полосу  жира,  другой
блок медленно травят, и первая полоса уходит прямо вниз через  главный  люк,
под  которым  находится  пустая  каюта,  называемая   "ворванной   камерой".
Несколько проворных рук пропускают в это полутемное помещение длинную полосу
"попоны",  которая  сворачивается   там   кольцами,   точно   живой   клубок
извивающихся змей. Так  и  идет  работа:  один  блок  тянет  кверху,  другой
опускается вниз; кит и лебедка крутятся, матросы  у  лебедки  поют;  попона,
извиваясь, уходит в "ворванную камеру";  помощники  капитана  отрезают  сало
лопатами; судно трещит по всем швам, и каждый на борту нет-нет да и отпустит
словечко покрепче - вместо смазки, чтобы глаже дело шло.

   Глава LXVIII

   ПОПОНА

   В свое время я немало внимания уделил этому проклятому вопросу -  китовой
коже. Я  имел  беседы  на  эту  тему  с  бывалыми  китобоями  в  морях  и  с
учеными-натуралистами  на  суше.  И  мое  первоначальное   мнение   остается
неизменным; правда, это не более как мое частное мнение.
   Вопрос заключается  в  следующем:  что  такое  китовая  кожа  и  где  она
находится? Читатель уже знает о жировом слое. Этот слой напоминает в разрезе
жесткую мелковолокнистую говядину, но он более твердый, упругий и плотный, а
толщина его колеблется между восьмью и пятнадцатью дюймами. Даже если мысль,
что кожа животного имеет такую структуру и толщину, и покажется нам поначалу
нелепой, это, в сущности говоря, еще не может служить ее опровержением; дело
в том, что на китовой туше нет другого плотного покрова; а что,  собственно,
такое кожа животного, как не наружный покров достаточной плотности?  Правда,
с неповрежденного тела мертвого кита можно бывает соскрести рукой бесконечно
тонкую прозрачную  пленку,  слегка  напоминающую  тончайший  слой  желатина,
мягкую и нежную, как шелк; но это удается сделать только до  того,  как  она
высохнет, потому что тогда она стягивается, утолщается, становится твердой и
хрупкой. У меня есть несколько таких высушенных обрывков,  я  пользуюсь  ими
как закладками при работе над книгами о китах. Как я  уже  сказал,  вещество
это прозрачно, и, положив такой обрывок на страницу книги, я иногда позволяю
себе вообразить, что он слегка увеличивает шрифт. Во всяком случае,  приятно
читать о ките, так сказать, через его же собственные очки. Но все это я веду
вот к чему. Этот бесконечно тонкий слой желатиноподобного вещества,  который
и в самом деле покрывает все тело кита, следует рассматривать не столько как
кожу самого животного, но,  вернее,  как  кожу  его  кожи,  если  можно  так
выразиться; ибо просто смешно  было  бы  утверждать,  будто  настоящая  кожа
громадины кита тоньше и нежнее кожицы новорожденного младенца. И довольно об
этом.
   Остается признать, что жировой слой и есть китовая кожа; и  если  учесть,
что эта кожа, как  бывает  при  разделке  большого  кашалота,  дает  до  ста
бочонков ворвани; и если помнить, что ворвань, в извлеченном  состоянии,  по
весу составляет не более трех четвертей от всей китовой  оболочки,  -  можно
получить  тогда  кое-какое  представление   о   гигантских   размерах   этой
одушевленной глыбы, какая-то часть наружного покрова которой дает целое море
жидкости. Если положить по десяти бочонков на тонну, мы получим десять  тонн
чистого веса, которые составляют всего  лишь  три  четверти  от  массы  кожи
одного кита.
   Открытая взорам поверхность туши живого кашалота является одним из многих
его чудес. Она  почти  всегда  бывает  густо  испещрена  бесчисленными  косо
перекрещенными прямыми полосами, вроде тех, что мы  видим  на  первоклассных
итальянских штриховых гравюрах. Но линии эти идут  не  по  упомянутому  выше
желатиновому слою, они просвечивают сквозь него, нанесенные прямо на тело. И
