н  сомневался  чуть  ли  не  во
всех, кроме язычников гарпунеров;  он  допускал  даже,  что  Стабб  и  Фласк
умышленно не замечают то, чего он с таким нетерпением дожидался.  Но  каковы
бы ни были его подозрения, он предусмотрительно  воздерживался  выражать  их
словами, даже если поступки и выдавали его недоверие.
   - Я хочу сам первый увидеть кита, - заявил он. -  Да,  да,  пусть  дублон
достанется Ахаву!
   И он своими руками сплел  себе  из  троса  гнездо-корзинку,  отправил  на
грот-мачту  матроса  с  одношкивным  блоком,  который  тому  приказано  было
насадить наверху и пропустить через  него  канат;  один  конец  каната  Ахав
привязал к корзине и приготовил нагель, чтобы  закреплять  другой  у  борта.
После этого он, не выпуская из рук свободный конец, пристальным взором обвел
всех членов экипажа, подольше задерживаясь на Дэггу,  Квикеге  и  Тэштиго  и
торопливо минуя Федаллу, и наконец, остановив уверенный, твердый  взгляд  на
своем старшем помощнике, сказал:
   - Возьмите этот конец, сэр. Я отдаю его в твои руки, Старбек.
   Затем он устроился в корзине, дал знак, корзину подняли, Старбек закрепил
вытянутый конец и после этого все время стоял подле него.  Теперь,  обхватив
грот-мачту рукою, Ахав оглядывал безбрежное море на  многие  мили  вперед  и
назад, вправо и влево - насколько хватал взгляд с такой высоты.
   Когда моряку приходится работать среди снастей на большой высоте, где  не
во что упереться ногами, и его
   поднимают к месту на канате и держат там, покуда он не управится со своим
делом, - в таких случаях закрепленный  на  палубе  конец  всегда  поручается
какому-то одному человеку, который должен специально за ним следить. Дело  в
том, что при обычном обилии хитро спутанного бегучего такелажа, когда трудно
бывает определить внизу, какой конец куда наверху уходит, и когда то и  дело
отдаются закрепленные на палубе канаты, легко можно  было  бы  ожидать,  что
лишенный особо выделенного хранителя моряк  наверху  по  роковой  оплошности
кого-нибудь из своих товарищей будет выброшен с  высоты  прямо  за  борт,  в
пучину моря. Так что Ахав в данном случае поступил в полном  соответствии  с
морскими  обычаями;  странно  было  только,  что  именно  Старбек,  кажется,
единственный человек на борту, который когда-либо  решился  противопоставить
Ахаву хоть отдаленное подобие собственной воли, и к тому же еще один из тех,
чью добросовестность в дозоре Ахав был готов поставить под сомнение; странно
было, что именно его избрал он своим хранителем, без колебаний доверив  свою
жизнь человеку, которому в другом он не очень доверял.
   В первый же раз Ахав и десяти минут не пробыл наверху, как вдруг  большой
морской ястреб, красноклювый и свирепый,  какие  так  часто  летают  в  этих
широтах  в  самом  неприятном  соседстве  от  лица  мачтового  дозорного  на
китобойце, - одна из таких птиц вдруг откуда ни возьмись стала с клекотом  и
криком метаться вокруг его головы, выписывая запутанную  сеть  стремительных
кругов и восьмерок. Потом она вдруг взмыла на тысячу  футов  отвесно  ввысь,
оттуда, паря по спирали, снова опустилась и опять стала вихрем  кружиться  у
его головы.
   Но, вперив жадный взор  в  смутную,  далекую  линию  горизонта,  Ахав  не
замечал неистовой птицы,  да  и  никто  бы,  наверное,  не  обратил  на  нее
внимания, потому что ничего необычного в ее появлении не было,  если  бы  не
то, что теперь даже самый беспечный взгляд замечал во всем  какой-то  особый
тайный смысл.
   - Ваша шляпа,  ваша  шляпа,  сэр!  -  воскликнул  вдруг  матрос-сицилиец,
стоявший дозором на верхушке бизани как раз  позади  Ахава  и  чуть  пониже,
отделенный от него глубокой воздушной пропастью.
   Но уже смоляное крыло  взмахнуло  перед  самыми  глазами  Ахава,  длинный
крючковатый клюв протянулся к его голове - и черный ястреб с криком  взлетел
к небесам, унося свою добычу.
   Трижды облетел орел вокруг головы Тарквиния, сорвал с него шапку, а затем
снова опустил ее прямо ему на  голову,  после  чего  его  супруга  Танаквиль
предсказала, что он будет царем Рима. Но только возвращение шапки превратило
это происшествие в доброе предзнаменование. Шляпа  же  Ахава  была  утрачена
навсегда; дикий ястреб летел со своей ношей все  вперед  и  вперед,  обгоняя
судно, и наконец пропал из виду; в последнее мгновение перед  тем,  как  ему
окончательно исчезнуть, можно было смутно различить  какую-то  еле  заметную
черную точку, которая отделилась от него и с огромной высоты упала в море.

