кора  еще  одевала  его.  Его
вставили в железный раструб. Затем размотали бухту  нового  троса,  отрезали
саженей десять и сильно натянули на шпиле. Ахав прижал  трос  ногой,  и  тот
запел, как струна. Тогда, низко наклонившись и удостоверившись, что в канате
нет ни узлов, ни утолщений, Ахав воскликнул:
   - Отлично! Теперь можно закреплять рукоятку!
   Трос с одного конца распустили, и растянутые волокна накрутили, навили  в
раструб гарпуна; потом сюда прочно вогнали  древко;  после  этого  свободный
конец надежно закрепили, туго переплетя  штертом.  Теперь,  когда  все  было
готово, дерево, железо и пенька - словно три парки - стали  неотделимы  друг
от друга, и тогда Ахав угрюмо зашагал прочь, унося свое оружие; а удары  его
костяной ноги и удары орешникового древка гулко отдавались по палубе. Но  он
еще не успел скрыться у себя  в  каюте,  когда  позади  него  раздался  едва
слышный, диковинный, чуть насмешливый и в то же время прежалостный  звук.  О
Пип! сам твой горький смех, твой праздный, но  настороженный  взгляд  -  все
твои странные ужимки переплелись многозначительно с  мрачной  судьбой  этого
унылого корабля, и ты же еще над ним насмехался!

   Глава CXIV

   ПОЗОЛОТА

   Проникая все глубже и  глубже  в  центр  японского  промыслового  района,
"Пекод"  был  теперь  весь  охвачен  охотничьей  горячкой.  Подчас  в  тихую
прохладную погоду матросам случалось не выходить из вельботов по двенадцати,
пятнадцати, восемнадцати, а то и двадцати часов подряд; они  то  гребли  изо
всех сил, то шли под парусом, гоняясь за китом, то в короткий  и  сладостный
перерыв сидели неподвижно иногда целый час,  ожидая,  пока  он  всплывет  на
поверхность; но плоды их трудов были невелики.
   В такие дни, когда сидишь под лучами нежаркого
   ----------------------(1) Я крещу тебя не во имя отца, а во имя  дьявола!
(лат.)

   солнца и целый день тебя качают неторопливые, отлогие валы; когда  сидишь
в своем вельботе,  легком,  точно  берестовый  челн,  в  приятной  беседе  с
ласковыми волнами, которые, словно котята у очага, мурлычут и трутся о борт,
тогда-то и начинаешь испытывать сонное блаженство  и,  глядя  на  безмятежно
прекрасную и сверкающую шкуру  океана,  забываешь  о  тигрином  сердце,  что
бьется под ней; и никак не заставишь себя помнить о том, что вслед  за  этой
бархатной лапой придет беспощадный клык.
   В такие дни  скиталец  в  своем  вельботе  проникается  к  морю  каким-то
сыновним, доверчивым чувством, которое сродни его чувству к земле; море  для
него - словно бескрайняя цветущая равнина, и корабль,  плывущий  вдали,  так
что одни только мачты виднеются над горизонтом, пробирается как будто не  по
высоким волнам, а по высокой траве холмистой прерии; так лошади переселенцев
на Дальнем Западе тонут в удивительном разливе зелени по самые уши,  которые
