олландских  китобойцах
для смачивания линя пользовались шваброй, а на других судах  часто  выделяли
для этой цели специальный деревянный  черпак.  Однако  шапкой  это  делается
проще всего. -  Примеч.  автора.  цеплялся  за  банку,  чтобы  не  оказаться
выброшенным в море, а высокий Тэштиго с рулевым веслом в  руках  согнулся  в
три погибели, перемещая этим книзу свой центр  тяжести.  Казалось,  на  этом
летящем вельботе они пронеслись уже через всю Атлантику и через  весь  Тихий
океан, но тут наконец кит начал понемногу сбавлять скорость.
   - Выбирай! Выбирай! - крикнул Стабб переднему  матросу.  И  вся  команда,
повернувшись лицом в сторону кита, стала на ходу подтягивать к нему вельбот.
И вот они идут уже бок о бок. Стабб, твердо упершись  коленом  в  бросальный
брус, стал швырять в кита острогой, а гребцы по  его  команде  то  табанили,
чтобы вырваться из кипящей пены, то подгребали снова, чтобы он  мог  нанести
удар.
   По бокам чудовища струились красные потоки,  словно  ручьи,  стекающие  с
холма. Его пронизанная болью туша билась  теперь  не  в  воде,  а  в  крови,
которая бурлила и пенилась даже на сотню  саженей  позади  них.  Косые  лучи
солнца играли на поверхности этого алого озера посреди моря, бросая  отсветы
на лица матросов и превращая их в краснокожих.  А  между  тем  из  китовьего
дыхала снова и снова судорожно выбивались столбы  белого  пара,  и  клуб  за
клубом вырывался дым изо рта у командира вельбота;  швырнув  острогу,  Стабб
вытягивал ее, погнутую, за  привязанный  к  ней  линь  и,  выправив  немного
двумя-тремя торопливыми ударами о край борта, еще и еще метал ее в кита.
   -  Подгребай,  подгребай!  -  раздался   новый   приказ,   когда   ярость
изнемогающего кита, казалось, истощилась. - Подгребай  ближе!  -  и  вельбот
подошел к китовому боку. И тут, перегнувшись далеко за борт, Стабб  медленно
воткнул в тушу рыбы свою длинную острую пику  и  стал  осторожными  толчками
загонять ее глубже и глубже, точно  нащупывая  в  теле  кита  золотые  часы,
которые чудовище проглотило и которые теперь он боялся разбить,  прежде  чем
сумеет вытащить.  Но  золотыми  часами,  которые  он  выискивал,  была  сама
сокровенная китовая жизнь. Вот он достиг ее! и выйдя из оцепенения, чудовище
стало  с  такой  силой  биться  в  море  собственной  крови,  подняв  вокруг
непроницаемую завесу бешено клокочущей пены, что лодка под угрозой гибели, в
тот же миг подавшись назад, с трудом выбралась из этих диких сумерек на свет
божий.
   Потом неистовство кита улеглось, он  снова  показался  перед  вельботами,
бока его вздымались и опадали, дыхало  судорожно  расширялось  и  сжималось,
издавая в агонии хриплые короткие вздохи. Вдруг фонтан густой темно-красной,
точно черный винный осадок, крови взметнулся в охваченный ужасом воздух,  и,
падая обратно, кровь заструилась по его неподвижным бокам,  стекая  в  море.
Сердце его разорвалось!
   - Он мертв, мистер Стабб, - сказал Дэггу.
   - Да, обе трубки догорели. - И вынув изо рта свою трубку,  Стабб  развеял
над волнами остывший пепел и постоял мгновение, в  задумчивости  разглядывая
огромный труп - дело рук своих.

