при    данных
обстоятельствах", - подумал  я.  Впрочем,  ведь  говорят,  в  Нантакете  это
распространенная фамилия, и сей Питер, вероятно, просто переселился  сюда  с
острова. Свет оттуда шел такой тусклый, вокруг в этот час все казалось таким
спокойным, да и сам этот ветхий деревянный домишко выглядел так, словно  его
перевезли сюда из погорелого района, и так  по-нищенски  убого  поскрипывала
над ним вывеска, что я понял - именно здесь я смогу найти пристанище себе по
карману и наилучший гороховый кофе.
   Странное это было сооружение - старый дом под островерхой  крышей  совсем
перекосился на один бок, словно несчастный паралитик.  Он  стоял  зажатый  в
какой-то тесный и мрачный угол, а  буйный  ветер  Евроклидон  не  переставая
завывал вокруг еще яростнее, чем некогда  вокруг  утлого  суденышка  бедного
Павла. А ведь Евроклидон - это отменно приятный зефир для всякого, кто сидит
под крышей и спокойно поджаривает у камина  ноги,  покуда  не  придет  время
отправляться ко сну. "При оценке того буйного ветра, что носит  наименование
Евроклидон, -  говорит  один  древний  автор,  чьи  труды  дошли  до  нас  в
единственном экземпляре, владельцем которого являюсь я, -  огромная  разница
проистекает из  того,  рассматриваешь  ли  ты  его  сквозь  оконные  стекла,
ограждающие тебя от холода, царящего по ту сторону, или  же  ты  глядишь  на
него из того окна, в  котором  нет  переплетов,  из  окна,  по  обе  стороны
которого царит холод, из окна, которое лишь  некто  по  имени  Смерть  может
остеклянить". "Право же, - подумал я, когда эти строки пришли мне на память,
- ты рассуждаешь разумно, мой древний готический  фолиант".  В  самом  деле,
глаза эти - окна, а тело мое - это дом. Жаль, правда, что  не  заткнуты  как
следует все трещины и щели, надо бы понасовать кое-где  немного  корпии.  Но
теперь уже  поздно  вносить  усовершенствования.  Вселенная  уже  возведена,
ключевой камень свода уложен и щебень вывезен на телегах  миллион  лет  тому
назад. Бедный Лазарь, лязгая зубами на панели, что служит ему подушкой, и  в
дрожи отрясая последние лохмотья со своего озябшего тела, может законопатить
себе уши тряпьем, а рот заткнуть обглоданным кукурузным початком, но  и  так
он не сумеет укрыться от Евроклидона.
   - Евроклидон! - говорит Богач в красном шлафроке  (он  завел  себе  потом
другой, еще краснее). - Уф-ф! Уф-ф!  Отличная  морозная  ночь!  Как  мерцает
Орион; как полыхает северное  сияние!  Пусть  себе  болтают  о  нескончаемом
восточном лете, вечном, как в моем  зимнем  саду.  Я  за  то,  чтобы  самому
создавать свое лето у собственного своего очага.
   А что думает по этому поводу Лазарь?  Сумеет  ли  он  согреть  посиневшие
руки, воздев их к великому северному сиянию? Быть может, Лазарь предпочел бы
очутиться на Суматре, а не здесь? Быть может, он с удовольствием  согласился
бы улечься вдоль экватора или же даже, о боги,  спуститься  в  самую  бездну
огненную, только бы укрыться от мороза?
   Однако вот Лазарь должен лежать здесь на панели у порога  Богача,  словно
кит на мели, и это еще несуразнее, чем  айсберг,  причаливший  к  одному  из
Молуккских островов. Да и сам Богач, он  ведь  тоже  живет,  словно  царь  в
ледяном доме, построенном из замерзших вздохов, и как председатель  общества
трезвенников он пьет лишь чуть теплые слезы сирот.
   Но теперь довольно ныть и стонать, мы уходим на  китобойный  промысел,  и
все это в изобилии нам еще предстоит. Давайте отдерем лед с обмерзших подошв
и поглядим, что представляет собой гостиница "Китовый фонтан".