одни только настороженно поднимаются из травы.
   Узкие, нехоженые лощины, голубые, мягкие  склоны  холмов;  когда  певучая
тишина воцаряется над  ними,  ты,  кажется,  готов  поклясться,  что  видишь
усталых ребятишек, что,  набегавшись,  спят  на  полянках,  а  кругом  сияет
радостный май и лесным цветам пришла пора распускаться. И все это  сливается
с  ощущением  таинственности  в  твоей  душе,  и   вымысел   встречается   с
действительностью,  и,  взаимно  проницая  друг  друга,  они  образуют  одно
нерасторжимое целое.
   Подобные умиротворяющие видения - как ни мимолетны они -  оказывали  свое
воздействие, пусть также мимолетное, даже  на  Ахава.  Но  если  эти  тайные
золотые ключи отмыкали двери к его тайным золотым сокровищам, то стоило  ему
дохнуть на них, и они тут же тускнели.
   О зеленые лощины! О бескрайние ландшафты вечной весны духа; здесь -  хотя
убийственный суховей земной жизни давно уже спалил вас, - только здесь может
еще человек валяться и кататься, точно резвый однолеток в клевере поутру,  и
одно какое-то мгновение ощущать на своих боках прохладную  росу  бессмертной
жизни. Если бы только, о господи! эти благословенные  минуты  затишья  могли
длиться вечно! Но путаные, обманчивые нити жизни плетутся утком  по  основе:
прямо - штили, поперек - штормы; на каждый штиль - по шторму. В  этой  жизни
нет прямого, необратимого развития; мы  движемся  не  по  твердым  ступеням,
чтобы остановиться у последней, - от
   младенческой  бессознательности,  через  бездумную  веру  детства,  через
сомнение подростка (всеобщий  жребий),  скептицизм,  а  затем  и  неверие  к
задумчивому отдохновению зрелости, которое  знаменуется  словами  "Если  б".
Нет, пройдя одну ступень, мы описываем круг еще и еще раз и всегда  остаемся
одновременно и младенцами, и детьми, и подростками,  и  мужчинами  с  вечным
"Если б". Где лежит последняя гавань, в которой мы пришвартуемся  навеки?  В
каком горнем эфире плывет этот мир, от которого и самые усталые  никогда  не
устанут? Где  прячется  отец  подкидыша?  Наши  души  подобны  сиротам,  чьи
невенчанные матери умерли в родах; тайна нашего отцовства лежит в могиле,  и
туда мы должны последовать, чтобы узнать ее.
   В тот же самый день, глядя за борт своего вельбота в ту же самую  золотую
глубину, Старбек тихо промолвил:
   - О бездонная, неизъяснимая прелесть, какою любуется любовник во  взгляде
своей возлюбленной! Не говори мне  о  твоих  острозубых  акулах  и  о  твоем
людоедском коварстве. Пусть вера вытеснит  истину,  пусть  вымысел  вытеснит
память, я гляжу в самую глубину, и я верую.
   А Стабб подскочил, точно рыба, сверкая чешуей в золотистом свете:
   - Я Стабб, и всякое бывало в моей жизни; но вот я, Стабб,  клянусь,  чтоб
Стабб всегда и везде был весел!

