же
естественной,  непринужденной  симпатией,  как  и  я  к  нему.  И  когда  мы
накурились, он прижал свой лоб к моему, крепко обнял меня за талию и сказал,
что отныне мы с ним повенчаны, - подразумевая под этим  традиционным  в  его
стране выражением, что мы с ним теперь неразлучные друзья  и  что  он  готов
умереть за меня, если возникнет в том необходимость. В моем соотечественнике
столь   скоропалительная   вспышка   дружелюбия   показалась    бы    весьма
преждевременной и не заслуживающей доверия  -  но  к  бесхитростному  дикарю
такие старинные мерки не подходили.
   Мы поужинали, и опять немного  поболтали,  выкурили  еще  одну  трубку  и
вместе отправились к себе в  комнату.  Здесь  он  преподнес  мне  в  подарок
новозеландскую бальзамированную голову, а также, вынув свой огромный кисет и
порывшись в табаке, извлек оттуда что-то около тридцати  долларов  серебром,
разложил их на столе и, поделив на две равные кучки, пододвинул одну из  них
ко мне и сказал, что это - мое. Я вздумал было отказываться, но он и слушать
меня не стал, а просто ссыпал мне монеты  в  карман.  Ну,  я  уж  их  там  и
оставил.
   После этого он начал готовиться к своей вечерней молитве, вытащил идола и
отодвинул бумажный экран. По некоторым признакам и симптомам  я  понял,  что
ему бы  очень  хотелось,  чтобы  я  к  нему  присоединился,  но,  помня  всю
процедуру, я решил поразмыслить, соглашаться мне, если  он  меня  пригласит,
или же нет.
   Я  честный  христианин,  рожденный  и  воспитанный  в  лоне  непогрешимой
пресвитерианской церкви.  Как  же  могу  я  присоединиться  к  этому  дикому
идолопоклоннику и вместе с ним поклоняться какой-то деревяшке? Но что значит
- поклоняться? Уж не думаешь ли ты, Измаил, что  великодушный  бог  небес  и
земли - а стало быть, и язычников  и  всего  прочего  -  будет  ревновать  к
ничтожному обрубку черного  дерева?  Быть  того  не  может!  Но  что  значит
поклоняться богу? Исполнять его волю, так ведь? А в чем состоит воля  божья?
В том, чтобы я поступал по отношению к ближнему так, как  мне  бы  хотелось,
чтобы он поступал по отношению ко мне - вот в чем состоит воля божья. Квикег
- мой ближний. Чего бы я хотел от этого самого Квикега?  Ну  конечно  же,  я
хотел бы, чтобы  он  принял  мою  пресвитерианскую  форму  поклонения  богу.
Следовательно, я тогда должен принять его форму, ergo(1) -  я  должен  стать
идолопоклонником.  Поэтому  я  поджег  стружки,  помог  установить   бедного
безобидного идола, вместе с Квикегом угощал его горелым сухарем, отвесил ему
два или три поклона, поцеловал его в нос, и  только  после  всего  этого  мы
разделись и улеглись в постель, каждый в мире со своей совестью  и  со  всем
светом. Но перед тем как уснуть, мы еще немного побеседовали.
   Не знаю, в чем тут дело, но только нет другого такого места для дружеских
откровений, как общая кровать. Говорят, муж с  женой  открывают  здесь  друг
другу самые глубины своей души, а пожилые супруги нередко до  утра  лежат  и
беседуют о былых временах. Так и мы лежали с Квикегом в медовый месяц  наших
душ - уютная, любящая чета.



