рждению.   Некоторые   люди
распространяют слух, будто киты  вообще  скверно  пахнут.  И  откуда  только
берется такая возмутительная ложь?
   Всего вероятнее, что она восходит к тем дням, когда в Лондон  более  двух
столетий тому назад прибыли с гренландского промысла первые китобойцы.  Дело
в том, что эти китобойцы тогда, как и теперь,  не  вытапливали  китовый  жир
прямо в море, как это делают суда в южных плаваниях, но,  разрубая  сало  на
мелкие кусочки, набивали ими, вытащив втулку, огромные бочки и в таком  виде
привозили домой, поскольку краткие сроки  промысловых  сезонов  в  ледовитых
морях и внезапные свирепые штормы не дают им возможности поступать иначе.  А
в результате, когда у пристани раскрывают трюм  и  начинают  разгружать  эту
китовую покойницкую, запах там стоит примерно такой  же,  какой  поднимается
над городом в том месте, где перекапывают старое кладбище,  чтобы  выстроить
здесь родильный дом
   Кроме того, как нетрудно догадаться, поводом  для  этого  возмутительного
навета на китобоев  могло  послужить  существование  в  прежние  времена  на
берегах Гренландии  голландского  поселения  под  названием  Шмеренбург  или
Смеренберг (в последней форме это слово встречается у  премудрого  Фого  фон
Слака на страницах его славного труда "О Запахах" - надежнейшего руководства
по этим вопросам). Как можно заключить из самого названия (смер - сало, берг
- хранить), это селение было основано там, чтобы голландцы вытапливали в нем
китовый жир, добываемый их флотилиями, и не возили бы для этой цели  сало  к
себе в Голландию. Поселок представлял собой большое скопище  печей,  жировых
котлов и маслохранилищ; и, понятно, когда все это топилось и дымилось, запах
оттуда исходил не слишком приятный. Но на китобойце в Южных  морях  все  это
происходит совсем иначе, за четырехгодичное плавание он до отказа  наполняет
маслом трюм, не потратив в общей  сложности  на  вытапливание  и  пятидесяти
дней; а разлитое по бочонкам масло почти не пахнет. Истина  состоит  в  том,
что кит, живой ли, мертвый ли, ни в коем случае  не  может  считаться  дурно
пахнущим созданием; и китолова  в  обществе  не  узнаешь  по  запаху.  Да  и
вообще-то откуда взяться
   у кита иному запаху, кроме самого приятного, если здоровье у него  всегда
превосходное? Ведь он не сидит в четырех стенах,  а  большую  часть  времени
проводит в движении, хотя, конечно, и не  совсем  на  воздухе.  Говорю  вам,
взмах кашалотового хвоста над волнами распространяет вокруг аромат, подобный
тому, что оставляет за собой надушенная мускусом дама, прошелестевшая юбками
по уютной гостиной. Чему же  уподоблю  я  благоуханного  кашалота,  при  его
гигантских  размерах?  Быть  может,  тому  легендарному  слону  с   бивнями,
унизанными драгоценными камнями, и боками, умащенными  миррой,  который  был
выведен через врата индийского города навстречу  Александру  Великому,  дабы
воздать ему высшие почести?

   Глава XCIII

   БРОШЕННЫЙ

   Прошло всего лишь несколько дней после встречи с  французом,  когда  одно
весьма значительное  событие  приключилось  с  самым  незначительным  членом
команды "Пекода"; событие в высшей степени плачевное; и привело оно к  тому,
что у  нашего  бесшабашного  и  обреченного  корабля  появилось  свое  живое
неотступное знамение, заведомо сулящее все самые убийственные беды, какие бы
ни были ему уготованы.
   На китобойце не все члены экипажа ходят на вельботах. Несколько  матросов
всегда остаются на борту, и в обязанности  им  вменяется  управлять  судном,
пока вельботы преследуют китов.  Обычно  эти  матросы  -  такие  же  крепкие
ребята, как и те, что  составляют  команды  вельботов.  Однако,  если  среди
матросов случится один слишком тщедушный, или неуклюжий, или  боязливый,  то
уж такого-то во всяком случае в вельботы не берут. Так было и на "Пекоде"  с
негритенком по прозвищу Пиппин, сокращенно Пип. Бедняга Пип! вы уже  слышали
о нем, читатель, и помните, конечно, его тамбурин в ту страшную ночь со всем
ее мрачным ликованием.