   Глава CXV

   "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТ "ХОЛОСТЯКА"

   И в самом деле веселое зрелище открылось "Пекоду" вскоре после того,  как
был выкован гарпун Ахава.
   С подветра шел нантакетский китобоец "Холостяк", на  котором  только  что
закупорили последний бочонок и с грохотом закатили его в переполненный трюм,
и теперь, по-праздничному разукрашенный, он радостно и  чуть-чуть  хвастливо
обходил широко раскинувшиеся по промысловому району корабли, прежде чем лечь
на обратный курс.
   На мачтах у него стояли трое дозорных с длинными развевающимися по  ветру
красными лентами на шляпах, за кормой висел днищем книзу праздный вельбот, а
на бушприте раскачивалась длинная челюсть последнего забитого  ими  кита.  И
повсюду на снастях были подняты сигналы, вымпелы и  флаги  всех  мастей.  На
каждом из трех обнесенных плетеными загородками марсах стояло с боков
   по две бочки со спермацетом, а над ними на топ-краспицах виднелись  узкие
бочонки все с той же драгоценной жидкостью, и на грот-мачте висела бронзовая
лампа.
   Как  мы  узнали  впоследствии,  "Холостяку"   сопутствовала   необычайная
промысловая  удача;  тем  более   удивительная,   что   остальные   корабли,
курсировавшие в тех же водах, по целым месяцам не  могли  добыть  ни  единой
рыбы. "Холостяк" же не только пораздавал встречным свои  запасы  солонины  и
хлеба, чтобы освободить место для куда более  ценного  спермацета;  он  еще,
вдобавок к собственным,  повыменивал  у  них  по  дороге  порожние  бочонки,
которые  затем,  наполнив,  устанавливали  на  палубе  и  в  капитанской   и
офицерских каютах. Даже круглый стол из кают-компании пошел на  растопку;  и
теперь там обедали  на  широком  днище  спермацетовой  бочки,  которая  была
принайтована к полу. В кубрике матросы засмолили и законопатили свои сундуки
и наполнили их маслом; рассказывали даже, будто кок приладил крышку к самому
большому из своих котлов и наполнил его маслом, будто стюард  заткнул  носик
своего кофейника и наполнил его маслом, будто гарпунеры повынимали гарпунные
рукоятки из раструбов и наполнили их маслом; коротко говоря,  все  на  борту
было наполнено спермацетовым маслом, за  исключением  капитанских  карманов,
которые тот оставил порожними, чтобы было куда совать руки в знак полнейшего
самодовольства и удовлетворения.
   Этот ликующий корабль удачи приближался к мрачному "Пекоду", и  с  палубы
его стали доноситься звуки, похожие на варварский  бой  огромных  барабанов.
Когда же он подошел еще  ближе,  можно  было  разглядеть,  что  это  матросы
сгрудились вокруг салотопных котлов, которые были затянуты сверху "торбой" -
то есть высушенной, словно пергамент, кожей из желудка гринды,  или  черного
дельфина, и под громкое гиканье дружно колотили по ней кулаками. На  шканцах
помощники капитана  и  гарпунеры  отплясывали  со  смуглокожими  красотками,
которые сбежали к ним  с  островов  Полинезии,  а  в  разукрашенной  шлюпке,
висящей высоко в снастях между фок- и  грот-мачтой,  сидели  трое  негров  с
Лонг-Айленда и, взмахивая сверкающими костяными  смычками,  заправляли  этой
веселой джигой. Остальные члены экипажа были заняты у стен салотопки, откуда
уже вынули котлы. Можно было подумать, что это разрушают проклятую Бастилию,
такие оглушительные вопли издавали они, отправляя за борт никому уже  теперь
не нужные кирпичи да известку.
   А над всем этим возвышался их господин и повелитель  -  капитан,  который
стоял на шканцах,  выпрямившись  во  весь  рост,  так  что  все  бесшабашное
представление было у него  перед  глазами,  и,  казалось,  устроено-то  было
специально для того, чтобы он мог как следует поразвлечься.
   И Ахав тоже стоял у себя на шканцах, всклокоченный, черный  и  неотступно
угрюмый; и когда два корабля поравнялись, один - весь  ликование  по  поводу
того, что лежало позади, другой - весь предчувствие того зла, коему  суждено
наступить, оба капитана воплощали собой разительный контраст этой сцены.
   - Сюда, капитан, иди к нам! - воскликнул командир  веселого  "Холостяка",
поднимая над головой бутылку и стакан.
   - Не видел ли ты Белого Кита? - проскрежетал вместо ответа Ахав.
   - Нет, только слышал о нем, да я в него не верю, -  беззаботно  отозвался
тот. - Иди же сюда!
   - Уж больно ты весел. Плыви своей дорогой. Потери в людях у тебя есть?
   - Да можно сказать, что и нет - каких-то там два островитянина, только  и
всего. Но что же ты не идешь к нам, старина? Иди сюда, и я живо сгоню у тебя
эту тень со лба. Сюда, сюда, у нас тут весело; мой корабль полон, и мы  идем
домой!
   - До чего наглы и  бесцеремонны  дураки!  -  пробормотал  Ахав,  а  затем
крикнул: - Полные трюмы, говоришь ты, и курс к дому? ну что ж, а  мои  трюмы
пусты, и мы идем на промысел. Вот и плыви ты своей дорогой, а я  своей.  Эй,
на баке! Поставить все паруса, держать круче!
   И между тем как один корабль весело бежал по  ветру,  другой  упорно  шел
против ветра; так и расстались два китобойца, и  в  то  время  как  люди  на
"Пекоде" долго не сводили задумчивых взоров с удалявшегося  "Холостяка",  на
"Холостяке" никто даже и не обратил на них внимания, так поглощены там  были
все своим буйным весельем. Опершись о гакаборт, Ахав глядел вслед уходившему
домой кораблю; потом он вынул из кармана маленький пузырек и стоял, переводя
взгляд с него на корабль, словно хотел объединить мысленно эти  два  далеких
образа, ибо в пузырьке у него был нантакетский песок.