   Глава СХХХI

   "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТСЯ С "ВОСХИТИТЕЛЬНЫМ"

   Неистовый "Пекод" уходил все дальше и дальше, дни и волны катились назад;
по-прежнему  покачивался  на  корме  Квикегов  гроб,   приспособленный   под
спасательный буй, и вот в один прекрасный день на  горизонте  показался  еще
корабль, чье  название  -  "Восхитительный"  -  самым  прежалостным  образом
противоречило его внешнему виду. Когда он достаточно приблизился, все  глаза
на "Пекоде" устремились на шканцы  незнакомца,  где  стояли  так  называемые
"ножницы" - толстые, скрещенные  футах  в  восьми  над  палубой  брусья,  на
которых китобойцы обычно несут свои запасные, неоснащенные или  поврежденные
вельботы.
   На "ножницах" незнакомца можно  было.  видеть  переломанные  белые  ребра
шпангоута и несколько расщепленных досок  -  все,  что  некогда  было  целым
вельботом; но теперь этот остов светился  весь  насквозь,  точно  оголенный,
разваливающийся, побелевший лошадиный скелет.
   - Видели Белого Кита?
   - Взгляните! - отозвался худой капитан у гакаборта и указал своим рупором
на обломки вельбота.
   - Вы убили его?
   - Не выкован еще  тот  гарпун,  которым  его  убьют,  -  ответил  капитан
встречного судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы
торопливо зашивали с боков свернутую койку.
   - Не выкован? - вскричал  Ахав,  выхватив  из  развилки  оружие  Перта  и
потрясая им в воздухе. - Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке,  я  держу
его смерть! Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний,
   и я клянусь закалить  его  в  третий  раз  в  том  горячем  месте  позади
плавника, где всего острее чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!
   -  Ну,  так  бог  да   поможет   тебе,   старик.   Погляди,   -   капитан
"Восхитительного" указал на зашитую койку, - вот я  хороню  лишь  одного  из
пятерых крепких парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли еще  до
наступления ночи. Одного только этого я хороню, остальные  были  похоронены,
еще не успев умереть; ты теперь плывешь над их могилой. - Тут он обратился к
своей команде:
   - Эй, все у вас готово? Тогда положите на борт доску  и  поднимите  тело;
вот так. Ну, господи милосердный, - он подошел к телу, воздев кверху руки, -
да будет воскрешение из мертвых и жизнь вечная...
   - Брасопить реи! Руль под ветер! - громом грянул Ахав своим матросам.
   Но внезапно рванувшийся "Пекод" все же не успел отойти  настолько,  чтобы
не  услышать  всплеска,  с  которым  труп  ушел  под   воду,   и   несколько
взметнувшихся пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным
крещением.
   Когда "Пекод", бегущий от охваченного горем "Восхитительного", повернулся
к нему кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.
   - Эгей! Взгляните-ка туда, ребята! - послышался  вещий  голос  за  кормой
"Пекода". - Напрасно, о,  напрасно,  земляки,  спешите  вы  прочь  от  наших
печальных  похорон;  вы  только  поворачиваетесь  к  нам  гакабортом,  чтобы
показать нам свой собственный гроб!