   Глава LXII

   МЕТАНИЕ ГАРПУНА

   Одно слово по поводу эпизода, описанного в предыдущей главе.
   По непреложному обычаю  промысла,  когда  вельбот  отваливает  от  судна,
командир  вельбота,  то  есть  тот,  кто  убивает  кита,  сидит  в  качестве
временного рулевого на корме, а гарпунер, чья задача  взять  кита  на  линь,
работает передним, так называемым гарпунерским, веслом. Чтобы метнуть первый
гарпун в китовый бок, нужна рука сильная и твердая;  иной  раз  бывает,  что
тяжелое это орудие  приходится  кидать  на  расстояние  в  двадцать-тридцать
футов. Но какой  бы  изматывающе  долгой  ни  была  погоня,  все  это  время
гарпунеру  полагается  работать  веслом  и  не  просто  грести,  а  подавать
остальным пример сверхчеловеческой неутомимости, надрываясь на весле и в  то
же время издавая громкие, отчаянные возгласы; а  что  значит  без  передышки
орать во всю глотку, когда все твои мускулы напряжены до  предела,  -  может
понять только тот, кто  испытал  это  сам.  Я  лично  не  умею  одновременно
горланить и работать с  толком.  Но  вот,  крича  и  надрываясь,  замученный
гарпунщик, сидящий спиной к рыбе, слышит команду: "Вставай  и  влепи  ему!".
Теперь он должен положить и закрепить свое весло, сидя повернуться, снять  с
рогатки гарпун и из последних своих сил метать его  в  кита.  Неудивительно,
что в целом  на  всех  китобойцах  не  более  пяти  гарпунов  из  пятидесяти
достигают цели; неудивительно, что так часто неудачливых гарпунщиков  клянут
и гонят; неудивительно, что у некоторых из них,  случается,  прямо  в  лодке
лопаются жилы, неудивительно, что китоловы  проводят  в  плавании  иной  раз
четыре  года,  не  добыв  и  четырех  бочек;   неудивительно,   что   многие
судовладельцы  считают  китобойный  промысел  убыточным  делом:  ведь  успех
плавания зависит от гарпунщика, а как  можно,  вымотав  из  него  всю  душу,
рассчитывать в минуту необходимости на его тело?
   Мало того, если метание гарпуна оказывается удачным, наступает  еще  один
критический момент, когда кит пускается в бегство,  а  командир  вельбота  и
гарпунщик, к вящей  опасности  для  них  самих  и  для  всех  прочих,  также
пускаются бегом: один с носа на корму, другой ему  навстречу.  Они  меняются
местами, и командир маленького суденышка занимает теперь свое законное место
- на носу вельбота.
   Ну так вот, что бы там ни говорили, а я утверждаю, что все  это  глупо  и
никому не нужно. Командир должен находиться на носу с  самого  начала  и  до
конца: он должен метать и гарпун, и острогу и ни под каким видом не работать
веслом, разве только при самых крайних и очевидных обстоятельствах.  Правда,
я знаю, это будет приводить иногда к  некоторой  потере  скорости  во  время
погони, но длительный опыт многочисленных  китобойцев  разных  наций  убедил
меня, что в огромном большинстве  случаев  неудачи  на  промысле  вызывались
отнюдь не проворством кита, а вышеописанным состоянием гарпунщика.
   Дабы быть уверенным в попадании, надо, чтобы гарпунщики этого мира,  меча
свой гарпун, вскакивали на ноги,  не  от  тяжких  трудов  отрываясь,  но  от
полного безделья.