   С виду Пип и Пончик были под стать друг другу, точно черный пони и  белый
пони, сведенные забавы ради в одну упряжку. Но если незадачливый Пончик  был
от природы вял и немного туповат, Пип, хотя и слишком чувствительный, был  в
сущности мальчиком живым и веселым, отличаясь той жизнерадостной,  сердечной
и  добродушной  веселостью,  какая  свойственна  его  племени   -   племени,
отмечающему   всякий   праздник,   всякое   торжество   куда   радостнее   и
самозабвеннее, чем любая другая раса. Для негров весь календарь  должен  был
бы состоять из трехсот шестидесяти пяти Новых Годов и Дней Независимости.  И
не улыбайтесь, пожалуйста, когда я пишу, что в этом чернокожем мальчике  был
какой-то блеск, ибо и чернота может быть блестящей; взгляните, к примеру, на
сверкающие в покоях у короля панели из черного дерева. Но Пип любил жизнь  и
все  мирные  радости  жизни;  и  то  жуткое  дело,  в  которое  он  каким-то
необъяснимым путем оказался втянут, самым печальным образом  затмило  в  нем
этот блеск; хотя, как мы увидим вскоре, подавленному в нем огню суждено  еще
было под конец вспыхнуть таинственным  буйным  пламенем,  в  зловещем  свете
которого он выступит в десять раз  ярче,  чем  в  те  дни,  когда  он,  сияя
белозубой улыбкой у себя в родном Коннектикуте,  вносил  огонь  оживления  в
деревенские пляски на зеленом лугу, своими певучими ритмичными возгласами  и
веселым смехом  превращая  круглый  горизонт  в  увешанный  бубенцами  звезд
крутящийся тамбурин. Так при свете ясного дня капля алмаза  чистой  воды  на
белой шее с голубыми жилками сверкает огнем здоровья; но если умелый  ювелир
вздумает показать вам этот алмаз во всем его удивительном блеске, он положит
его на черное, а затем осветит,  но  не  солнцем,  а  какими-то  колдовскими
газами. И тогда в нем зажигается порочно прекрасное ослепительное  свечение;
тогда нечестиво сверкающий алмаз, некогда  божественный  символ  хрустальных
небес, кажется похищенным из короны  Царя  Преисподней.  Однако  вернемся  к
нашему рассказу.
   Случилось так, что во время приключения с серой амброй загребной из лодки
Стабба так растянул себе сухожилие  в  запястье,  что  не  в  состоянии  был
поднять весло, и временно его должен был заменять Пип.
   В первый же раз, когда Стабб спустил с  ним  свой  вельбот,  Пип  проявил
сильное беспокойство; но, по счастью, близко подойти в тот день к киту им не
удалось; и Пип в общем-то вышел из этого испытания, не запятнав свою  честь;
хотя Стабб, приглядевшись, потом всячески увещевал его, призывая  растить  и
лелеять собственную храбрость, потому что  в  ней  всегда  может  возникнуть
надобность.
   Во второй раз вельбот подгреб к самому киту; и когда рыба, почуяв в  боку
смертоносный гарпун, ударила хвостом по  днищу  лодки,  удар  этот  пришелся
прямо под
   банкой Пипа! Нестерпимый ужас охватил мальчика и заставил  его  выскочить
из лодки с веслом в руке; прыгнув, он зацепил грудью свободно висящий  линь,
потянул его за собой и, плюхнувшись в воду, сразу же в нем запутался.  В  то
же мгновение кит рванулся что есть силы, началась обычная гонка,  линь  стал
быстро натягиваться, и вот уже бедный Пип, весь в  пене,  всплыл  под  носом
вельбота, затянутый туда беспощадным линем, несколько раз обвившимся  вокруг
его груди и шеи.
   На носу. стоял Тэштиго. Он весь горел охотничьим азартом.  Как  ненавидел
он этого трусливого мямлю! Схватив нож, он занес острое лезвие  над  канатом
и, обернувшись к Стаббу, отрывисто спросил:  "Рубить?"  А  между  тем  синее
задыхающееся лицо Пипа красноречиво молило: "Руби, бога ради, руби!" Все это
заняло одно мгновение, какие-нибудь полминуты.
   - Руби, черт бы его драл! - рявкнул Стабб.
   Так был потерян кит, а Пип спасен.