это еще не все. Иногда быстрый внимательный взгляд открывает, совершенно как
на настоящей гравюре, сквозь штриховку какие-то другие очертания.  Очертания
эти иероглифичны; я хочу сказать, если загадочные узоры  на  стенах  пирамид
называются иероглифами,  то  это  и  есть  самое  подходящее  тут  слово.  Я
прекрасно запомнил иероглифическую надпись на одном кашалоте и  впоследствии
был просто потрясен, когда нашел  ее  как-то  на  картинке,  воспроизводящей
древнеиндейские письмена, высеченные на  знаменитых  иероглифических  скалах
Верхней Миссисипи. Подобно этим загадочным камням, загадочно расписанный кит
по  сей  день  остается  нерасшифрованным.  Кстати,  эти   индейские   скалы
напоминают мне еще кое о чем. Помимо всех прочих чудес, являемых  кашалотом,
мы нередко видим, что на спине и в особенности на боках у него прямолинейная
штриховка скрыта под многочисленными глубокими царапинами самых неправильных
и случайных очертаний. Мне думается, прибрежные скалы Новой Англии, которые,
как полагает Агассис, носят на себе следы столкновений с огромными плавучими
айсбергами, мне думается, скалы сильно похожи в этом отношении на кашалотов.
Я  предполагаю  также,  что  кит  получает  царапины  в  результате   боевых
столкновений с другими китами,  ибо  чаще  всего  я  замечаю  их  у  больших
взрослых самцов.
   Еще несколько слов о коже, вернее, жировой оболочке китов. Я уже говорил,
что  ее  сдирают  с  китовой  туши  длинными  полосами,  которые  называются
"попонами". Как и большинство морских словечек, это название очень меткое  и
удачное. Потому что жировой слой действительно окутывает кита, будто  попона
или одеяло, или, еще точнее, будто индейское пончо, надетое через  голову  и
доходящее до хвоста. Именно благодаря этой  теплой  попоне  кит  превосходно
себя чувствует при любой погоде, под любыми широтами, в любое  время  дня  и
года. Что сталось бы, скажем, с  гренландским  китом  в  студеных,  льдистых
морях севера, не будь на нем его теплого сюртука? Правда, есть и другие рыбы
в этих гиперборейских водах, и притом весьма бойкие;  но  то  все,  заметим,
рыбы холоднокровные, не имеющие легких, рыбы, у которых не брюхо,  а  просто
холодильник; существа, способные греться подле айсберга, как греется  путник
в гостинице у камина; в то время как кит, подобно человеку, имеет  легкие  и
горячую  кровь.  Если  кровь  у  него  замерзнет,  он  погибает.  Сколь   же
удивительно - если, конечно, вы еще не получили  правильного  объяснения,  -
что  это  огромное  чудовище,  которому  высокая  температура  тела  так  же
необходима, как и человеку; сколь удивительно, что он проводит  свою  жизнь,
до макушки погруженный в ледяную  арктическую  воду!  где  тело  несчастного
мореплавателя, свалившегося за борт, иногда  находят  много  месяцев  спустя
вмерзшим вертикально в толщу ледяного поля, как в янтаре иногда находят мух.
Но вы еще больше удивитесь, если я скажу вам, что, как  установлено  опытом,
кровь полярного кита горячее, чем кровь жителя Борнео в разгар лета.
   Вот,  думается  мне,  где  мы  можем   наглядно   видеть   исключительные
преимущества огромной жизненной силы, толстых стен и  просторного  чрева.  О
человек! Дивись и старайся уподобиться киту! Храни и  ты  свое  тепло  среди
льдов. Живи и ты в этом мире, оставаясь не  от  мира  сего,  как  и  он.  Не
горячись на экваторе, не теряй кровообращение на  полюсе.  Подобно  великому
куполу собора Святого Петра и  подобно  великому  киту,  при  всякой  погоде
сохраняй, о человек! собственную температуру. Но как легко и как  бесполезно
давать такие советы!  Сколь  немногие  из  человеческих  сооружений  венчает
купол, подобный куполу Святого Петра!  Сколь  немногие  из  божьих  созданий
равны по размерам киту!