   Глава LXIII

   РОГАТКА

   От ствола отходят толстые ветви, от толстых ветвей -  маленькие  веточки.
Так при плодотворной теме разрастаются главы.
   Рогатка,  о  которой  упоминается  на  предыдущей  странице,  заслуживает
отдельного описания. Она представляет собой  стержень  с  насечками,  весьма
своеобразного вида, имеющий фута два в длину и вставленный под прямым  углом
в планшир правого борта у самого носа; в него вкладывается древко гарпуна, в
то время как  железный  конец,  оголенный  и  зазубренный,  наискось  торчит
наружу. Таким образом, орудие всегда у  гарпунера  под  рукой,  и  он  может
выхватить его с  такой  же  быстротой,  с  какой  пионер  в  западных  лесах
сдергивает со стены ружье. Обычно в рогатку бывают  вставлены  два  гарпуна,
соответственно именуемые первый и второй.
   Но оба эти гарпуна связаны при помощи двух штертиков с  линем,  для  того
чтобы по возможности метать в кита оба, один за другим, так что  если  потом
от рывков животного один выскочит, другой все равно останется  в  его  боку.
Тем самым шансы удваиваются. Однако очень часто бывает, что, почуяв  в  теле
первый гарпун, кит в ту же секунду с такой лихорадочной быстротой  пускается
в бегство, что гарпунщик, как бы молниеносны ни  были  его  движения,  не  в
состоянии запустить в него второй гарпун. Тем  не  менее,  поскольку  второй
гарпун все равно прикреплен к линю, а линь уже травится, его во что бы то ни
стало надо вовремя отшвырнуть куда-нибудь подальше от вельбота,  иначе  всей
команде грозит самая ужасная опасность. Его забрасывают прямо  в  воду,  что
обычно можно проделать без особого риска благодаря лишним бухтам  передового
линя (о которых говорилось в одной из предыдущих глав).  И  все-таки  подчас
это бывает связано с самыми трагическими несчастными случаями.
   К тому же выброшенный за борт второй  гарпун  с  этой  минуты  становится
грозой для всего дела; его острые  лезвия,  болтаясь  на  тросе,  выделывают
вокруг шлюпки и кита самые замысловатые курбеты;  он  может  запутать  линь,
может перерубить его, неся с собой гибель и сумятицу. И вытащить его  обычно
удается только тогда, когда кит уже мертв и ошвартован.
   Теперь представьте себе, каково это, когда все четыре вельбота  бьются  с
одним китом, отличающимся особенной силой, изобретательностью и  коварством;
когда благодаря всем этим его качествам, а также  в  силу  тысячи  гибельных
совпадений, обычных в нашем опасном деле, вокруг него одновременно болтаются
на лине штук восемь-десять вторых гарпунов. Ведь в каждом вельботе  есть  по
нескольку гарпунов, которые можно  привязать  к  линю,  если  первый  гарпун
заброшен неудачно и потерян. Все эти детали излагаются  здесь  с  величайшей
точностью, для того чтобы они могли пролить свет на некоторые весьма  важные
и крайне запутанные описания, которые последуют в дальнейшем.

