исленных опасностей, с  какими  успел  он,  не
дрогнув, столкнуться на своем недолгом веку. Да, это был  надежный,  стойкий
человек, чья жизнь представляла собой красноречивую пантомиму  поступков,  а
не покорную повесть  слов.  И  тем  не  менее,  при  всей  его  непреклонной
трезвости и стойкости духа были в нем иные качества, тоже оказывавшие  порой
свое действие,  а  в  отдельных  случаях  и  совершенно  перевешивавшие  все
остальное. Постоянное одиночество в бурных морских просторах  и  редкое  для
моряка внимательно-благоговейное отношение к  миру  развили  в  нем  сильную
склонность к суеверию; но то было суеверие особого  рода,  идущее,  как  это
случается у иных, не столько от невежества, сколько, напротив, от  рассудка.
Он верил во внешние  предзнаменования  и  внутренние  предчувствия.  И  если
суеверия порой могли поколеб ать закаленную сталь его души,  то  еще  больше
способствовали этому далекие воспоминания о доме, молодой  жене  и  ребенке,
отклоняя его все дальше от первоначальной душевной суровости и  обнажая  его
сердце тем скрытым влияниям, что сдерживают подчас в очень честном  человеке
приступы  сумасшедшей  отваги,  которую  так  часто  проявляют  другие   при
гибельных превратностях рыбацкой судьбы. "Я  к  себе  в  вельбот  не  возьму
человека, который не боится китов", - говорил Старбек.  Этим  он,  вероятно,
хотел сказать не только то, что самую надежную и полезную храбрость  рождает
трезвая оценка грозящей  опасности,  но  также  еще  и  то,  что  совершенно
бесстрашный человек - гораздо более опасный товарищ в деле, чем трус.
   "Н-да, - говорил, бывало, второй помощник Стабб. - Таких осторожных,  как
наш Старбек, ни на одном промысловом судне не сыщешь". Но мы  скоро  поймем,
что именно означает слово "осторожный" у таких людей, как Стабб, да и вообще
у всякого китобоя.
   Старбек не гонялся за опасностями, как рыцарь за приключениями. Для  него
храбрость была не возвышенное свойство души, а просто полезная вещь, которую
следует держать под рукой на любой случай смертельной угрозы. Этот  китобой,
кажется, считал, что храбрость - один из важнейших припасов на судне, наряду
с хлебом и мясом, и что понапрасну ее  расходовать  нечего.  По  этой  самой
причине он не любил спускать свой вельбот после захода солнца, равно как  не
любил он упорствовать в преследовании кита,  который  слишком  упорствует  в
самозащите. Ибо, рассуждал Старбек, я нахожусь здесь, в этом грозном океане,
чтобы убивать китов для пропитания, а не затем, чтобы они убивали  меня  для
пропитания себе; а что так были убиты сотни людей, это Старбек знал  слишком
хорошо. Какая судьба постигла его  собственного  отца?  И  где  в  бездонной
глубине океана мог он собрать растерзанные члены брата?
   И если Старбек во власти таких воспоминаний и, что еще удивительнее, даже
во власти суеверий сумел сохранить столь редкостную храбрость,  значит,  это
был действительно безгранично храбрый  человек.  Но  в  природе  человека  с
подобным складом ума, в  природе  человека,  пережившего  столько  ужасов  и
хранящего такие воспоминания, таится  опасность  скрытого  зарождения  новой
стихии, которая в удобную минуту может прорваться наружу из своего тайника и
спалить дотла всю его храбрость. И как ни велика была его  отвага,  то  была
отвага смельчака,  который,  не  дрогнув,  вступает  в  борьбу  с  океанами,
ветрами, китами и любыми сверхъестественными ужасами мира,  но  не  в  силах
противостоять  ужасам  духа,  какими  грозит  нам  порой  нахмуренное   чело
ослепленного яростью великого человека.