   ГЛАВА XI

   НОЧНАЯ СОРОЧКА

   Так мы лежали в кровати, то болтая, то засыпая ненадолго, и чувствуя себя
настолько непринужденно и по-приятельски свободно, что Квикег даже время  от
времени ---------------------------------(1) Следовательно (лат.) дружелюбно
вытягивал свои коричневые татуированные ноги поверх моих; но в конце  концов
наши задушевные разговоры совершенно разогнали последние остатки сонливости,
и мы хоть сейчас готовы были  встать,  несмотря  на  то,  что  заря  еще  не
занималась и утро было еще делом далекого будущего.
   У нас с ним сна не осталось ни в одном глазу, мы  даже  лежать  устали  и
через некоторое время уже сидели, плотно укутавшись одеялом, прислонившись к
деревянной спинке кровати и тесно сдвинув наши четыре колена,  над  которыми
низко свисали наши два  носа,  точно  в  коленных  чашечках  у  нас,  как  в
жаровнях, лежали раскаленные угли. Нам было очень хорошо и уютно, тем  более
что на улице стоял мороз, да и не только на улице,  но  и  в  комнате,  ведь
камин-то был нетоплен. Я говорю "тем более", потому что только  тогда  можно
до конца насладиться теплом, когда  какой-нибудь  небольшой  участок  вашего
тела остается в холоде, ибо  нет  такого  качества  в  нашем  мире,  которое
продолжало бы существовать вне контраста. Ничего не существует само по себе.
Если вы льстите себя мыслью, что вам очень хорошо и удобно  -  всему  вашему
телу, с ног до головы, - и притом уже давно, то, значит, вам уже  больше  не
хорошо и не удобно. Но если у вас, как у нас с Квикегом, сидящих в  постели,
кончик носа или макушка  коченеет,  вот  тогда-то  вы  и  испытываете  общее
восхитительное, ни  с  чем  не  сравнимое  чувство  тепла.  Исходя  из  этих
соображений, в комнате, где вы спите,  никогда  не  следует  топить;  теплая
спальня - это одно из роскошных неудобств, терпимых  богачами.  Ведь  высшая
степень наслаждения - не иметь между собою и своим теплом, с одной  стороны,
и холодом внешнего мира - с другой,  ничего,  кроме  шерстяного  одеяла.  Вы
тогда  лежите  точно  единственная  теплая  искорка  в  сердце  арктического
кристалла.
   Мы уже довольно долго просидели так, поджав колени, когда я вдруг  решил,
что пора открыть глаза. Дело в том, что в постели - днем ли, ночью ли,  сплю
ли я, или бодрствую - я имею обыкновение  всегда  держать  глаза  закрытыми,
дабы полнее сосредоточиться  на  удовольствии  пребывать  под  одеялом.  Ибо
человек может до конца осознать собственную индивидуальность  только  тогда,
когда веки его сомкнуты, будто именно тьма - родная стихия нашего  существа,
а не свет, более привлекательный для нашей бренной оболочки. И  вот,  открыв
глаза, я из мною созданной уютной тьмы попал в навязанный мне  извне  грубый
мрак неосвещенной полночи - перемена очень резкая и довольно неприятная. Так
что я отнюдь не стал возражать, когда Квикег  намекнул,  что,  мол,  неплохо
было бы зажечь свет, раз уж мы все равно не спим, и к тому же он  испытывает
сильное желание сделать пару спокойных затяжек  из  своего  томагавка.  Надо
сказать, если накануне ночью я был решительным образом против того, чтобы он
курил в  постели,  то  теперь  заметьте  себе,  как  гибки  становятся  наши
твердейшие предубеждения, когда их сгибает родившаяся между людьми любовь. И
мне теперь как нельзя более приятно было, чтобы Квикег курил подле  меня,  и
даже в постели, потому что у него тогда был  такой  безмятежный,  довольный,
домашний  вид.  Я  больше  уже  не  испытывал  неоправданного   беспокойства
относительно  хозяйского  страхового  полиса.  Я  только  чувствовал   живое
сердечное удовольствие оттого, что делю одеяло и трубку с настоящим  другом.
Накинув на плечи  косматые  бушлаты,  мы  передавали  друг  другу  курящийся
томагавк до тех пор,  покуда  над  нами  не  вырос  незаметно  и  не  повис,
колыхаясь в свете зажженной лампы, синий балдахин дыма.
   То  ли  это  волнообразное  колыхание  увлекло  мысли  дикаря  прочь,   к
отдаленным берегам, не знаю, но он вдруг заговорил о своем родном острове, а
мне очень хотелось услышать его историю, поэтому я стал настойчиво  просить,
чтобы он продолжил начатый рассказ. Он охотно удовлетворил  мою  просьбу.  И
хотя в то время я лишь смутно понимал смысл многих  его  выражений,  тем  не
менее последующие открытия,  сделанные  мною  в  результате  более  близкого
знакомства с его отрывистой фразеологией, позволяют мне теперь привести  эту
историю такой, какой она здесь в сжатом виде и предлагается.