   Глава CXXXII

   СИМФОНИЯ

   Был ясный  день,  отливающий  стальной  синевою.  Своды  воздуха  и  воды
соединялись  почти  неприметно  для  глаза   во   всепронизывающей   лазури;
задумчивая высь была как-то по-женски прозрачна, мягка и  чиста,  а  могучий
мужественный океан вздымался долгими, сильными, медлительными валами,  точно
грудь спящего Самсона.
   В  вышине  взад  и  вперед  скользили  на  незапятнанных  крылах  легкие,
белоснежные птицы; то были кроткие думы женственной лазури; между тем как  в
глубине, далеко в синей бездне, проносились туда и сюда свирепые  левиафаны,
меч-рыбы и акулы; и это  были  упорные,  неспокойные,  убийственные  мужские
мысли могучего океана.
   Но как ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи  он
выступал лишь в оттенках и полутонах; вдвоем они  составляли  одно,  как  бы
являя собой два начала: женское и мужское.
   А сверху, подобно царственному монарху и государю, солнце словно отдавало
кроткую лазурь буйному, отважному океану, как отдают жениху молодую невесту.
И там, где тянулся пояс горизонта, легкое колебание воздуха - какое  нередко
можно видеть на экваторе - выдавало полное любви и трепета доверие и  нежную
тревогу, с какой открывала супругу свои объятия робкая невеста.
   Замкнутый и напряженный, весь изборожденный узловатыми морщинами, упрямый
и неистовый, с глазами, горящими, словно угли,  что  светятся  даже  в  золе
развалин, стоял не  ведающий  сомнений  Ахав  в  ясном  свете  утра,  подняв
расщепленный шлем своего лба к чистому девичьему челу небес.
   О  бессмертное  младенчество  и  невинность  лазури!  Невидимые  крылатые
существа, что резвятся повсюду вокруг нас! Милое детство воздуха и неба! Вам
и невдомек тугая скорбь старого Ахава! Так случалось  мне  видеть  маленьких
Марию и  Марфу,  двух  веселых  эльфов  со  смеющимися  глазами,  когда  они
беззаботно скакали вокруг своего старого родителя, играя кольцами  опаленных
кудрей, что растут на краю выжженного кратера его мозга.
   Ахав медленно пересек палубу и стоял, перегнувшись через борт,  следя  за
тем, как его тень все глубже и глубже  уходила  в  воду  под  его  взглядом,
который он  все  пристальнее  вперял  в  бездонную  глубину.  Но  сладостным
ароматам воздуха удалось на  какое-то  мгновение  развеять  его  губительные
думы. Ласковый радостный воздух, приветливое  небо  нежили  и  лелеяли  его;
мачеха-жизнь, всегда такая  жестокая,  холодная,  обхватила  наконец  своими
любящими руками его упрямую шею и словно рыдала  над  ним  от  радости,  что
нашла в своем сердце силы спасти и  благословить  этого  своего  заблудшего,
своенравного сына. Из-под опущенных полей шляпы Ахав уронил в море слезу,  и
не было во всем Тихом океане сокровища дороже, чем эта малая капля.
   Старбек видел старого капитана, видел, как тот тяжело оперся о борт, и он
услышал своим верным сердцем  безмерное  рыдание,  что  вырвалось  из  самой
глубины царившего вокруг безмолвия. Осторожно, чтобы не толкнуть капитана
   и чтобы не быть им замеченным, он приблизился к нему и встал рядом.  Ахав
обернулся.
   - Старбек!
   - Сэр?
   - О Старбек! какой ласковый, ласковый ветер, и как ласково глядит  сверху
небо. В такой день - вот в такой же ясный день, как сегодня, - я  загарпунил
моего первого кита - восемнадцатилетним мальчишкой-гарпунером! Сорок, сорок,
сорок лет тому назад это было!  Сорок  лет  назад!  Сорок  лет  беспрерывных
плаваний! Сорок лет лишений, опасностей и штормов! Сорок лет  в  беспощадном
море! Вот уже сорок лет, как Ахав покинул  мирную  землю,  чтобы  сорок  лет
вести битву с ужасами морской пучины. Верно говорю тебе,  Старбек,  из  этих
сорока лет я едва ли три провел на берегу. Я думаю об этой жизни, которую  я
вел,   о   пустынном   одиночестве,   о   каменном   застенке    капитанской
обособленности, так скупо допускающем извне сочувствие зеленого  мира,  -  о
гнетущая тоска! о Гвинейское рабство капитанского  самовластия!  -  когда  я
думаю обо всем этом, о чем я до сих пор только наполовину догадывался,  ясно
не сознавая того, что было, - как я сорок лет питался сухой солониной - этим
символом скудной пищи моего духа, когда даже беднейший обитатель суши  имеет
каждый день свежие плоды к своему столу и преломляет свежий хлеб этого мира,
покуда я ем заплесневелые корки, вдали за многие тысячи  океанских  миль  от
моей молодой девочки-жены, с которой я обвенчался, достигнув пятидесяти лет,
а на следующий день после свадьбы отплыл к  мысу  Горн,  оставив  лишь  одну
глубокую вмятину в моей брачной подушке; жена? жена? вернее, вдова при живом
муже! Да, да, Старбек, я сделал вдовой эту бедную девушку, когда женился  на
ней. И потом, все это безумство, все неистовство, кипящая кровь  и  пылающий
лоб, с какими вот уже тысячи раз пускался  в  отчаянную,  пенную  погоню  за
своей добычей старый Ахав, - скорее демон, чем человек!  Да,  да!  каким  же