   Как только бедный негритенок немного пришел в себя,  команда  набросилась
на него с воплями и проклятиями. Подождав спокойно, покуда  выдохнется  этот
стихийный поток ругательств, Стабб затем и  сам  простым,  деловым,  хотя  и
немного шутливым тоном отчитал Пипа официально; покончив с этим, он дал  ему
неофициально один весьма полезный совет. Суть его была  такова:  никогда  не
прыгай из лодки, Пип, кроме  тех  случаев,  когда...  но  дальше  шло  нечто
совершенно невразумительное, как и все разумные советы. Дело в  том,  что  в
общем-то китолову лучше всего держаться правила Сиди в лодке;  но  иной  раз
случается, что еще лучше ему руководствоваться правилом Прыгай из лодки. Вот
почему, словно спохватившись, что, давая Пипу советы на совесть, во всей  их
неразбавленной сложности, он только подсказывает ему оправдание для всех его
будущих прыжков в воду. Стабб  вдруг  прервал  свои  поучения,  заключив  их
решительным приказом: "В другой раз сиди в лодке, Пип, или, клянусь богом, я
не стану подбирать тебя, если ты опять выпрыгнешь, помни. Мы не  можем  себе
позволить терять китов из-за таких, как ты; за кита  можно  выручить  раз  в
тридцать больше, чем дали бы за тебя, Пип, в Алабаме. Запомни, брат, это и в
другой раз не прыгай". Тем самым Стабб, кажется,  сослался  косвенно  на  то
обстоятельство, что, хоть человеку и  свойственно  любить  своего  ближнего,
все-таки человек - животное деньголюбивое, и эта  склонность  слишком  часто
препятствует проявлению его благожелательства.
   Но все мы в руце божией, и Пип снова выпрыгнул из  лодки.  Произошло  это
при совершенно таких же обстоятельствах, как и в первый раз;  только  теперь
он не зацепился грудью и не потянул за собой линь; и потому, когда кит начал
свою  обычную  гонку,  Пип  оказался  брошенным  на  дороге,  точно  сундук,
оставленный человеком, который слишком спешил на поезд.  Увы!  Стабб  твердо
держал свое слово. А день был такой восхитительный, щедрый, синий; спокойное
прохладное море, усеянное бликами, широко и ровно лежало вокруг и уходило  к
самому горизонту, словно лист золота, расплющенный молотком золотобита. И то
показываясь, то исчезая в этом гладком море, черная голова  Пипа  болталась,
что одинокая маковка. Никто не поднял ножа, когда  Пип  вылетел  за  борт  и
остался за кормой. Стабб сидел, повернувшись к нему своей неумолимой спиной,
а кит летел, словно на крыльях. Не прошло и трех минут, как уже  целая  миля
безбрежного океана легла между Пипом и Стаббом. И  из  самой  середины  моря
бедный Пип обратил курчавую голову к солнцу - такому же  одинокому  и  всеми
оставленному, как и он сам, только куда более возвышенному и блестящему.
   Плавать во время штиля в открытом океане -  дело  такое  же  простое  для
бывалого пловца, как катание в рессорной карете по берегу. Непереносимо лишь
охватывающее тебя жуткое одиночество. О, полнейшая сосредоточенность в  себе
посреди всей этой бесчувственной бесконечности! боже мой! как  передать  ее?
Заметьте, как моряки, купаясь в штиль в открытом море, заметьте, как  жмутся
они поближе к бортам своего корабля и не решаются отплывать в сторону.
   Но неужели Стабб и вправду бросил бедного негритенка на  милость  судьбы?
Нет; во всяком случае, он не собирался этого делать. Вслед за  ним  шли  еще
два вельбота, и  он,  вероятно,  рассчитывал,  что  они  обязательно  вскоре
наткнутся на Пипа и  подберут  его;  хотя,  по  правде  говоря,  охотники  в
подобных случаях нечасто выказывают заботу о  своих  товарищах,  попавших  в
беду по собственной робости; а ведь случаи  такие  нередки;  так  называемый
трус неизбежно возбуждает у всех китоловов отвращение  и  ненависть,  совсем
как в армии или военном флоте.