   ГЛАВА XII

   ЖИЗНЕОПИСАТЕЛЬНАЯ

   Квикег  был  туземцем  с  острова  Коковоко,  расположенного  далеко   на
юго-западе. На карте этот остров не обозначен - настоящие места  никогда  не
отмечаются на картах.
   Будучи еще свежевылупленным  дикаренком,  бегавшим  без  присмотра  среди
лесных кущ в соломенном передничке, который  норовили  пожевать  теснившиеся
вокруг него, словно вокруг зеленого деревца, козы, -  даже  тогда  Квикег  в
глубине своей  честолюбивой  души  уже  испытывал  сильное  желание  поближе
посмотреть на христианский мир, не  ограничиваясь  разглядыванием  двух-трех
заезжих китобойцев. Отец его был верховный вождь,  местный  монарх,  дядя  -
верховный жрец, а по  материнской  линии  он  мог  похвастаться  несколькими
тетушками - женами непобедимых воинов. Так  что  кровь  в  его  жилах  текла
высокосортная  -  настоящая  королевская  кровь,  хотя,  боюсь,   прискорбно
подпорченная людоедскими наклонностями, которые он свободно  удовлетворял  в
дни своей безнадзорной юности.
   Однажды в залив его отца  зашло  судно  из  Сэг-Харбора,  и  Квикег  стал
проситься, чтобы его отвезли в христианскую землю. Однако команда судна была
полностью укомплектована, так что его просьбу отклонили, и даже все  влияние
его монаршего отца ничего не смогло тут изменить. Но Квикег дал себе клятву.
Один в своем челноке он уплыл к далекому проливу,  через  который,  как  ему
было известно, должно было, покинув остров, пройти судно.  По  одну  сторону
пролива тянулся коралловый риф, по другую  -  низкая  коса,  густо  поросшая
манграми, которые поднимались не только из земли, но и из воды у  берега.  В
этих зарослях он спрятал свой челнок, поставив  его  носом  к  морю,  а  сам
уселся на корме, низко держа в руке весло; а когда судно, скользя, проходило
мимо, точно молния, ринулся он наперерез, подгреб  к  борту,  одним  толчком
ноги перевернул и потопил челнок, вскарабкался вверх на  руслень  и,  плашмя
растянувшись во всю длину на палубе, вцепился обеими руками в  кольцо  рыма,
поклявшись, что не разожмет рук, даже если его станут рубить на куски.
   Напрасно капитан угрожал вышвырнуть его  за  борт,  напрасно  замахивался
топором над его обнаженными запястьями - Квикег был царский  сын,  и  Квикег
остался тверд.  Наконец,  потрясенный  его  отчаянным  бесстрашием  и  столь
горячим желанием посетить христианский мир, капитан сменил гнев на милость и
сказал Квикегу, что тот может  оставаться  и  устраиваться,  как  ему  будет
удобнее. Но этот благородный юный дикарь - принц Уэльский Южных морей -  так
и не увидел даже капитанской каюты. Его поместили в кубрике с  матросами,  и
он стал китобоем. Подобно  царю  Петру,  с  удовольствием  плотничавшему  на
верфях в чужеземных портах, Квикег  не  гнушался  никаким  самым  презренным
занятием, если только оно дарило ему возможность просветить умы  его  темных
соотечественников.  Ибо,  как  признался  он  мне,   в   глубине   души   он
руководствовался сокровенным желанием обучиться среди  христиан  искусствам,
способным сделать его народ еще счастливее и, более того, еще лучше, чем  он
был. Но, увы, жизнь среди китобоев вскоре убедила его, что и христиане могут
быть несчастливы и порочны, несравненно несчастливее и порочнее,  чем  любой
язычник, подданный его отца. Когда же он наконец прибыл в старый  Сэг-Харбор
и увидел, как вели себя там матросы, а  потом  добрался  и  до  Нантакета  и
увидел, на  что  растрачивали  они  и  здесь  свои  деньги,  бедняга  Квикег
окончательно  махнул  на  все  рукой.  Зло  живет  в  этом  мире  под  любым
меридианом, сказал он себе, так что уж лучше я умру язычником.
   Так и получилось, что он, исконный идолопоклонник  в  душе,  жил  тем  не
менее среди христиан, носил такую же, как они, одежду и учился  говорить  на
их, с позволения сказать, языке. И отсюда -  все  его  странности,  хоть  он
давно уже покинул отчий дом.
   Как можно тактичнее я спросил его, не намерен ли  он  вернуться  домой  и
короноваться на царство, поскольку его  старого  отца,  еще  давно,  как  он
слышал, впавшего в немощь, теперь уже, конечно, нет в живых. Он ответил, что
нет, пока не намерен; и добавил, что боится, не сделало ли его христианство,
вернее христиане, недостойным взойти на чистый, незапятнанный отчий престол,
где до него восседали тридцать языческих царей. Но когда-нибудь, сказал  он,
он еще вернется - как только снова почувствует себя очищенным от скверны.  А
покуда он собирается предаться увлечениям юности и поплавать вдоволь по всем
четырем океанам. Его научили владеть гарпуном, и теперь это колючее орудие у
него взамен скипетра.
   Я спросил, каковы его планы на ближайшее будущее. Он ответил,  что  хотел
бы снова пойти в плавание в своей прежней должности. Тут я сообщил ему,  что
также задумал поступить  на  китобойное  судно,  и  поделился  с  ним  своим
намерением попасть для этого в Нантакет  -  самый  многообещающий  порт  для
начинающего китобоя и любителя приключений. Он тут же принял решение  вместе
со мной отправиться на остров, поступить на то же судно, что и я, попасть со
мной в одну вахту, в один вельбот, за один стол - короче  говоря,  разделить
со мной все превратности судьбы, чтобы мы могли, крепко  взявшись  за  руки,
смело черпать от всего, что пошлет нам удача и в Старом, и в Новом Свете. На
все это я с радостью согласился, ибо, помимо той  привязанности,  которую  я
теперь к нему испытывал,  меня  поддерживало  еще  сознание,  что  Квикег  -
опытный гарпунщик и  поэтому  в  плавании  незаменимый  товарищ  для  такого
человека, как я, совершенно несведущего в тайнах китобойного промысла,  хотя
и неплохо знакомого с морем, насколько это возможно для моряка  с  торгового
судна.
   Окончив свой рассказ с последней затяжкой, Квикег обнял меня  и  прижался
лбом к моему лбу, после чего мы задули свечу и вскоре уже спали, откинувшись
друг от друга по обе стороны кровати.