отчаянным дураком - дураком, старым дураком - был старый Ахав все эти  сорок
лет! К чему надрываться в погоне? К чему натруживать и  выворачивать  веслом
руки, и гарпуны, и остроги? Разве стал  от  этого  Ахав  лучше  или  богаче?
Взгляни. О Старбек! Разве не страшно это, что я со всем своим тяжким  грузом
должен был остаться лишь на одной ноге? А, да
   й-ка я откину свои старые волосы, они лезут мне в глаза и вызывают слезы,
будто я плачу. Какие они седые,
   наверно только из серого пепла могли бы вырасти такие. Но разве я  кажусь
очень старым, Старбек, таким уж очень, очень старым и  дряхлым?  Я  чувствую
себя   смертельно   измученным,   согбенным,   сгорбленным,   точно    Адам,
спотыкающийся под тяжестью веков со времен рая. Бог! Бог! Бог!  раздави  мое
сердце! взломай мой мозг! это насмешка! насмешка горькая, жестокая насмешка,
разве я пережил довольно  радостей,  чтоб  носить  седые  волосы  и  быть  и
выглядеть таким нестерпимо старым? Ближе! стань со мною рядом, Старбек,  дай
мне заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем  смотреть  в  небо  и  на
море, лучше,  чем  взирать  на  бога!  Клянусь  зеленеющей  землей,  клянусь
пылающим очагом! вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену  и  моего
сына в твоем  взоре.  Нет,  нет,  ты  должен  оставаться  на  палубе,  когда
заклейменный Ахав уйдет в погоню за Моби Диком. Этой  опасности  я  тебя  не
подвергну. Нет, нет! недаром увидел я свой далекий дом в твоих глазах!
   - О капитан, мой капитан! благородная  душа!  великое  сердце!  для  чего
нужно гоняться за этой дьявольской рыбой? Беги прочь вместе со мной! покинем
эти гибельные воды! И у Старбека есть жена и сын - жена и сын его  радушной,
дружелюбной молодости; как у тебя есть жена и сын, жена и сын твоей любящей,
тоскующей, отеческой старости! Прочь! Бежим отсюда прочь! Позволь мне сию же
минуту переменить курс! Как радостно, как весело, о мой капитан! побежим  мы
по волнам назад к нашему старому милому Нантакету!  Верно,  и  у  них  стоят
сейчас такие же ясные голубые дни, сэр.
   - Да, да, такие же точно.  Я  помню.  Летние,  ласковые  утра.  Потом,  в
полдень, его как раз укладывают спать - и вот сейчас он  шумно  просыпается,
садится в своей кроватке, и его мать рассказывает  ему  обо  мне,  о  старом
каннибале, о том, как я сейчас плаваю в дальних морях над пучиной, и о  том,
что я еще вернусь домой, чтобы поплясать с ним.
   - Вот так и Мэри, моя Мэри! Она обещала, что будет каждое утро  приносить
нашего мальчика на дюны, чтобы он глядел, не появится ли парус его  отца  на
горизонте! Да, да! довольно! решено! мы  поворачиваем  в  Нантакет!  идемте,
капитан, нужно проложить обратный курс. Глядите, глядите! вон детское личико
в окошке, детская ручонка на холме!
   Но  Ахав  отвратил  свой  взор;  подобно  источенной  червем  яблоне,  он
затрепетал и уронил на землю последнее засохшее яблоко.
   - Что это?  Что  за  неведомая,  непостижимая,  нездешняя  сила;  что  за
невидимый злобный  господин  и  властитель;  что  за  жестокий,  беспощадный
император повелевает мною, так что  вопреки  всем  природным  стремлениям  и
привязанностям я рвусь, и спешу, и лечу все вперед и  вперед;  и  навязывает
мне безумную готовность совершить то, на что  бы  я  сам  в  глубине  своего
собственного сердца никогда бы не осмелился даже решиться? Ахав ли я? Я  ли,
о господи, или кто другой поднимает за меня эту руку? Но если великое солнце
движется не по собственной воле,  а  служит  в  небесах  лишь  мальчиком  на
побегушках; и каждая звезда направляется в своем вращении  некоей  невидимой
силой; как же тогда может биться это ничтожное  сердце,  как  может  мыслить
свои думы этот жалкий мозг, если только не бог совершает эти биения,  думает
эти думы, ведет это существование вместо меня?  Клянусь  небесами,  друг,  в
этом мире нас вращают и поворачивают, словно  вон  тот  шпиль,  а  вымбовкой
служит Судьба. И  все  время  -  взгляни!  улыбаются  приветливые  небеса  и
колышется бездонное море! Видишь вон того тунца? Кто  велит  ему  хватать  и
губить летучих рыбок? Что ожидает убийц, друг? За  кем  приговор,  если  сам
судья должен быть призван к ответу? Но  какой  все-таки  ласковый,  ласковый
ветер, как ласково глядит сверху небо; и в  воздухе  разлит  аромат,  словно
прилетевший с дальних цветущих лугов; где-то на склонах Анд сейчас  сенокос,
друг Старбек, и  косцы  уснули  на  свежескошенной  траве.  Уснули?  Так-то;
трудись не трудись, все равно под конец уснешь на лугу. Уснешь? Да, и будешь
ржаветь в зеленой траве, точно прошлогодний серп, отброшенный и  забытый  на
росистом покосе, Старбек!
   Но старший помощник, в отчаянии  побледнев  до  мертвенной  белизны,  уже
отошел прочь.
   Ахав пересек палубу,  перегнувшись  через  борт,  заглянул  в  воду  -  и
вздрогнул, встретив пристальный взгляд двух отраженных глаз.  Рядом  с  ним,
опираясь о фальшборт, неподвижно стоял Федалла.