   Глава LXIX

   ПОХОРОНЫ

   Отдать цепи! Опустить тушу за борт!  Огромные  тали  сделали  свое  дело.
Ободранное  беловатое  туловище  обезглавленного   кита   светится,   словно
мраморное надгробие; оно изменило цвет, но на глаз ничуть не  уменьшилось  в
размерах. Оно по-прежнему грандиозно. Все дальше и  дальше  относит  его  от
судна, вода вокруг него кипит и плещет от ненасытных акул, а воздух над  ним
взбудоражен крыльями крикливых птиц, чьи клювы вонзаются ему в  бока,  точно
бессчетные предательские кинжалы. И чем дальше относит этот  огромный  белый
обезглавленный призрак, тем сильнее возрастает убийственный плеск  и  гомон,
поднимаемый акулами у поверхности моря  и  птицами,  облаком  вьющимися  над
водой. Много часов подряд видим мы это мерзкое зрелище с палубы  лежащего  в
дрейфе судна. Под ласковыми безоблачными небесами по светлому  лику  теплого
моря, овеваемая радостными ветерками, все плывет и плывет эта  туша  смерти,
покуда не затеряется наконец в бескрайней дали.
   Может ли быть зрелище  печальнее,  может  ли  издевка  быть  язвительнее?
Плавучие стервятники явились на похороны в благоговейном трауре, собрались и
воздушные акулы, все в черном облачении или хоть с черными пятнами. Мало кто
из них, я думаю, оказал бы киту поддержку при жизни, попади он в беду; но на
тризну его они благочестиво слетаются со всех сторон. О черное воронье нашей
планеты! даже величайшему из китов не спастись от вас.
   Но это еще не конец. Долго потом в оскверненном трупе  живет  мстительный
дух и витает над ним, наводя страх. Замеченный вдали робким военным кораблем
или беспомощным судном открывателей, которые еще не видят  издалека  птичьих
стай, но различают в лучах солнца над водой какую-то белую массу, опоясанную
широким кольцом белой пены, - в тот же миг  безвредный  труп  кита  вносится
дрожащими пальцами в вахтенный журнал: "Осторожно,  замечены  мели,  рифы  и
буруны". И многие годы спустя будут  еще  корабли  страшиться  этого  места,
перепрыгивая через него, как  прыгают  на  ровной  дорожке  безмозглые  овцы
потому только, что в этом месте подпрыгнул их вожак,  когда  ему  подставили
палку. Вот вам ваши хваленые прецеденты, вот вам польза  традиций,  вот  вам
все эти живучие предания, никаких у них нет корней в земле,  они  даже,  как
говорится, и в воздухе не висят. Вот она, ортодоксальность!
   Так вот и получается, что при жизни тело кита всерьез устрашает врагов, а
после смерти дух его порождает в мире необычайный страх и панику.
   А ты, мой друг, веришь в духов? Ведь духи есть не только на  Кок-Лейн,  и
люди куда посерьезнее доктора Джонсона верят в их существование.