   Если  бы  впоследствии  мне  предстояло  описывать   полное   посрамление
Старбекова мужества,  у  меня  едва  ли  хватило  бы  духу  продолжать  свое
повествование; ведь так  горько  и  даже  постыдно  рассказывать  о  падении
человеческой доблести. Люди могут представляться  нам  отвратительными,  как
некие сборища -  акционерные  компании  и  нации;  среди  людей  могут  быть
мошенники, дураки и убийцы; и  физиономии  у  людей  могут  быть  подлыми  и
постными; но человек, в идеале, так велик, так блистателен,  человек  -  это
такое благородное, такое светлое существо, что всякое позорное пятно на  нем
ближние неизменно торопятся прикрыть самыми дорогими своими одеждами.  Идеал
безупречной мужественности живет у нас в душе, в самой глубине души, так что
даже потеря внешнего достоинства не может его затронуть; и он, этот идеал, в
мучениях истекает кровью при виде  человека  со  сломленной  доблестью.  При
столь  постыдном  зрелище  само  благочестие  не  может  не   слать   укоров
допустившим позор звездам. Но царственное величие, о котором  я  веду  здесь
речь, не есть величие королей и  мантий,  это  щедрое  величие,  которое  не
нуждается в пышном облачении. Ты сможешь увидеть,  как  сияет  оно  в  руке,
взмахнувшей киркой или загоняющей костыль; это величие демократии, чей  свет
равно падает  на  все  ладони,  исходящий  от  лица  самого  бога.  Великий,
непогрешимый бог! Средоточие и вселенский круг демократии! Его вездесущность
- наше божественное равенство!
   И потому, если в дальнейшем я самым  последним  матросам,  отступникам  и
отщепенцам,  припишу  черты  высокие,  хотя  и  темные;  если  я  оплету  их
трагической привлекательностью; если порой даже самый жалкий  среди  них  и,
может статься, самый униженный будет вознесен на головокружительные вершины;
если мне случится коснуться руки рабочего небесным  лучом;  если  я  раскину
радугу над его гибельным закатом, тогда,  вопреки  всем  смертным  критикам,
заступись за  меня,  о  беспристрастный  Дух  Равенства,  простерший  единую
царственную мантию над всеми мне подобными! Заступись за меня, о великий Бог
демократии, одаривший даже темноликого  узника  Бэньяна  бледной  жемчужиной
поэзии; Ты, одевший чеканными листами чистейшего золота  обрубленную,  нищую
руку старого Сервантеса; Ты,  подобравший  на  мостовой  Эндрью  Джэксона  и
швырнувший его на спину боевого скакуна; Ты, во громе вознесший его  превыше
трона! Ты, во время земных своих переходов неустанно сбирающий с королевских
лугов отборную жатву - лучших борцов за дело Твое; заступись за меня, о Бог!



   ГЛАВА XXVII

   РЫЦАРИ И ОРУЖЕНОСЦЫ

   Вторым помощником плыл Стабб, уроженец Кейп-Кода. Это  был  не  трус,  не
герой, а просто беспечный сорвиголова, всегда готовый встретить опасность  с
полным безразличием и  даже  на  охоте,  перед  лицом  неотвратимой  угрозы,
делающий свое дело спокойно и сосредоточенно, будто мастеровой-поденщик,  на
целый  год  заручившийся  работой.  Веселый,  беззлобный,  беззаботный,   он
командовал вельботом, словно любая смертельная схватка - это  не  более  как
званый обед, а вся его команда - всего лишь любезные гости. Особое  внимание
уделял он тому, чтобы расположиться в лодке  со  всем  возможным  комфортом,
точно старый кучер, стремящийся поуютнее устроиться у  себя  на  облучке.  А
сблизившись с китом в самый разгар  схватки,  он  с  такой  же  бесстрастной
непринужденностью  действовал  беспощадной  острогой,   как   орудовал   бы,
посвистывая, мирный жестянщик безобидным своим молотком.  Оказавшись  бок  о
бок с обезумевшим от ярости чудовищем, он, бывало, продолжал  напевать  себе
под нос излюбленную разухабистую песенку. В силу многолетней привычки  Стабб
даже в зубах у смерти чувствовал себя, как в кресле. Что он  думал  о  самой
смерти, неизвестно. Да и вообще-то думал ли он о ней,  кто  знает?  Но  если
случалось ему иной раз  после  сытного  обеда  пораскинуть  мозгами  в  этом
направлении, я не сомневаюсь, что, как бравый  моряк,  он  представлял  себе
смерть особой командой вахтенного, вроде:  "Марсовые  к  вантам,  на  фок  и
грот!", по которой он должен будет немедля вскарабкаться вверх  и  приняться
там за дело, а за какое именно, он узнает,  исполнив  первое  приказание,  и
никак не раньше.