   Глава LXIV

   УЖИН СТАББА

   Стабб убил своего кита довольно далеко  от  судна.  Стоял  штиль,  и  мы,
запрягши цугом  три  вельбота,  стали  медленно  буксировать  наш  трофей  к
"Пекоду". Теперь, когда мы, восемнадцать человек,  своими  тридцатью  шестью
руками и ста восьмьюдесятью пальцами, час за часом, надрываясь, волочили  по
морю эту грузную безжизненную тушу, а она еле-еле  сдвигалась  с  места,  мы
получили наглядное доказательство тому, насколько огромна она была.  Ведь  в
Китае на великом канале Хань-Хэ, или как бишь он называется, пять или  шесть
кули тянут вдоль берега тяжело нагруженную джонку со скоростью мили в час, а
это  грандиозное  судно,  которое  мы  буксировали,  подавалось  вперед  так
медленно, будто везло полные трюмы свинцовых чушек.
   Стемнело, но три тусклых фонаря на  снастях  грот-мачты  освещали  нам  с
"Пекода" путь; и вот, подойдя ближе, мы уже видим,  как  Ахав  свешивает  за
борт еще один фонарь. Равнодушно окинув взглядом вздымающуюся китовую  тушу,
он отдал обычные приказания о швартовке ее на ночь и, передав фонарь  одному
из матросов, ушел к себе в каюту и не выходил оттуда до утра.
   Хотя, отправляя вельботы в погоню за этим китом, капитан Ахав и  проявил,
можно сказать, обычную свою энергию,  теперь,  когда  животное  было  убито,
какая-то смутная неудовлетворенность, нетерпение, разочарование закрались  к
нему в душу; словно вид этого мертвого тела напоминал ему, что Моби Дик  еще
жив и что пусть даже тысячу убитых китов подтянут к борту "Пекода",  они  ни
на миг не приблизят его к его великой,  бредовой  цели.  Вскоре  по  звукам,
раздававшимся на корабле, можно было подумать, что  экипаж  готовится  прямо
посреди моря бросить якорь. Тяжелые цепи волокут по палубе и  пропускают  со
скрежетом в клюзы. Но этими лязгающими узами будет  закован  не  корабль,  а
громадный левиафанов труп. Пришвартованная головой к корме, а хвостом к носу
черная китовая туша лежит теперь, прижатая вплотную к  корпусу  судна,  и  в
темноте ночи, скрадывающей очертания мачт и снастей, оба  они  -  и  кит,  и
корабль - кажутся двумя гигантскими быками под общим ярмом, один из  которых
лег, а другой еще стоит(1).
   --------------------------------(1) Здесь можно  было  бы  привести  одну
подробность. Надежнее и прочнее  всего  ошвартованный  кит  прикрепляется  к
судну за хвост, а так как из-за наибольшей плотности эта часть туши является
самой тяжелой (не считая боковых плавников) и гибкой, даже после смерти, она
погружается глубоко в воду, так что из вельбота ее невозможно достать рукой,
чтобы подвести под нее цепь. Однако это  затруднение  преодолевается  весьма
хитроумным способом: с корабля, закрепив один конец, спускают прочный линь с
деревянным поплавком на противоположном конце и грузилом посредине. Поплавок
ловким маневром заводят по ту сторону туши и, опоясав  кита  таким  образом,
вытягивают вслед за линем и цепь, которая надежно закрепляется вокруг самого
тонкого места, там, где стебель хвоста начинает переходить в широкие лопасти
плавников. - Примеч. автора.
   Если угрюмый Ахав был сейчас само спокойствие - так по  крайней  мере  он
держался на палубе, - его  второй  помощник  Стабб,  разгоряченный  победой,
выказывал  признаки  чрезвычайного,  но  вполне  добродушного   возбуждения.
Вопреки своему обычаю он  так  суетился,  что  уравновешенный  Старбек,  его
официальное начальство, молча устранился, позволив ему в одиночку заправлять
всеми  делами.  Вскоре  обнаружилось  одно  весьма  странное  дополнительное
обстоятельство,  служившее  причиной  его  оживления.  Стабб   был   большой
гастроном, он страстно любил китовое мясо  и  неумеренно  высоко  ценил  его
вкус.
   - Бифштекс, бифштекс, прежде чем я лягу спать! Эй, Дэггу! лезь за борт  и
вырежь мне филейный кусок.
   Да будет всем  известно,  что  хотя  грубые  китобои  все  же  обычно  не
заставляют, как и полагается  по  великой  военной  доктрине,  своих  врагов
возмещать им текущие военные расходы (по крайней мере до  реализации  добычи
от плавания), тем не менее  можно  встретить  иной  раз  жителей  Нантакета,
которые высоко ценят вкусовые качества упомянутой Стаббом части  кашалотовой
туши, а именно, сужающейся оконечности его тела.
   К полуночи бифштекс был вырезан и приготовлен, и Стабб,  при  свете  двух
спермацетовых фонарей, торжественно приступил к своему спермацетовому ужину,
стоя у шпиля, точно у буфетной стойки. Но не он  один  в  ту  ночь  угощался
китовым мясом. Присоединив свое чавканье к скрипу его жующих челюстей, сотни
и тысячи акул, роившихся вокруг  мертвого  левиафана,  пировали,  со  смаком
вгрызаясь в его жирное тело. Тех, немногих, кто спал в кубрике, часто будили
оглушительные удары их хвостов  по  обшивке  судна,  приходившиеся  всего  в
нескольких дюймах от сердца спящего. А перегнувшись за борт, вы  могли  даже
увидеть их (как до этого слышали их) - они  барахтались  в  черной,  угрюмой
воде, переворачиваясь на спину всякий раз,  как  вырывали  из  китовой  туши
большущие круглые куски сала величиной с человеческую голову.  Такое  акулье
пиршество может  показаться  просто  неправдоподобным.  Как  ухитряются  они
выгрызать из этой гладкой скользкой поверхности куски столь правильной формы
- остается частью всеобъемлющей загадки вселенной. След, оставляемый ими при
этом в  туше,  больше  всего  напоминает  углубление,  которое  высверливает