   ГЛАВА III

   ГОСТИНИЦА "КИТОВЫЙ ФОНТАН"

   Входя под островерхую крышу гостиницы "Китовый фонтан", вы оказываетесь в
просторной  низкой  комнате,  обшитой   старинными   деревянными   панелями,
напоминающими борта ветхого корабля смертников. С  одной  стороны  на  стене
висит очень большая картина, вся закопченная и  до  такой  степени  стертая,
что, разглядывая  ее  в  слабом  перекрестном  освещении,  вы  только  путем
долговременного усердного  изучения,  систематически  к  ней  возвращаясь  и
проводя тщательный опрос соседей, смогли бы в  конце  концов  разобраться  в
том, что на ней изображено.  Там  нагромождено  такое  непостижимое  скопище
теней и сумерек, что поначалу вы готовы вообразить, будто перед вами -  труд
молодого  подающего  надежды   художника,   задавшегося   целью   живописать
колдовской хаос тех времен, когда Новая Англия славилась ведьмами. Однако  в
результате  долгого  и  вдумчивого  созерцания  и  продолжительных   упорных
размышлений,  в  особенности  же  в  результате  того,  что  вы   догадались
распахнуть  оконце  в  глубине  комнаты,  вы  в  конце  концов  приходите  к
заключению, что подобная мысль как ни дика она,  тем  не  менее  не  так  уж
безосновательна.
   Но вас сильно озадачивает и смущает нечто вытянутое, гибкое и чудовищное,
черной массой  повисшее  в  центре  картины  над  тремя  туманными  голубыми
вертикальными линиями, плывущими в невообразимой пенной пучине. Ну и картина
в самом деле, вся какая-то  текучая,  водянистая,  расплывающаяся,  нервного
человека такая и с ума свести  может.  В  то  же  время  в  ней  есть  нечто
возвышенное, хотя и смутное, еле уловимое, загадочное, и  оно  тянет  вас  к
полотну снова и снова, пока  вы  наконец  не  даете  себе  невольной  клятвы
выяснить любой ценой, что означает эта диковинная картина. По  временам  вас
осеняет блестящая, но, увы, обманчивая идея. - Это штормовая ночь на  Черном
море. - Противоестественная борьба четырех стихий. - Ураган  над  вересковой
пустошью. - Гиперборейская зима. - Начало ледохода на реке Времени... Но все
эти фантазии в конце концов  отступают  перед  чудовищной  массой  в  центре
картины. Понять, что это, - и все остальное  будет  ясно.  Но  постойте,  не
напоминает ли это отдаленно  какую-то  гигантскую  рыбу?  Быть  может,  даже
самого левиафана?
   И в самом деле, по моей  окончательной  версии,  частично  основанной  на
совокупном мнении многих пожилых людей, с  которыми  я  беседовал  по  этому
поводу,  замысел  художника  сводится  к  следующему.   Картина   изображает
китобойца, застигнутого свирепым ураганом у  мыса  Горн;  океан  безжалостно
швыряет полузатопленное судно, и только три его голые мачты еще  поднимаются
над водой; а сверху огромный разъяренный кит,  вознамерившийся  перепрыгнуть
через корабль, запечатлен в тот страшный миг, когда он обрушивается прямо на
мачты, словно на три огромных вертела.
   Вся противоположная стена  была  сплошь  увешана  чудовищными  дикарскими
копьями и дубинками. Какие-то  блестящие  зубы  густо  унизывали  деревянные
рукоятки, так что  те  походили  на  костяные  пилы.  Другие  были  украшены
султанами из человеческих волос. А одно из этих  смертоносных  орудий  имело
серповидную форму  и  огромную  загнутую  рукоятку  и  напоминало  собою  ту
размашистую дугу, какую описывает в траве длинная коса. При взгляде на  него
вы вздрагивали и спрашивали себя, что за  свирепый  дикарь-каннибал  собирал
когда-то свою смертную жатву  этим  жутким  серпом.  Тут  же  висели  старые
заржавленные китобойные гарпуны и остроги, все гнутые и поломанные. С  иными
из них были связаны целые истории. Вот этой острогой, некогда такой  длинной
и прямой, а теперь безнадежно искривленной, пятьдесят лет тому  назад  Натан
Свейн успел убить между восходом и  закатом  пятнадцать  китов.  А  вот  тот
гарпун - столь похожий теперь на штопор - был когда-то заброшен  в  яванских
водах, но кит сорвался и ушел и был  убит  много-много  лет  спустя  у  мыса
Бланко. Гарпун вонзился чудовищу в хвост, но за  это  время,  подобно  игле,
блуждающей в теле человека, проделал путь в  сорок  футов  и  был  найден  в
мякоти китового горба.