   Если было еще кое-что, со  своей  стороны  способствовавшее  выработке  у
Стабба его легкого характера и превращению его самого в такого бесстрашного,
неунывающего человека, который тащит преспокойно бремя существования,  легко
шагая по нашему миру, где так и  кишат  мрачные  коробейники,  согбенные  до
земли под тяжестью своих товаров; если было еще кое-что, вызывавшее к  жизни
это его почти безбожное добродушие, то таким предметом могла быть только его
трубка. Ибо не в меньшей мере,  чем  нос,  коротенькая  черная  трубка  была
неотъемлемой чертой его лица. Скорее уж можно было ожидать, что  он  встанет
со своей койки без носа, чем без трубки. У  него  над  койкой  была  прибита
особая планка, за которую он затыкал  набитые  трубки;  стоило  ему,  ложась
спать, только протянуть руку - и он мог выкурить их все  подряд,  раскуривая
одну от другой до победного конца, а потом снова набить и оставить наготове.
Ибо, вставая по утрам, Стабб, вместо  того  чтобы  сначала  всунуть  ноги  в
брюки, прежде всего совал себе трубку в рот.
   Я думаю, что беспрерывное курение служило по крайней мере одной из причин
его редкостного расположения духа; ведь всякому известно, как опасно заражен
утренний воздух, что на берегу, что в море, несказанными муками  бессчетного
множества смертных, которые в  предрассветный  час  испускают  в  него  свой
многострадальный дух;  и  подобно  тому,  как  во  время  холерной  эпидемии
некоторые ходят, прижав ко рту пропитанный камфарой  носовой  платок,  точно
так  же,  быть  может,  и  табачный  дым  служил  для  Стабба  своего   рода
дезинфицирующим средством против всех человеческих треволнений.
   Третьим помощником был Фласк, родом из Тисбери, что на острове  Вайньярд,
низкорослый, тучный  молодой  человек,  настроенный  крайне  воинственно  по
отношению к китам, словно он считал  могучих  левиафанов  своими  личными  и
наследственными врагами и полагал для себя делом чести убивать их при каждой
встрече. Ему настолько чуждо было всякое чувство благоговения перед  многими
чудесами и таинственными повадками морского исполина,  настолько  недоступна
всякая  мысль  об  опасности,  связанной  с  ними,  что  в  его  примитивном
представлении чудесный кит был  чем-то  вроде  гигантской  мыши  или,  самое
большее, морской крысы, и нужно  было  употребить  только  долю  хитрости  и
потратить немного времени и сноровки,  чтобы  забить  и  выварить  его.  Это
невежественное бессознательное бесстрашие вызывало у него к  киту  отношение
шутливо-легкомысленное;  он  охотился  за  китами  просто  веселья  ради;  и
трехлетнее плавание в обход мыса Горн было для него всего лишь растянувшейся
на все это время забавной шуткой. Как плотник разделяет гвозди на кованые  и
резаные, так можно разделить и все  человечество.  И  маленький  Фласк  был,
конечно,  гвоздем  кованым,  предназначенным  для  того,  чтобы   схватывать
накрепко и надолго. На "Пекоде" его прозвали Водорезом, потому что с виду он
немало походил на короткий квадратного  сечения  брус,  известный  под  этим
названием у китобоев Арктики, - оснащенный вделанными в него и торчащими  во
все  стороны  деревянными  пальцами,  он  помогает  кораблю  отбиваться   от
леденящих набегов арктических волн.
   Таковы были Старбек, Стабб и  Фласк  -  самые  значительные  члены  нашей
команды. Им по универсальному закону промысла принадлежали командные посты в
наших трех вельботах. В предстоящем великом  сражении,  когда  капитан  Ахав
должен будет обрушить на китов свои войска, этим трем китобоям предназначена
роль трех полковых командиров. Или, может быть, вооруженные длинными, словно
пики, зазубренными острогами, они походили скорее на трех уланских офицеров,
в то время как гарпунеры определенно смахивали на метателей копий.
   На китобойных  судах  каждый  помощник  капитана,  возглавляющий  команду
вельбота, подобно средневековому рыцарю, имеет своего оруженосца -  рулевого
и гарпунщика, который подает ему в  случае  необходимости  запасную  острогу
взамен безнадежно погнутой или выбитой из рук  во  время  нападения;  обычно
этих двоих людей связывают самые  близкие  и  дружественные  отношения;  вот
почему я полагаю, что здесь  подобает  перечислить  гарпунщиков  "Пекода"  и
указать, с которым из помощников каждый плавал.
