородили вход". И я пошел дальше. Теперь  я
инстинктивно стал сворачивать на те улицы, которые вели к воде, ибо там, без
сомнения, расположены самые дешевые, хотя, может быть, и не самые заманчивые
гостиницы.
   Что за унылые улицы! По обе стороны тянулись  кварталы  тьмы,  в  которых
лишь  кое-где  мерцал  свет  свечи,  словно  несомой  по  черным  лабиринтам
гробницы. Тогда в последний час последнего  дня  недели  этот  конец  города
казался  совсем  обезлюдевшим.  Но  вот  я  заметил  дымную  полоску  света,
падавшего  из  заманчиво  приоткрытой  двери  какого-то   низкого   длинного
строения. Здание имело весьма запущенный вид, из чего я сразу заключил,  что
оно предназначено для общественного пользования. Перешагнув порог, я  прежде
всего упал, споткнувшись о ящик с золой,  оставленный  в  сенях.  "Ха-ха,  -
сказал я себе, едва не задохнувшись в облаке взлетевших частиц праха,  -  уж
не от погибшего ли града Гоморры этот пепел? Там были "Скрещенные  гарпуны",
потом "Меч-рыба". А сейчас я, наверное, попал в "Ловушку"?" Тем не  менее  я
поднялся с пола и, слыша  изнутри  громкий  голос,  толчком  отворил  вторую
дверь.
   Что это? Заседание черного парламента в преисподней?
   Ряды черных лиц, числом не менее  ста,  обернулись,  чтобы  поглядеть  на
меня; а за ними в глубине черный ангел смерти за кафедрой колотил  рукой  по
раскрытой книге. Это была негритянская церковь, и проповедник держал речь  о
том, как черна тьма,  в  которой  раздаются  лишь  вопли,  стоны  и  скрежет
зубовный. "Да, Измаил,  -  пробормотал  я,  пятясь  к  двери,  -  неприятное
развлечение ждало тебя под вывеской "Ловушки".
   И я снова пошел  по  улицам,  пока  не  различил  наконец  поблизости  от
пристани какой-то тусклый свет и не уловил в  воздухе  тихий  унылый  скрип.
Подняв голову, я увидел над дверью раскачивающуюся вывеску, на которой белой
краской было изображено нечто, отдаленно напоминающее высокую отвесную струю
туманных брызг, а под ней начертаны  следующие  слова:  "Гостиница  "Китовый
фонтан", Питер Гроб".
   "Гроб?   Китовый   фонтан?   Звучит   довольно   зловеще