   Глава CXXXIII

   ПОГОНЯ, ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

   В ту же ночь на вторую вахту старый капитан - как стало у него  привычкой
- шагнул вперед с  порога  каюты,  где  он  стоял,  и  направился  к  своему
поворотному отверстию на шканцах, как вдруг он  в  волнении  вытянул  шею  и
жадно  вдохнул  морской  воздух,  точно  умный  корабельный  пес,   учуявший
приближение варварских островов. Где-то поблизости должен  быть  кит!  Скоро
уже вся вахта уловила тот своеобразный запах, что издает подчас  на  большие
расстояния живой кашалот; и никто из команды не удивился, когда Ахав, изучив
показания компаса  и  флюгера,  а  затем,  определив  по  возможности  точно
направление, откуда шел запах,  торопливо  приказал  немного  изменить  курс
судна и взять рифы.
   К рассвету эта прозорливая политика принесла плоды: прямо по  носу  перед
"Пекодом" открылась длинная и узкая продольная  полоса  совершенно  гладкой,
будто масляной, воды с мелкой рябью по краям, как бывает в  том  месте,  где
быстрый, глубокий поток вливается в море.
   - Дозорных на мачты! Всех наверх!
   На баке Дэггу загромыхал по палубе тремя вымбовками, и  те,  кто  спал  в
кубрике, разбуженные точно громовыми раскатами судного дня,  выскакивали  на
палубу прямо с одеждой в руках.
   - Что вы там видите? - крикнул Ахав, задирая голову к небу.
   - Ничего, сэр, ничего! - раздалось сверху в ответ.
   - Поставить брамсели и лисели! вверху и вниз и по обе стороны!
   Были поставлены все паруса; тогда Ахав освободил  конец,  предназначенный
для того, чтобы поднимать его на грот-мачту; и через несколько мгновений уже
его подтягивали кверху, как вдруг, проделав едва  только  две  трети  своего
обычного пути ввысь, он поглядел в просвет между грот-марселем и брамселем и
поднял пронзительный, громкий крик, подобный клику чаек в вышине:
   - Фонтан! Фонтан! И горб, точно снежная гора! Это Моби Дик!
   Взбудораженные этим возгласом, в тот же миг подхваченным тремя дозорными,
люди на палубе заметались и стали карабкаться по вантам, чтобы  собственными
глазами увидеть наконец  прославленного  кита,  за  которым  они  так  долго
гонялись по свету. Тем временем Ахав уже достиг своего всегдашнего  поста  и
повис в нескольких футах над тремя дозорными, из которых Тэштиго стоял прямо
позади него на салинге брамстеньги, так что голова  индейца  почти  касалась
подошв Ахава. С такой высоты им теперь отчетливо виден был кит, который плыл
в нескольких милях впереди корабля, то и дело вздымая на волне
   высок