   Первым среди них упомянем Квикега,  которого  выбрал  себе  в  оруженосцы
Старбек. Но с Квикегом мы уже знакомы.
   Следующим идет Тэштиго, чистокровный индеец из  Гейхеда,  самой  западной
оконечности острова Вайньярда, где по сей день сохранились последние остатки
поселения  краснокожих,  долгое  время   поставлявшего   соседнему   острову
Нантакету самых отважных гарпунщиков. Длинные, редкие, иссиня-черные  волосы
Тэштиго, его выступающие скулы и темные круглые глаза,  удивительно  большие
для индейца и с каким-то антарктическим блеском - все  это  достаточно  ясно
выказывало в нем прямого и  законного  наследника  гордых  воинов-охотников,
некогда бродивших с луком в руках по  следам  могучих  лосей  в  девственных
лесах Новой Англии. Но сам Тэштиго бросил след дикого лесного зверя,  теперь
он по морям преследовал великих китов; и верный  сыновний  гарпун  с  честью
занял  место  без  промаха   бьющей   отцовской   стрелы.   Глядя   на   его
красновато-коричневое, жилистое и по-змеиному гибкое тело,  вы  готовы  были
понять суеверные представления ранних пуритан и почти  согласиться  с  ними,
что этот дикий индеец - сын князя Воздушной Стихии. Тэштиго был  оруженосцем
второго помощника Стабба.
   Третьим гарпунщиком был Дэггу, черный как смоль негр-исполин  с  походкой
льва, настоящий Агасфер с виду. В  ушах  у  него  болтались  такие  огромные
золотые обручи, что матросы называли их рымами и любили  поговорить  о  том,
что за них очень удобно бы крепить фалы. В юности Дэггу добровольно  нанялся
на китобойное судно, бросившее как-то якорь в затерянной бухте у его  родных
берегов. За всю свою жизнь он побывал, кроме Африки, только в Нантакете и  в
дальних языческих гаванях, посещаемых китобойцами, он провел все эти годы  в
героической погоне за китами, плавая на судах, владельцы  которых  с  особым
вниманием  относятся  к  подбору  команд;  вот  почему  Дэггу  сохранил  все
дикарские добродетели и расхаживал по палубе, возвышаясь,  точно  жираф,  во
всем великолепии своих шести футов пяти дюймов росту. Глядеть на него  снизу
вверх было как-то физически унизительно; стоя рядом  с  ним,  белый  человек
походил на маленький белый флаг, просящий о перемирии  могучую  крепость.  И
смешно сказать, этот царственный негр, этот  Агасфер-Дэггу  был  оруженосцем
маленького Фласка, который выглядел в сравнении с ним, как жалкая пешка.
   Что же до остальных членов  нашего  экипажа,  заметим  здесь,  что  среди
многих  тысяч  матросов,  плавающих  в  настоящее  время   на   американских
китобойцах,  едва  ли  половина  окажется  американцами  по  рождению,  хотя
командирами ходят почти исключительно американцы. То же самое можно  сказать
и относительно американской армии и нашего военного  и  торгового  флота,  а
также и об инженерных частях, занятых  на  строительстве  железных  дорог  и
каналов. То же самое, - потому что во всех этих случаях Америка  в  изобилии
поставляет  мозги,  а  весь  остальной  мир  не  менее  щедро   обеспечивает
предприятие мускулами. Многие китобои происходят родом с Азорских  островов,
куда нередко заглядывают нантакетские суда со  специальной  целью  пополнить
свою команду суровыми жителями этих скалистых берегов. Подобным  же  образом
китобойцы из Лондона или Гулля по дороге в Гренландию заходят на Шетландские
острова, чтобы окончательно укомплектовать там свои экипажи. А  на  обратном
пути они завозят матросов-шетландцев домой. В чем тут дело,  неизвестно,  но
лучшими китобоями всегда бывают островитяне. И на "Пекоде"  тоже  почти  все
были  островитяне,  так  сказать,  изоляционисты,  не   признающие   единого
человеческого континента и обитающие каждый на отдельном  континенте  своего
бытия. Но какую отличную  федерацию  образовали  теперь  эти  изоляционисты,
объединившиеся у одного киля! Целая депутация  Анахарсиса  Клоотса  со  всех
островов и со всех концов земли, сопровождающая на "Пекоде" старого Ахава  в
его стремлении призвать к ответу все обиды мира; немногие из  них  вернулись
живыми с этого поединка. Маленький негритенок Пип - он  вот  не  вернулся  -
какое там! он покинул нас еще раньше. Бедный мальчик из  Алабамы!  Вы  скоро
увидите его на баке мрачного "Пекода", где он бьет в тамбурин, предвещая тот
вечный час, когда его призовут на шканцы и повелят  вскарабкаться  ввысь,  к
ангелам, и оттуда колотить со  славой  в  свой  тамбурин,  чтобы,  прослывши
трусом здесь, там оказаться героем!