   Глава LXX

   СФИНКС

   Необходимо упомянуть, что еще  до  свежевания  левиафана  обезглавливают.
Отделение головы кашалота - это научный анатомический подвиг, которым весьма
гордятся опытные китовые хирурги, и не без основания.
   Заметьте себе, что у кита нет ничего похожего на  шею;  напротив,  в  том
месте, где как будто бы соединяются его голова и туловище, именно  тут-то  и
находится самая толстая часть туши. Возьмите также в соображение, что нашему
хирургу приходится проводить операцию сверху, с высоты восьми, а то и десяти
футов, отделяющих его от пациента,  причем  этот  пациент  почти  скрыт  под
мутными волнами, нередко весьма сильными и норовистыми. Учтите, кроме  того,
что в этих, крайне  неблагоприятных,  условиях  он  должен  сделать  в  туше
отверстие глубиной в несколько футов, и  так,  вслепую,  как  при  подземных
работах,  не  взглянув  в  это  отверстие,  готовое  каждую  секунду   снова
стянуться, он  должен,  искусно  минуя  все  прилежащие  запретные  участки,
отделить спинной хребет в той единственной точке, где тот уходит в череп. Не
достойна ли поэтому всяческого изумления Стаббова  похвальба,  будто  он  за
десять минут может обезглавить любого кашалота?
   Отделенная  голова  оставляется  на  тросе  за  кормой,  пока  не   будет
освежевано туловище. После этого, если кит был небольшой,  голову  поднимают
на палубу и разделывают самым тщательным образом.  Но  с  головой  взрослого
левиафана так распорядиться невозможно; дело  в  том,  что  голова  крупного
кашалота составляет чуть ли не треть его объема, и пытаться подвесить  такой
груз, даже на мощных талях китобойца - все равно что взвешивать  голландский
амбар на весах ювелира.
   Теперь, когда наш кит был обезглавлен и  освежеван,  голову  подтянули  к
борту "Пекода", но так, чтобы она лишь до половины поднялась  из  воды,  все
еще поддерживаемая в значительной мере своей родной  стихией.  И  вот,  пока
корабль, напрягаясь,  круто  кренился  на  бок  под  страшным  давлением  на
грот-марс, а ноки реев по всему борту, словно краны,  торчали  над  волнами,
кровоточащая эта голова висела на поясе у "Пекода", точно гигантская  голова
Олоферна на поясе у Юдифи.
   Наступил полдень, и команда ушла вниз обедать.  Молчание  воцарилось  над
обезлюдевшей палубой, еще недавно такой  шумной.  Глубокая  бронзовая  тишь,
точно вселенский желтый лотос, разворачивала над морем один за  другим  свои
бесшумные, бескрайние лепестки.
   Прошло немного времени, и в это  безмолвие  из  каюты  поднялся  одинокий
Ахав. Он несколько раз  прошелся  взад  и  вперед  по  палубе,  остановился,
поглядел за борт, потом вышел на грот-руслень, поднял длинную лопату Стабба,
брошенную там после того, как была отрублена китовая голова,  и,  вонзив  ее
снизу в подтянутую на тросах массу, упер свободный конец себе  под  мышку  и
так стоял, устремив на огромную голову свой внимательный взгляд.
   Голова была черная и крутоверхая; едва покачиваясь среди полного затишья,
она казалась головой Сфинкса в пустыне. "Говори же, о громадная и  почтенная
голова, - тихо произнес Ахав, -  ты,  что  кажешься  косматой,  хоть  и  без
бороды, потому что  ты  увешана  водорослями;  говори,  огромная  голова,  и
поведай нам сокрытую в тебе тайну. Ты ныряла глубже  всех  ныряльщиков.  Эта
голова, на которую светит сейчас солнце с неба,  двигалась  среди  глубинных
устоев мира. Там, где, канув, гниют в безвестности  имена  и  флотилии,  где
похоронены несбывшиеся надежды и заржавленные якоря;  в  смертоносном  трюме
фрегата "Земля", где лежат балластом кости миллионов  утопленников,  там,  в
этой зловещей водной стране, твой родной дом. Ты плавала там, где не побывал
ни один ныряльщик, ни подводный колокол; ты забывалась сном  подле  моряков,
чьи потерявшие сон матери ценою жизни своей купили бы у тебя это  право.  Ты
видела, как любовники, не разжимая объятий,  бросались  в  море  с  горящего
корабля и, уста к устам, сердце к  сердцу,  скрывались  в  бушующей  пучине,
верные друг другу, когда само небо изменило им. Ты видела,  как  полетел  за
борт труп капитана, зарубленного в  полночь  пиратами;  много  часов  подряд
погружался он в ненасытную бездну, которая еще чернее полночи; а убийцы его,
невредимые, уплывали все дальше и дальше - и быстрые белые молнии  пробегали
по кораблю, который должен был доставить  верного  супруга  в  нетерпеливые,
нежные объятия. О голова! ты повидала довольно, чтобы раздробить  планеты  и
Авраама сделать безбожником, но ни словом не хочешь обмолвиться ты!"
   - Парус на горизонте! - раздался с грот-мачты ликующий возглас.
   - Вот как? Что ж, это  приятная  новость,  -  воскликнул  Ахав,  внезапно
выпрямившись, и грозовые тучи схлынули с его чела. - Право  же,  этот  живой
голос среди мертвого штиля мог бы обратить к добру того, кто  еще  не  погиб
душою... Где?
   - Три румба справа по борту, сэр. Идет на нас на своем ветре!
   - Еще того лучше, друг. Что, если это сам апостол Павел идет сюда,  чтобы
принести с собой ветер в мое безветрие!  О  природа,  о  душа  человеческая!
сколь несказанно многое связывает  вас;  каждый  мельчайший  атом  природной
материи имеет свой двойник в душе.

   Глава LXXI

   ИСТОРИЯ "ИЕРОВОАМА"