   ГЛАВА XIII

   ТАЧКА

   На следующее утро, в понедельник, сбыв одному цирюльнику бальзамированную
голову в качестве болванки для париков, я уплатил по своему счету и по счету
моего друга -  воспользовавшись  для  этого,  однако,  деньгами  друга.  Как
веселился наш ухмыляющийся хозяин, а с ним и все  постояльцы  при  виде  той
внезапной дружбы, которая завязалась у меня с Квикегом, ведь  несусветицы  и
небылицы, рассказанные Питером Гробом, раньше очень сильно напугали  меня  и
настроили против того самого человека, с которым я теперь сдружился.
   Мы позаимствовали у кого-то тачку и, погрузив на нее свои пожитки, в  том
числе мой жалкий саквояж,  а  также  парусиновый  мешок  и  свернутую  койку
Квикега, покатили прочь к пристани, откуда отходил  "Лишайник"  -  маленький
нантакетский пакетбот. Мы двигались  по  улицам,  а  прохожие  с  изумлением
глазели на нас, и не столько на Квикега -  потому  что  к  людоедам  в  этом
городе привыкли, - сколько именно  на  нас  обоих,  поражаясь  нашей  с  ним
близости. Но мы не обращали на это ни малейшего внимания - мы шагали вперед,
по очереди катили тачку и останавливались время от времени, чтобы Квикег мог
поправить чехол на лезвиях своего гарпуна. Я поинтересовался,  зачем  он  на
суше носит с собой такой неудобный предмет  -  разве  на  всяком  китобойном
судне не достаточно своих гарпунов? На это он мне ответил, что в сущности я,
конечно, прав, но что он особенно дорожит своим  собственным  гарпуном,  так
как лезвие у него из сверхзакаленной стали, испытанное во многих смертельных
схватках и близко знакомое с китовым сердцем. Короче говоря, подобно  многим
жнецам  и  косарям,  которые  выходят  на   фермерский   луг,   вооружившись
собственными косами, хоть они вовсе и не обязаны их приносить, -  точно  так
же и Квикег по каким-то своим личным  соображениям  предпочитал  собственный
гарпун.
   Перехватывая у меня рукоятки тачки, он рассказал мне забавную  историю  о
том, как он увидел тачку впервые. Дело было  в  Сэг-Харборе.  Хозяева  судна
дали ему тачку, чтобы он перевез на ней в матросский  пансион  свой  тяжелый
сундук. Дабы не показаться неосведомленным в этом деле - а он и  понятия  не
имел о том, как, собственно, с ней обращаться, - Квикег устанавливает на нее
свой сундук, накрепко его привязывает, а потом взваливает все вместе себе на
плечи и так шагает по пристани.
   - Господи, Квикег! - говорю я. - Неужели же  ты  не  знал  таких  простых
вещей? Люди, наверно, смеялись над тобою?
   Тогда он рассказал мне другую забавную историю.  На  его  родном  острове
Роковоко,  устраивая  свадебные  пиршества,  туземцы  выжимают  сладкий  сок
молодых кокосов в большую  раскрашенную  тыкву,  наподобие  чаши  для  варки
пунша, и эта тыква всегда  является  главным  украшением  в  центре  большой
циновки,  где  расставляются  яства.  Однажды  в  Роковоко   зашло   большое
купеческое  судно,  и  капитан  -  по  всем  отзывам,  весьма  достойный   и
безупречный джентльмен, во всяком  случае,  для  морского  капитана,  -  был
приглашен на пир по случаю свадьбы  юной  сестры  Квикега  -  очаровательной
молодой царевны, только что достигшей десятилетнего возраста. И  вот,  когда