столяр, для того чтобы загнать болт.
   Несмотря на то что среди дымного, адского ужаса морских  сражений  акулы,
точно голодные псы  у  стола,  где  идет  разделка  сырого  мяса,  всегда  с
жадностью поглядывают на палубы, готовые тут  же  пожрать  каждого  убитого,
которого  им  бросят;  и  пока  отважные  мясники   за   палубными   столами
по-каннибальски  режут  живое  мясо  друг  друга  своими   позолоченными   и
разукрашенными ножами, драчливые акулы своими алмазно-эфесными пастями  тоже
режут под столом мясо,  только  мертвое;  так  что  даже  если  поменять  их
местами, все равно получится, в общем-то, одно и то же - куда какое зверское
дело, - и у тех,  и  у  других;  и  несмотря  на  то,  что  акулы  неизменно
оказываются в свите всякого невольничьего корабля, пересекающего  Атлантику,
услужливо плывя поблизости, на  случай  если  понадобится  срочно  доставить
куда-нибудь пакет или добропорядочно похоронить умершего раба; и несмотря на
то,  что  можно  привести  еще  несколько  подобных  же  примеров,  когда  в
соответствующей  обстановке  и  в  соответствующем  месте  акулы  собираются
большими обществами на шумные пиршества, -  все-таки  никогда,  ни  в  какой
обстановке и ни в каком месте не увидите вы их в столь огромных  количествах
и в столь  веселом  и  радостном  расположении  духа,  как  у  тела  убитого
кашалота, пришвартованного в море на ночь к борту корабля. Если вам  еще  не
случалось видеть это зрелище,  тогда  повремените  высказываться  по  поводу
уместности поклонения дьяволу и необходимости умиротворения его.
   Но Стабб еще покуда не более прислушивался к  чавканью,  доносившемуся  с
банкета, который  шел  так  близко  он  него,  чем  акулы  прислушивались  к
причмокиванию его эпикурейских губ.
   - Кок, эй, кок! где этот старик Овчина? -  крикнул  он  вдруг,  еще  шире
расставляя ноги, словно  хотел  придать  своему  ужину  еще  более  надежное
основание, и одновременно, словно острогу, вонзив в мясо вилку.  -  Эй,  ты,
кок! плыви-ка, сюда, кок!
   Старый негр, в не слишком-то радостном настроении, потому что его недавно
подняли из теплой койки в такой неподобающий час, вышел из  камбуза,  тяжело
передвигая ноги, ибо у него, как и  у  многих  старых  негров,  было  что-то
неладно с коленными чашечками, которые он  содержал  не  в  таком  блестящем
виде, как всю другую посуду, - старик Овчина, как назвали его на судне, шел,
прихрамывая и волоча ноги и опираясь на печные  щипцы,  грубо  сделанные  из
двух выпрямленных бочарных ободьев; он  притащился  и  по  команде  стал  по
другую сторону шпиля, служившего столом Стаббу; при  этом  он  сложил  перед
собой руки и, опершись на свою раздвоенную трость, еще ниже изогнул  сутулую
спину, одновременно склонив голову чуть набок, чтобы выставить  вперед  ухо,
которым он слышал лучше.
   - Кок, - заговорил Стабб, быстро отправляя себе в  рот  чуть  красноватый
кусок мяса, - тебе не кажется, что  этот  бифштекс  пережарен?  Ты  зря  так
разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве  я  не  говорю  тебе  всегда,  что
вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на  акул,  видишь,
им больше нравится, когда он жесткий  и  сырой.  Ну  и  свалку  же  они  там
устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться
прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я,  черт  возьми,  собственного
голоса не слышу. Отправляйся, кок, и  передай  им  это  от  меня.  Вот  тебе
фонарь, держи, - и он схватил один из фонарей со своего стола,  -  а  теперь
иди и прочти им проповедь.
   С мрачным видом  подхватив  протянутый  фонарь,  старик  Овчина,  хромая,
подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже  к  воде,
так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой  торжественно  взмахнул
щипцами и, перегнувшись  далеко  за  борт,  шамкая,  обратился  к  акулам  с
проповедью,  которую  Стабб,   неслышно   подкравшись   сзади,   преспокойно
подслушивал.
   - Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали  этот
чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб  шкажал,
можете к чертям набивать себе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да  только,
ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку
   - Кок, - смешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику
в плечо. - Кок! послушай, черт  подери,  разве  можно  столько  чертыхаться,
когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок!
   - Кого, кого! Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами, - и он  с
мрачным видом отвернулся от борта.
   - Да нет, кок, давай, давай дальше.
   - Ну, вот. Вожлюбленные братья...
   - Здорово! - похвалил его Стабб. - Лаской надо,  уговором.  Может,  тогда
подействует.
   Овчина продолжал:
   - Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья,
шкажу так, обжорство - это... а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами!
Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово,  ей-богу,  ешли  будете  так  бить
хвоштами и подымать грыжню?
   - Кок, - крикнул Стабб, хватая  его  за  шиворот,  -  не  смей  божиться!
Разговаривай с ними по-благородному.
   Проповедь продолжалась:
   - Жа обжорство, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш  от  природы,  и
тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот  в
чем шоль. Яшно