   Пересекая эту  сумрачную  комнату,  вы  через  низкий  сводчатый  проход,
пробитый, надо полагать, на месте  большого  центрального  камина  и  потому
имеющий по нескольку очагов вдоль обеих  стен,  попадаете  в  буфетную.  Эта
комната еще сумрачнее первой;  над  самой  головой  у  вас  выступают  такие
тяжелые балки, а под ногами лежат такие ветхие корявые доски, что вы  готовы
вообразить  себя  в  кубрике  старого  корабля,  в  особенности  если   дело
происходит бурной ночью, когда этот древний ковчег, стоящий на якоре в своем
закоулке, весь сотрясается от ударов ветра. Сбоку у стены там стоял длинный,
низкий, похожий  на  полку  стол,  уставленный  потрескавшимися  стеклянными
ящиками,  в  которых  хранились  запыленные  диковины,  собранные  в   самых
отдаленных уголках нашего просторного мира.  А  из  дальнего  конца  комнаты
выступала  буфетная  стойка  -  темное  сооружение,  грубо  воспроизводившее
очертания головы гренландского кита. И как ни странно, но это  действительно
была огромная аркообразная китовая челюсть, такая широкая, что  чуть  ли  не
целая карета могла  проехать  под  ней.  Внутри  она  была  увешана  старыми
полками, кругом уставленными старинными графинами, бутылками, флягами;  и  в
этой всесокрушающей пасти, словно второй Иона (кстати, именно так его там  и
прозвали), суетился маленький сморщенный  старичок,  втридорога  продававший
морякам горячку и погибель за наличные деньги.
   Устрашающи были стаканы, куда  лил  он  свой  яд.  Снаружи  они  казались
правильными цилиндрами, но внутри зеленое  дутое  стекло  прехитрым  образом
сужалось книзу, да и донышки оказывались обманчиво толстыми.  По  стенкам  в
стекле  были  грубо  выдолблены  параллельные  меридианы,  опоясывавшие  эти
разбойничьи кубки. Нальют вам до этой мерки - с вас пенни, до другой  -  еще
пенни, и так до самого верха - китобойская доза, которую вы можете  получить
за один шиллинг.
   Войдя  в  помещение,  я  увидел   у   стола   группу   молодых   моряков,
разглядывавших в тусклом свете заморские диковины. Я нашел  глазами  хозяина
и, заявив ему о своем намерении снять у него комнату, услышал в  ответ,  что
его гостиница полна - нет ни одной свободной постели.
   - Однако постойте, - тут же добавил он, хлопнув себя по лбу, - вы ведь не
станете возражать, если я предложу вам разделить ложе с  одним  гарпунщиком,
а? Вы, я вижу, собрались поступать на китобоец, вот вам и надо  привыкать  к
таким вещам.
   Я сказал ему, что не люблю спать вдвоем в одной постели, что  если  уж  я
когда-нибудь и  пошел  бы  на  это,  то  здесь  все  зависит  от  того,  что
представляет собой гарпунщик; если же у  него  (хозяина)  действительно  нет
другого места и если гарпунщик будет не слишком неприемлем, то, уж  конечно,
чем и дальше бродить в такую морозную ночь по улицам чужого города, я  готов
удовлетвориться половиной одеяла, которым поделится со  мной  любой  честный
человек.
   - Ну, то-то. Вот и отлично. Да вы присядьте. Ужинать-то, ужинать  будете?
Ужин сейчас уж поспеет.
   Я сел на старую деревянную лавку, вдоль и  поперек  покрытую  резьбой  не
хуже скамеек в парке Бэттери. На другом конце ее какой-то задумчивый матрос,
усердно согнувшись в три погибели и широко раздвинув колени, украшал сиденье
при помощи карманного ножа. Он пытался изобразить корабль,  идущий  на  всех
парусах, но, по-моему, это ему плохо удавалось.
   Наконец нас - человек пять-шесть - пригласили к столу в соседней комнате.
Там стоял холод, прямо как в Исландии, камин даже не был затоплен  -  хозяин
сказал, что не может себе этого позволить. Только тускло горели две  сальные
свечи в двух витых подсвечниках. Пришлось нам  застегнуть  на  все  пуговицы
свои матросские  куртки  и  греть  оледеневшие  пальцы  о  кружки  с  крутым
кипятком. Но накормили нас отменно. Не только картошкой с мясом,  но  еще  и
пышками, да, клянусь богом, пышки к ужину!  Один  юноша  в  зеленом  бушлате
набросился на эти пышки самым свирепым образом.
   - Эй, парень, - заметил хозяин, - помяни мое слово,  сегодня  ночью  тебя
будут мучить кошмары.
   - Хозяин, - шепотом спросил я, - это не тот самый гарпунщик?