все гости собрались в бамбуковой  хижине  невесты,  входит  этот  капитан  и
усаживается на предназначенное ему почетное место прямо против  тыквы  между
верховным жрецом и  его  царским  величеством  -  отцом  Квикега.  Прочитали
молитву - ибо у этих людей, точно так же как и у  нас,  есть  свои  молитвы,
только Квикег говорил мне, что, в отличие от нас, взирающих во время молитвы
вниз, на свои тарелки, они, наоборот, подражают  уткам  и  устремляют  взоры
кверху, к великому Подателю всех угощений, - так вот, прочитали  молитву,  и
тогда верховный жрец открыл  празднество  особой  древней  церемонией  -  он
окунул  в  тыкву  свои  освященные   и   освящающие   пальцы,   после   чего
благословенный напиток должен идти по  кругу.  Но  капитан,  сидевший  подле
жреца, увидел это и, считая, что ему, капитану  большого  судна,  безусловно
должно принадлежать право первенства перед простым царем какого-то  острова,
тем более в доме этого  самого  царя,  -  капитан  преспокойно  ополаскивает
пальцы в пуншевой чаше, полагая, вероятно, что она  для  того  и  поставлена
здесь, чтобы в ней мыли руки.  "Ну,  -  говорит  Квикег,  -  что  ты  теперь
скажешь? Думаешь, наши люди не смеялись?"
   Но вот, заплатив за проезд и пристроив свой багаж, мы очутились на  борту
пакетбота. Поставлены паруса, и мы скользим вниз по реке Акушнет. Справа  от
нас террасами своих улиц поднимался Нью-Бедфорд, весь сверкая  обледеневшими
ветвями деревьев в холодном прозрачном воздухе. На пристанях высокими горами
громоздились груды наваленных друг на друга  бочек,  и  тут  же  один  подле
другого безмолвно стояли на якоре китобойные суда, избороздившие весь свет и
наконец вернувшиеся в тихую гавань; но  уже  с  иных  палуб  доносился  звон
плотничьих  и  бондарных  инструментов,  слышался  согласный  гул  горнов  и
костров, на которых топили смолу, - все это означало,  что  готовятся  новые
рейсы, что окончание одного долгого, опасного плавания служит  лишь  началом
другого, окончание второго - началом третьего, и так без  конца,  на  вечные
времена. Вот она, нескончаемая, нестерпимая бесцельность всех дел земных!
   По мере того  как  мы  удалялись  от  берега,  свежий  ветер  крепчал,  и
маленький "Лишайник" стал раскидывать носом быструю пену,  словно  фыркающий
жеребенок.  С  какой  жадностью  вдыхал  я  этот  воздух  кочевий!  С  каким
презрением спешил  оставить  позади  все  заставы  земли,  этой  изъезженной
дороги, покрытой бессчетными отпечатками  рабских  подошв  и  подков,  чтобы
восхищаться великодушием моря, которое не сохраняет следов на своем лоне.
   И Квикег вместе со мною упивался брызгами пенного  фонтана.  Смуглые  его
ноздри раздувались, ровные заостренные зубы обнажались. Все вперед и  вперед
летели мы. Очутившись в открытом море, "Лишайник"  низко  поклонился  порыву
ветра, с разбега зарывшись носом в  волну,  словно  раб,  павший  ниц  перед
султаном. Накренившись, неслись мы куда-то вбок, и натянутые снасти звенели,
как проволока, а две высокие мачты выгибались, словно тростинки под  ветром.
Стоя   у   ныряющего   бушприта,   мы   были   настолько   поглощены    этим
головокружительным