   Однако случилось так, что задние вельботы, не заметив Пипа, вдруг увидели
неподалеку в стороне китов, повернули и пустились в погоню; а вельбот Стабба
был к этому времени так далеко, и сам он вместе со своей  командой  так  был
поглощен преследованием добычи, что горизонт вокруг Пипа стал раздаваться  с
бедственной скоростью. По чистой случайности его спас  в  конце  концов  сам
"Пекод"; но с того  времени  маленький  негритенок  стал  дурачком;  так  по
крайней мере считали матросы. Море, глумясь, поддержало его  смертное  тело;
оно же затопило его бессмертную душу. Однако море не убило ее. Оно унесло ее
живую в чудные глубины,  где  перед  его  недвижными  очами  взад  и  вперед
проплывали поднятые со дна морского странные  тени  обитателей  первозданных
времен; где скареда водяной по имени Мудрость приоткрывал  перед  ним  груды
своих сокровищ; где среди радостных, бесчувственных неизбывно-юных миров Пип
увидел бесчисленных и, словно бог, вездесущих  насекомых-кораллов,  что  под
сводом морским возвели свои гигантские вселенные. Он увидел стопу  божию  на
подножке ткацкого станка, и он стремился поведать об этом; и потому товарищи
провозгласили его помешанным. Ибо человеческое безумие есть небесный  разум;
и человек, покинув пределы земного  смысла,  приходит  под  конец  к  высшей
мысли, что в глазах рассудка представляется нелепой и дикой; и тогда  :-  на
счастье ли, на горе - он становится непреклонным и равнодушным,  как  и  его
бог.
   А в общем-то не осуждайте Стабба слишком строго. Такие случаи на промысле
нередки;  из  дальнейшего  повествования  будет  видно,  что   и   со   мной
приключилось нечто подобное.

   Глава XCIV

   ПОЖАТИЕ РУКИ

   Стаббов кит, приобретенный столь дорогой ценой,  был  доставлен  к  борту
"Пекода",  после  чего  были  проделаны  все  операции   с   разрубанием   и
подтягиванием  туши,  о  которых  уже   шла   речь,   включая   вычерпывание
Гейдельбергской бочки, или кузова.  Пока  часть  команды  была  занята  этим
делом, другие оттаскивали прочь бочонки, по мере того  как  они  заполнялись
спермацетом;  и  когда  подошел  срок,  спермацет  был  надлежащим   образом
подготовлен к вытапливанию, - о котором ниже.
   Охладившись, он стал твердеть, и когда я вместе с несколькими  товарищами
уселся перед  большой  ванной  Константина,  наполненной  спермацетом,  я  с
удивлением  увидел,  что  он  застыл  комками,  которые  плавали  в  еще  не
затвердевшей влаге. Нам поручалось разминать  эти  комки,  чтобы  они  снова
становились жидкостью. Что за сладкое,
   что за ароматное занятие! Неудивительно, что в прежние времена  спермацет
славился как лучшее косметическое средство. Как он  очищает!  как  смягчает!
как освежает! и какой у него аромат! Погрузив в него руки всего на несколько
минут, я почувствовал, что пальцы у меня сделались, как угри, и даже  начали
как будто бы извиваться и скручиваться в кольца.
   И сидя там, на палубе, непринужденно скрестив  ноги,  после  того  как  я
долго надрывался за лебедкой; наслаждаясь теперь тем, как спокойны надо мною
синие небеса и как легко и неслышно скользит вперед судно под чуть  вздутыми
парусами; купая руки мои  между  этих  мягких,  нежных  комьев  сгустившейся
ткани, только что сотканной из пахучей влаги; чувствуя, как они расходятся у
меня под пальцами,  испуская  при  этом  маслянистый  сок,  точно  созревшие
гроздья винограда, брызжущие вином, - вдыхая этот чистейший аромат, воистину
подобный запаху вешних фиалок, клянусь вам, я жил в это время  словно  среди
медвяных лугов; я забыл о нашей ужасной клятве; я  как  бы  омыл  от  нее  в
спермацете руки свои и сердце свое; я  готов  был  согласиться  со  странным
поверьем времени Парацельса, будто спермацет  обладает  редкой  способностью
смирять  волнение  гнева:  купаясь  в  этой  чудесной  ванне,  я   испытывал
божественное чувство  свободы  от  всякого  недоброжелательства,  от  всякой
обидчивости и от всякой злобы.
   Разминай! мни! жми! все утро напролет; и  я  разминал  комья  спермацета,
покуда уж сам, кажется,  не  растворился  в  нем;  я  разминал  его,  покуда
какое-то странное безумие не овладело мною; оказалось, что я,  сам  того  не
сознавая, жму руки своих товарищей, принимая  их  пальцы  за  мягкие  шарики
спермацета. Такое теплое, самозабвенное, дружеское, нежное чувство  породило
во мне это занятие, что я стал беспрестанно  пожимать  им  руки,  с  любовью
заглядывая им в глаза; словно хотел сказать - о возлюбленные мои  братья!  К
чему нам всякие взаимные  обиды,  к  чему  дурное  расположение  и  зависть?