   - Да нет, - ответил  он  мне  с  какой-то  дьявольской  усмешкой,  -  тот
гарпунщик - смуглый молодой человек. И пышек он никогда не станет есть, нет,
нет, он ест одни бифштексы. Да и те только с кровью.
   - У него губа не дура, - говорю. - Но где же он сам-то? Здесь?
   - Вскорости будет здесь, - последовал ответ.
   Этот "смуглый" гарпунщик  начинал  внушать  мне  некоторые  опасения.  На
всякий случай я принял решение, если  нам  все-таки  придется  спать  с  ним
вместе, заставить его раздеться и лечь в постель первым.
   Ужин кончился, и общество вернулось в буфетную,  где  я,  не  видя  иного
способа  убить  время,  решил  посвятить  остаток  вечера  наблюдениям   над
окружающими.
   Внезапно снаружи  донеслись  буйные  возгласы.  Хозяин  поднял  голову  и
воскликнул: "Это команда "Косатки"! Я утром читал, что  "Косатка"  появилась
на рейде. Три года были в плавании и вот  пришли  с  полными  трюмами.  Ура,
ребята! Сейчас узнаем, что новенького на Фиджи".
   Из прихожей донесся стук матросских сапог, дверь распахнулась,  и  к  нам
ввалилась целая стая диких морских волков. Вернее же - свирепых лабрадорских
медведей, каковых они  напоминали  в  своих  теплых  косматых  полушубках  и
накрученных на головы шерстяных  шарфах,  все  в  лохмотьях  и  заплатах,  с
сосульками в промерзших бородах. Они только что высадились со своего корабля
и прежде всего зашли сюда. Не удивительно поэтому,  что  они  прямым  курсом
устремились к китовой пасти - буфету, где  хлопотливый  сморщенный  старичок
Иона тут же наделил каждого полным до краев стаканом вина. Один из прибывших
пожаловался на сильную  простуду,  и  по  этому  поводу  Иона  приготовил  и
протянул ему  большую  дозу  дегтеподобного  джина,  смешанного  с  патокой,
представлявшего собой, по его клятвенному заверению, королевское средство от
любых простуд и катаров, и свежих, и застарелых, где бы вы их ни  подхватили
- у лабрадорского побережья или  же  с  подветренной  стороны  какого-нибудь
айсберга.
   Хмель скоро бросился им в голову, как  это  обычно  и  случается  даже  с
самыми отъявленными пьяницами, когда они после плавания  впервые  сходят  на
берег, и они стали предаваться крайне буйным развлечениям.
   Я заметил, однако,  что  один  из  них  держался  немного  в  стороне  от
остальных, и хоть видно было, что ему не хочется портить  здорового  веселья
товарищей трезвым выражением лица, в общем-то он все-таки предпочитал шуметь
поменьше, чем  другие.  Этот  человек  сразу  же  возбудил  мой  интерес;  и
поскольку морские боги  судили  ему  быть  впоследствии  моим  товарищем  по
плаванию (хотя всего лишь на немых  ролях,  по  крайней  мере  на  страницах
настоящего повествования), я попытаюсь сейчас набросать его портрет. Он имел
полных шесть футов росту, великолепные плечи и грудную  клетку  -  настоящий
кессон для подводных работ.  Редко  случалось  мне  видеть  такую  силищу  в
человеке. Лицо у него было темно-коричневым  от  загара,  а  белые  зубы  по
контрасту казались просто ослепительными. Но в  затененной  влажной  глубине
его глаз таились какие-то воспоминания, видимо,  не  очень  его  веселившие.
Речь сразу же выдавала в нем  южанина,  а  отличное  телосложение  позволяло
догадываться, что это рослый горец с Аллеганского кряжа. Когда пиршественное
ликование  его  сотрапезников  достигло  наивысшего  предела,  человек  этот
незаметно вышел из комнаты, и больше я его уже не видел, покуда он  не  стал
моим спутником на корабле. Однако через несколько минут  товарищи  хватились
его. Видно, он по какой-то причине пользовался у них большой любовью, потому
что тут же поднялся крик: "Балкингтон! Балкингтон! Где Балкингтон?" - и  все
они вслед за ним устремились вон из гостиницы.
   Было уже около девяти часов. В комнате после этой шумной оргии  наступила
почти сверхъестественная тишина, и  я  поздравлял  себя  с  одним  небольшим
планом, который пришел мне в голову перед самым появлением матросов.