   Рука об руку приближались к нам судно и ветер, но  ветер  пришел  раньше,
чем судно, и скоро "Пекод" уже качался на волнах.
   Немного погодя в подзорную трубу можно  уже  было  разглядеть  на  палубе
незнакомца вельботы, а на мачтах у него  дозорных,  и  мы  поняли,  что  это
китобоец. Но он был далеко на ветре и летел на  всех  парусах,  вероятно,  к
другим промысловым районам, и "Пекоду" нечего было надеяться подойти к нему.
Поэтому мы подняли вымпел и стали ждать ответа.
   Тут надо пояснить, что, подобно  судам  военного  флота,  каждый  корабль
американской китобойной флотилии имеет  свой  собственный  вымпел;  все  эти
вымпелы собраны в специальную книгу,  где  против  них  обозначены  названия
кораблей, которым они принадлежат; и такая книга имеется у каждого капитана.
Благодаря этому командиры китобойцев могут без особого труда  узнавать  друг
друга в открытом море, даже на больших расстояниях.
   Наконец в ответ на сигнал "Пекода" незнакомец вывесил  свой  вымпел;  это
был "Иеровоам" из Нантакета. Обрасопив реи, он замедлил ход, лег в дрейф  на
траверзе у "Пекода" с подветренного  борта  и  спустил  шлюпку;  она  быстро
приблизилась, но в тот миг, когда матросы  по  команде  Старбека  готовились
спустить штормтрап для прибывшего с визитом капитана, тот  вдруг  замахал  с
кормы своей шлюпки руками, давая понять, что  эти  приготовления  совершенно
излишни. Оказалось,  что  на  борту  "Иеровоама"  свирепствует  эпидемия,  и
капитан Мэйхью боится принести заразу на "Пекод". И хотя самого  его  и  всю
команду  шлюпки  эпидемия  не  затронула,  хотя  его  корабль  находился  на
расстоянии в половину пушечного выстрела от нашего и чистая морская волна  и
девственный струящийся воздух разделяли нас - все-таки, честно придерживаясь
сухопутных карантинных порядков, он решительно отказался ступить  на  палубу
"Пекода".
   Но это вовсе  не  помешало  общению.  Сохраняя  между  собой  и  кораблем
расстояние в несколько ярдов, шлюпка "Иеровоама" держалась при помощи  весел
рядом с "Пекодом", который тяжело резал волну, (к этому времени ветер сильно
посвежел),  обстенив  грот-марсель;  по  временам,   подхваченная   внезапно
набежавшим валом, она слегка обгоняла "Пекод";  но  умелый  кормчий  тут  же
возвращал ее на подобающее место. Так, то и дело  прерываемая  этими  -  или
подобными - маневрами, велась с борта на борт  беседа,  однако,  с  паузами,
возникавшими также и по совершенно иным причинам.
   Среди гребцов в шлюпке "Иеровоама" сидел один человек, выделявшийся своей
внешностью даже в команде китобойца, где что ни матрос -  то  примечательная
личность. Он был  довольно  молод,  невысок  и  тщедушен,  с  лицом,  сплошь
усыпанным веснушками, и с длинными космами желтых волос. Облачен  он  был  в
долгополый  сюртук  загадочного  покроя  и  какого-то  выцветшего  орехового
оттенка, чересчур длинные рукава которого были засучены, обнажая запястья. А
в глазах его горело неискоренимое, упорное, фанатическое безумие.
   Как только на "Пекоде" его разглядели, Стабб воскликнул:
   - Это он! это  он!  тот  длиннополый  шут,  о  котором  нам  говорили  на
"Таун-Хо"!
   Стабб вспомнил фантастическую повесть  об  "Иеровоаме"  и  одном  из  его
матросов, которую нам рассказывали незадолго перед тем при встрече китобои с
"Таун-Хо". Согласно их рассказу, а также по некоторым сведениям,  полученным
впоследствии,  упомянутый  "длиннополый  шут"  ухитрился  обрести   какую-то
удивительную власть чуть  ли  не  над  всеми  членами  экипажа  "Иеровоама".
История его такова:
   Этого человека взрастила секта  исступленных  шейкеров  Нискайюны,  среди
которых он почитался великим пророком, неоднократно спускаясь на их дурацкие
тайные сборища прямо с небес  при  помощи  потолочного  люка  и  возвещая  в
ближайшем будущем откупорку седьмого сосуда, который лежал у него в  кармане
жилета и был наполнен, как подозревали, не порохом, но  опиумной  настойкой.
Потом под влиянием непостижимой апостольской прихоти он, покинув  Нискайюну,
перебрался в Нантакет, с ловкостью, присущей только безумцам, прикинулся там
уравновешенным, нормальным человеком и попытался устроиться на  уходящий  за
китами "Иеровоам" в качестве матроса-новичка. Его взяли, но как только  суша
скрылась из виду, его безумие разыгралось с  новой  силой.  Он  провозгласил
себя пророком Гавриилом, повелевал капитану прыгнуть  за  борт,  обнародовал
манифест, где объявлял себя освободителем всех островов и  главным