Оставим их; давайте все пожмем руки друг другу; нет,  давайте  сами  станем,
как один сжатый ком. Давайте выдавим души  свои  в  общий  сосуд  чистейшего
спермацета доброты.
   О, если  б  я  мог  разминать  спермацет  вечно!  Ибо  теперь,  когда  по
собственному  длительному  и  многократному  опыту  я  знаю,  что   человеку
неизменно приходится в конце концов снижать или во  всяком  случае  сдвигать
свое представление о достижимом счастье, помещая его не в области
   ума или фантазии, но в  жене  своей,  в  доме,  кровати,  столе,  упряжи,
камине, деревне; теперь, когда я понял все это, я готов разминать  спермацет
всю жизнь. В сновидениях и грезах ночи я видел длинные ряды ангелов  в  раю,
они стояли, опустив руки в сосуды со спермацетом.

   ***

   Ведя беседу о спермацете и о подготовке кашалотовой туши к  вытапливанию,
следует привести также и некоторые другие понятия, сюда относящиеся.
   Прежде всего идет так называемый "белый  тук",  извлекаемый  из  наиболее
узкой части туловища и толстых участков хвостового плавника. Он представляет
собой сгусток сухожилий и мускулов, но все же содержит некоторое  количество
жиру. Отделив  "белый  тук"  от  китовой  туши,  его  сначала  разрубают  на
небольшие продолговатые бруски, а потом уже препровождают в дробилку. С виду
они напоминают бруски беркширского мрамора.
   "Плюм-пудингом"  называются  отдельные  куски  китового  мяса,   как   бы
приставшие в разных местах к сальной попоне и подчас немало добавляющие к ее
жировым запасам. С виду это самое приятное, аппетитное, прекрасное вещество.
Как  показывает  название,  оно  имеет  очень  красивую  яркую   окраску   -
белоснежное и золотистое с прожилками и  все  усеяно  крапинками  и  пятнами
ярко-алого и лилового цвета. Рубиновые изюмины на  лимонном  фоне.  Рассудку
вопреки, так, кажется, и съел бы его. И, признаюсь, один раз,  укрывшись  за
фок-мачтой, я его попробовал. Вкус у него  оказался  примерно  такой,  какой
должен быть,  наверное,  у  королевской  котлеты,  приготовленной  из  ляжки
Людовика Толстого, при условии, чтобы его убили в последний день охотничьего
сезона в тот самый год, когда виноградники Шампани принесли особенно богатый
урожай.
   Есть еще другое чрезвычайно своеобразное вещество, с  которым  приходится
сталкиваться во время работы, но описание  которого  представляется  мне  на
редкость трудным делом. Именуется оно "слизью", так прозвали его китоловы, и
таковым оно и является по своей природе. Оно удивительно вязкое  и  тягучее;
попадается обычно  в  бочках  со  спермацетом,  после  того  как  его  долго
разминают,  а  потом  процеживают.  Я  полагаю,  что  это  слипшиеся  вместе
тончайшие  обрывки  пленки,  устилавшие  изнутри   спермацетовый   резервуар
кашалота.
   Термин "отбросы" принадлежит, собственно, охотникам за настоящими китами,
но и ловцы кашалотов пользуются им иногда. Этим словом  обозначается  черное
клейкое  вещество,  которое  соскребают  со  спины  у   гренландского,   или
настоящего, кита и которое обычно в больших количествах покрывает палубы тех
жалких посудин, что гоняются за этим презренным Левиафаном.
   "Клешни". Строго говоря, слово это  -  не  исключительная  принадлежность
китобойского лексикона. Но в устах китобоев оно приобретает особое значение.
Клешня у кита - это короткая и твердая полоса жилистой ткани, вырезанная  из
стебля хвоста: она имеет, как правило, один дюйм в толщину,  а  в  остальных
измерениях соответствует примерно железной части огородной мотыги. Острым ее
краем проводят по залитой жиром палубе, словно кожаным скребком или шваброй,
и она с какой-то непостижимой льстивой силой, точно по волшебству,  увлекает
за собой всю нечистоту.
   Но если вы пожелаете побольше узнать обо всех этих сложных  делах,  лучше
всего будет вам спуститься в ворванную  ка