   Глава CXVI

   ИЗДЫХАЮЩИЙ КИТ

   В этой жизни нередко бывает, что когда по правую руку  от  нас  у  самого
борта проходит баловень судьбы, то и сами  мы,  прежде  понуро  маявшиеся  в
мертвом  штиле,  перехватываем  струю  ветра  и  радостно   чувствуем,   как
надуваются наши паруса. Так, видно,  было  и  с  "Пекодом".  Потому  что  на
следующий день после встречи с веселым "Холостяком"  были  замечены  киты  и
четыре из них забиты; одного кита забил сам Ахав.
   День уже давно клонился к вечеру;  и  когда  окончена  была  кроваво-алая
битва и, колыхаясь  на  прекрасном  закатном  море  и  столь  же  прекрасном
закатном небе, и кит и солнце оба  тихо  умерли,  такая  заунывная  прелесть
разлилась повсюду в розовом воздухе и такие проникновенные молитвы,  курясь,
поднялись  кверху,  что  казалось,  будто  из  глубины  манильских   зеленых
долин-монастырей  береговой  испанец-бриз,   вдруг   оборотившись   моряком,
пустился по волнам с грузом вечерних гимнов.
   Ахав, как-то присмиревший и оттого  погрузившийся  в  еще  более  угрюмый
сумрак, только что отвел свой вельбот на безопасное место и теперь  сидел  и
следил из неподвижной лодки за  тем,  как  издыхает  кит.  Удивительное  это
зрелище, какое  представляет  собой  всякий  подыхающий  кашалот,  когда  он
медленно поворачивается головой к солнцу и испускает дух, - это удивительное
зрелище  показалось  Ахаву  в  тот  мирный  вечер,   как   никогда   прежде,
многозначительным и чудесным.
   - Он поворачивается - как медленно, но как упорно, - поклоняясь и взывая,
последним предсмертным усилием обращает он к солнцу свое  чело.  И  он  тоже
поклоняется огню; преданнейший, славнейший барон - вассал солнца!  О,  пусть
его приветливому взору откроется этот приветливый вид! Здесь,  в  бескрайнем
замкнутом кольце вод; здесь, куда нет доступа комариному писку человеческого
счастья и горя; в этих бесстрастных, равнодушных водах,  где  нет  ни  одной
скалы, чтобы служить таблицей  для  записи  преданий,  где  вот  уже  долгие
китайские веки катятся валы, безмолвные и глухие, точно  звезды,  что  сияют
над неведомыми истоками Нигера; и здесь тоже жизнь  умирает,  обратившись  к
солнцу со всей своей верой;  но  наступает  смерть,  и  в  тот  же  миг  она
разворачивает труп головой куда-нибудь в другую сторону.
   - О ты, темная индусская  половина  мира,  что  возвела  себе  из  костей
утопленников отдельный трон где-то здесь, в самом сердце пустынного  океана;
ты,  безбожная  царица,  это  ты  чересчур  правдиво  говоришь  со  мной  во
всесокрушающей бойне тайфуна и в похоронном молчании наступающего вослед ему
штиля. И этот кит твой, обративший к солнцу свою умирающую голову,  а  затем
снова отвернувшийся, он тоже послужил для меня уроком.
   - О ты, тремя обручами скрепленная, прочно сбитая мышца  мощи!  О  высоко
стремящийся радужный фонтан! она напрягается, он бьет ввысь - и все  тщетно!
Тщетно ищешь ты, о кит, защиты у живительного солнца:  оно  только  вызывает
жизнь, но не дарует ее второй раз. И все-таки ты убаюкиваешь меня, о  темная
половина мира, еще более гордой, хоть, верно, и более  темной,  верой.  Подо
мной плавают безымянные останки поглощенных тобою жизней; меня  поддерживает
на поверхности дыхание тех, кто некогда был жив, дыхание, ставшее водой.
   - Привет же тебе, привет, о море, среди чьих вечно плещущих волн только и
находит себе приют дикая птица. Рожденный землей, я  вскормлен  морем;  хоть
горы и долы взлелеяли меня, вы, морские валы, мои молочные братья!