   Никто не любит спать вдвоем. Право же, даже с родным братом вы всей душой
предпочли бы не спать вместе. Не знаю, в чем тут дело, но только люди, когда
спят, склонны проделывать это в уединении. Ну, а уж если речь  идет  о  том,
чтоб  спать  с  чужим,  незнакомым  человеком,  в  незнакомой  гостинице,  в
незнакомом городе, и незнакомец этот к тому же еще гарпунщик, в таком случае
ваши возражения умножаются до бесконечности. Да и не было  никаких  реальных
резонов для того, чтобы я как матрос спал с кем-нибудь в одной кровати,  ибо
матросы в море не чаще спят вдвоем,  чем  холостые  короли  на  суше.  Спят,
конечно, все в одном  помещении,  но  у  каждого  есть  своя  койка,  каждый
укрывается собственным одеялом и спит в своей собственной шкуре.
   И чем больше я размышлял о гарпунщике,  тем  неприятнее  становилась  для
меня перспектива спать с ним вместе. Справедливо было предположить, что  раз
он гарпунщик, то белье у него вряд ли будет особенно чистым и наверняка - не
особенно тонким. Меня просто  всего  передергивало.  Кроме  того,  было  уже
довольно поздно, и моему добропорядочному гарпунщику следовало бы  вернуться
и взять курс на постель. Подумать только, а вдруг  он  заявится  в  середине
ночи и обрушится прямо на меня - разве я смогу определить, из какой  грязной
ямы он притащился?
   - Хозяин! Я передумал относительно гарпунщика - я с ним  спать  не  буду.
Попробую устроиться здесь, на лавке.
   - Как пожелаете. Жаль только, я не смогу  ссудить  вас  скатертью  взамен
матраса, а доски здесь дьявольски корявые  -  все  в  сучках  и  зазубринах.
Впрочем, постойте-ка, приятель, у меня тут в буфете есть  рубанок.  Погодите
минутку, я сейчас устрою вас  как  следует.  -  Говоря  это,  хозяин  достал
рубанок и,  смахнув  предварительно  с  лавки  пыль  своим  старым  шелковым
платком, принялся что было  мочи  стругать  мое  ложе,  ухмыляясь  при  этом
какой-то насмешливой ухмылкой. Стружки летели во все стороны, покуда  лезвие
рубанка вдруг не наткнулось на дьявольски  крепкий  сучок.  Хозяин  едва  не
вывихнул себе кисть, и я  стал  заклинать  его  во  имя  господа,  чтобы  он
остановился: для меня это ложе и так было достаточно мягким, да к тому же  я
отлично знал, что как ни стругай, никогда  в  жизни  из  сосновой  доски  не
сделаешь пуховой перины. Тогда,  снова  ухмыльнувшись,  он  собрал  стружки,
сунул их в большую печь посреди комнаты и  занялся  своими  делами,  оставив
меня в мрачном расположении духа.
   Я примерился к лавке и обнаружил, что она на целый фут  короче,  чем  мне
надо; однако этому можно было помочь посредством стула. Но она  оказалась  к
тому же еще и на целый фут уже,  чем  необходимо,  а  вторая  лавка  в  этой
комнате была дюйма на четыре выше, чем обструганная, так  что  составить  их
вместе не было никакой  возможности.  Тогда  я  поставил  свою  лавку  вдоль
свободной стены,  но  не  вплотную,  а  на  некотором  расстоянии,  чтобы  в
промежутке поместить свою спину. Но скоро я почувствовал, что от подоконника
на меня сильно тянет холодом, и понял всю неосуществимость своего плана, тем
более что вторая струя  холодного  воздуха  шла  от  ветхой  входной  двери,
сталкиваясь с первой, и вместе  они  образовывали  целый  хоровод  маленьких
вихрей в непосредственной  близости  от  того  места,  где  я  вздумал  было
провести ночь.
   А, дьявол забери этого гарпунщика, подумал я; однако  постой-ка,  я  ведь
могу упредить его - заложить засов изнутри, забраться в его постель, и пусть
тогда колотят в дверь как хотят  -  я  все  равно  не  проснусь.  Мысль  эта
показалась  мне  недурна,  но,  подумав  еще  немного,  я  все-таки  от  нее
отказался. Кто его знает, а  вдруг  наутро,  выйдя  из  комнаты,  я  тут  же
наткнусь на гарпунщика, готового сбить меня с ног ударом кулака?
   Я снова огляделся вокруг, по-прежнему не  видя  иной  возможности  сносно
провести ночь, как только в чужой постели, и подумал,  что,  быть  может,  я
все-таки  напрасно  так  предубежден  против  неведомого