   ГЛАВА XXVIII

   АХАВ

   Вот уже несколько дней, как мы покинули Нантакет, а капитан Ахав все  еще
не показывался на палубе. Его помощники сменяли друг друга на вахте, и можно
было подумать, что они - единственные командиры корабля, если бы только  они
не  выходили  порой  из  капитанской  каюты  с   такими   неожиданными,   не
допускающими возражения  приказами,  что  сразу  становилась  очевидной  вся
условность  их  власти.  Там,  внизу,  находился  их  верховный  господин  и
диктатор, по сей день недоступный взорам тех, кто не обладал правом входа  в
святая святых капитанской каюты.
   Всякий раз, подымаясь на  палубу  по  окончании  вахты  внизу,  я  спешил
взглянуть на шканцы - не появилось  ли  там  новое  лицо;  ибо  мое  прежнее
смутное беспокойство при мысли о таинственном капитане обернулось теперь,  в
морском безлюдье, каким-то смятением, и оно еще усилилось под  влиянием  той
сатанинской несусветицы, которую плел оборванец Илия и которую я теперь  все
чаще вспоминал невольно, но  до  тонкостей  отчетливо.  Я  не  в  силах  был
противиться воспоминаниям, хотя в иные минуты и готов был сам  смеяться  над
торжественно причудливыми словами пристанского пророка.  Но  как  ни  сильны
были во мне дурные предчувствия,  как  ни  глубоко  было  мое  беспокойство,
всякий раз, как я  оглядывал  палубу,  я  убеждался,  насколько  беспочвенны
подобные ощущения. Правда, команда  во  всем  составе,  включая  гарпунеров,
являла  собою  сборище  гораздо  более  варварское,  дикое  и  пестрое,  чем
миролюбивые экипажи купеческих судов, на  которых  я  плавал  прежде,  но  я
относил  это  -  и  относил  совершенно  справедливо  -  за  счет  свирепого
своеобразия неистовой скандинавской профессии, на путь которой я уже  ступил
безвозвратно. А вид трех главных командиров судна, трех помощников капитана,
был словно рассчитан на то, чтобы успокоить все эти тусклые опасения,  чтобы
внушать уверенность и бодрость в преддверии долгого плавания. Это  были  три
превосходных командира, три отличных - каждый на свой лад - человека,  какие
не так-то часто  теперь  встречаются,  и  все  трое  родом  американцы  -  с
Нантакета, Вайньярда и Кейп-Кода.
   Наш корабль вышел из гавани как раз на рождество,  так  что  вначале  нас
сопровождал трескучий полярный мороз, хотя мы все время убегали  от  него  к
югу, с каждым градусом и каждой  минутой  северной  широты  оставляя  позади
безжалостную зиму с ее непереносимой стужей. И вот в одно туманное утро, уже
не  столь  удручающее,  но  все  еще  достаточно  серое  и  мрачное,   когда
подгоняемый попутным  ветром  корабль  летел  вперед,  с  угрюмой  быстротой
мстительно врезаясь в морское лоно, я по зову вахтенного поднялся на палубу,
взглянул,  как  обычно,  по  гака-борту  и   содрогнулся.   Действительность
превзошла опасения: на шканцах стоял капитан Ахав.
   Никаких следов обычной физической болезни и  недавнего  выздоровления  на
нем не было заметно. Он  был  словно  приговоренный  к  сожжению  заживо,  в
последний момент снятый с костра, когда  языки  пламени  лишь  оплавили  его
члены, но не успели еще их испепелить, не успели отнять ни единой частицы от
их крепко сбитой годами силы. Весь он, высокий и массивный, был точно  отлит
из чистой бронзы, получив раз