   Глава CXVII

   КИТОВАЯ ВАХТА

   Четыре кита, которых загарпунили в тот вечер, были широко  разбросаны  по
глади вод; одного забили далеко с наветренной стороны,  другого  поближе,  с
подветренной, один оказался за кормой и один впереди  по  курсу.  Этих  трех
последних успели подобрать еще до  наступления  темноты:  к  четвертому  же,
которого унесло по ветру, до утра подойти было  невозможно;  он  остался  на
плаву, и вельбот, добывший его, всю ночь  качался  подле;  это  был  вельбот
Ахава.
   Шест с флагом был вставлен торчком в  дыхало  мертвому  киту;  и  фонарь,
свисавший с шеста, бросал бегучие, тревожные отблески на черную,  лоснящуюся
спину и далеко по ночным  волнам,  которые  ласково  колыхались  у  огромной
китовой туши, словно робкий прибой у песчаного берега.
   Ахав и вся команда его вельбота спали; бодрствовал один только  парс;  он
сидел, поджав ноги, на носу и  следил  за  призрачной  игрой  акул,  которые
извивались вокруг
   кита, постукивая хвостами по тонким кедровым бортам. А в воздухе трепетал
какой-то легкий звук, словно стонали легионы непрощенных  призраков  Гоморры
над Асфальтовым морем.
   Ахав вздрогнул и очнулся от своей дремоты; лицом  к  лицу  напротив  него
сидел парс. Схваченные обручем ночной тьмы, они казались  последними  людьми
на залитой потопом планете.
   - Опять мне снилось это, - промолвил он.
   - Катафалк? Разве не говорил я тебе, старик,  что  не  будет  у  тебя  ни
катафалка, ни гроба?
   - Да и бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море?
   - Но я говорил тебе, старик, что прежде, чем ты сможешь  умереть  в  этом
плавании, ты должен увидеть  на  море  два  катафалка;  один  -  сооруженный
нечеловеческими руками; а видимая древесина второго должна быть  произросшей
в Америке.
   - Так, так! странное это зрелище, парс, - катафалк с плюмажем  плывет  по
океану, а волны-плакальщицы катятся вслед. Ха!  нет  уж,  такое  зрелище  мы
увидим не скоро.
   - Можешь верить, можешь не верить, но ты не  умрешь,  покуда  не  увидишь
его, старик.
   - А что там говорилось насчет тебя, парс?
   - Даже в твой последний час  я  все  же  отправлюсь  впереди  тебя  твоим
лоцманом.
   - И когда ты так  отправишься  впереди  меня,  -  если  это  когда-нибудь
случится, - тогда, прежде чем я смогу последовать за тобой, ты снова  должен
будешь явиться мне, чтобы вести меня? Так? Ну что ж, если бы я  верил  всему
этому, о мой лоцман и кормчий! тут видел бы я два залога  того,  что  я  еще
убью Моби Дика и сам останусь жить.
   - Вот тебе и еще один залог, старик,  -  проговорил  парс,  и  глаза  его
вспыхнули, точно светляки в ночи.  -  Только  пенька  может  причинить  тебе
смерть.
   - Виселица, хочешь ты сказать. В таком случае я бессмертен на суше  и  на
море! - язвительно расхохотался Ахав. - Бессмертен на суше и на море!
   Потом оба они разом замолчали. Подкралась серая заря, гребцы, спавшие  на
дне лодки, поднялись, и еще до полудня забитый кит  был  доставлен  к  борту
"Пекода".

   Глава CXVIII

   КВАДРАНТ

   Промысловый сезон на экваторе приближался; и всякий раз, как Ахав выходил
из каюты и задирал голову, бдительный  рулевой  тут  же  начинал  перебирать
рукоятки штурвала, матросы со всех ног  бросались  к  фалам  и  стояли  там,
повернув взоры к прибитому дублону, в нетерпении ожидая команды лечь на курс
к экватору.  Наконец  прозвучала  долгожданная  команда.  Дело  близилось  к
полудню; Ахав сидел на носу своего высоко подвешенного вельбота и готовился,
как обычно, начать наблюдение за солнцем, чтобы определить его высоту.
   Летние  дни  в  японских  водах  подобны   потокам   лучезарного   света.
Ослепительно яркое японское  солнце  кажется  пламенеющим  фокусом  безмерно
огромного зажигательного стекла - стеклянистого океана.  Небо  блестит,  как
лакированное; на нем ни единого облачка; горизонт переливается;  и  вся  эта
нагота бесконечного сияния - точно непереносимый блеск божьего трона. Хорошо
еще, что квадрант Ахава был снабжен цветными стеклами, чтобы глядеть  сквозь
них на солнечный костер. Так он сидел несколько минут, покачиваясь в  лад  с
кораблем и держа перед глазами свой астрологический инструмент, и ждал  того
единственного мгновенья, когда солнце  займет  свое  единственное  место  на
меридиане. А между тем как все его внимание было поглощено этим занятием, на
палубе, внизу под ним, стоял на коленях парс и, как и капитан, подняв лицо к
небу, глядел на то  же  самое  солнце;  только  глаза  его  были  наполовину
прикрыты  веками,  и  дикое  лицо  казалось  землисто-бесстрастным.  Наконец
необходимые  наблюдения  были  проделаны;  и,  черкая  карандашом  на  своей
костяной ноге, Ахав скоро вычислил точную широту, на какой он находился в то
мгновение.  Потом,  помолчав  немного,  он  снова  поглядел  на   солнце   и
пробормотал:
   - О ты, светлый маяк! ты, всемогущий, всевидящий кормчий! ты говоришь мне
правду о том, где я нахожусь,  но  можешь  ли  ты  хоть  отдаленным  намеком
предсказать мне, где я буду завтра? Или сообщить мне, где находится  в  этот
самый миг другое существо, не я? Где сейчас Моби Дик? В  это  мгновение  ты,
быть может, глядишь на него. Вот эти глаза мои вперились прямо в твой  глаз,
что даже сейчас видит его; в  тот  глаз,  что  точно  так  же  видит  сейчас
неведомые предметы с