темные,  начинали  говорить  на  древних
языках; однако, когда все загадочные  обстоятельства  выясняются,  неизменно
оказывается, что просто в  далекие  дни  их  забытого  детства  какие-нибудь
премудрые мужи разговаривали при них на этих древних языках. Так и  бедняжка
Пип, по моему глубокому убеждению, приносит нам в странной  прелести  своего
безумия небесные посулы нашей небесной родины. Где мог он услышать все  это,
если не там? - Но  тише!  Он  снова  говорит,  только  еще  бессвязнее,  еще
безумнее.
   - Встаньте попарно, двумя рядами! Пусть он будет у  нас  генералом!  Гей!
Где его гарпун? Положите  его  вот  так,  поперек!  Там-па-ра-рам!  Пам-пам!
Ур-ра! Эх, вот бы сюда боевого петуха,  чтобы  сидел  у  него  на  голове  и
кукарекал! Квикег умирает, но не сдается!  -  помните  все:  Квикег  умирает
смертью храбрых! - хорошенько запомните:  Квикег  умирает  смертью  храбрых!
Смертью храбрых, говорю я, храбрых, храбрых! А вот презренный маленький Пип,
он умер трусом; он так весь и трясся; - позор Пипу! Слушайте  все:  если  вы
встретите Пипа, передайте всем на Антиллах, что он предатель и  трус,  трус,
трус! Скажите там, что он выпрыгнул из вельбота! Никогда бы я не стал бить в
мой тамбурин над презренным Пипом и величать его генералом, если бы он здесь
еще раз принялся умирать. Нет, нет! Стыд и позор всем трусам! Пусть они  все
потонут, как Пип, который выпрыгнул из вельбота. Стыд и позор!
   А Квикег тем временем лежал с закрытыми  глазами,  словно  погруженный  в
сон. Наконец Пипа увели, а больного перенесли на койку.
   Но теперь, когда, казалось, он  окончательно  приготовился  к  смерти,  и
гроб, как выяснилось, был ему в  самую  пору,  Квикег  неожиданно  пошел  на
поправку; скоро нужда в  изделии  плотника  отпала;  и  тогда,  в  ответ  на
недоуменные восторги матросов  Квикег  объяснил  причину  своего  внезапного
выздоровления; суть его рассказа сводится к следующему: в самый  критический
момент он вдруг припомнил об одном маленьком дельце на берегу,  которое  еще
не выполнил, и поэтому он передумал, решил,  что  умирать  он  пока  еще  не
может. Его спросили, неужели он считает,  что  может  жить  или  умереть  по
собственному своему произволу и усмотрению? Разумеется, ответил он.  Коротко
говоря,  Квикег  был  убежден,  что  если  человек  примет   решение   жить,
обыкновенной болезни не под силу убить его; тут нужен кит,  или  шторм,  или
какая-нибудь иная слепая и неодолимая разрушительная сила.
   Кроме  того,  надо  думать,  между  дикарями  и  цивилизованными   людьми
существует вот какая разница: в то  время  как  у  цивилизованного  больного
уходит на поправку в среднем месяцев шесть, больной дикарь может выздороветь
чуть ли не за день. Так  что  вскоре  мой  Квикег  стал  набираться  сил,  и
наконец, просидев в праздности несколько дней на  шпиле  (поглощая,  однако,
все это время великие количества пищи), он вдруг вскочил,  широко  расставил
ноги, раскинул руки, потянулся хорошенько, слегка зевнул, а затем, вспрыгнув
на нос своего подвешенного вельбота и подняв гарпун, провозгласил, что готов
к бою.
   Свой гроб он, по  дикарской  прихоти,  надумал  теперь  использовать  как
матросский сундук; вывалил в него из парусинового мешка все свои пожитки и в
порядке их там разложил. Немало  часов  досуга  потратил  он  на  то,  чтобы
покрыть крышку удивительными  резными  фигурами  и  узорами;  при  этом  он,
видимо,  пытался  на  собственный  грубый  манер  воспроизвести  на   дереве
замысловатую татуировку своего тела. А ведь эта татуировка  была  делом  рук
почившего  пророка  и  предсказателя   у   него   на   родине,   который   в
иероглифических знаках записал у Квикега на теле всю космогоническую  теорию
вместе с мистическим трактатом об  искусстве  познания  истины;  так  что  и
собственная особа Квикега была неразрешенной  загадкой,  чудесной  книгой  в
одном томе, тайны которой даже сам он
   не умел разгадать, хотя его собственное живое сердце билось прямо о  них;
и значит, этим тайнам предстояло в конце концов рассыпаться прахом вместе  с
живым  пергаментом,  на  котором  они  были  начертаны,  и  так  и  остаться
неразрешенными. Вот о  чем,  наверное,  думал  Ахав,  когда  однажды  утром,
посмотрев на бедного Квикега, он отвернулся и воскликнул с сердцем:
   - О дьявольски дразнящий соблазн богов!

   Глава СХI

   ТИХИЙ ОКЕАН

   Когда, проскользнув мимо островов Баши, мы выплыли  на  простор  великого
Южного моря, я готов был, если бы не все остальное  приветствовать  любезный
моему сердцу Тихий океан бесчисленными изъявлениями благодарности,  ибо  вот
наконец осуществилась давнишняя  мечта  моей  юности:  сей  недвижный  океан
простирался предо мной к востоку тысячами миль синевы.
   Есть какая-то непонятная таинственная прелесть в этом море, чье  ласковое
смертоносное колыхание словно повествует о живой  душе,  таящейся  в  темных
глубинах; так, если верить легенде, колебалась земля  Эфесская  над  могилой
святого Иоанна Евангелиста. И так оно  и  следует,  чтобы  на  этих  морских
пастбищах, на этих широких водных прериях и нищенских погостах всех  четырех
континентов вечно вздымались и падали, накатывались и убегали зеленые  валы;
ибо миллионы сплетающихся теней и призраков, погибших мечтаний, грез и снов,
- все то, что зовем мы жизнью и душой, лежит там  и  тихо,  тихо  грезит;  и
мечется, как спящий в своей постели; и неустанно бегущие волны лишь вторят в
своем колыхании беспокойству этого сна.
   Для всякого мечтательного мистика-скитальца безмятежный этот Тихий океан,
однажды увиденный, навсегда  останется  избранным  морем  его  души.  В  нем
катятся срединные воды мира, а Индийский и Атлантический океаны служат  лишь
его рукавами. Одни и те же волны бьются о  молы  новых  городов  Калифорнии,
вчера только возведенных самым молодым народом, и омывают  увядшие,  но  все
еще роскошные окраины азиатских земель,  более  древних,  чем  Авраам;  а  в
середине плавают млечные пути  коралловых  атоллов  и  низкие,  бесконечные,
неведомые
   архипелаги,  и  непроницаемые  острова  Японии.  Так  перепоясывает  этот
божественный, загадочный океан весь наш широкий мир, превращая все побережья
в один большой залив, и бьется приливами, точно огромное сердце земли. Мерно
вздымаемый его  валами,  поневоле  начинаешь  признавать  бога-соблазнителя,
склоняя голову перед великим Паном.
   Но мысль о Пане не очень-то тревожили Ахава, когда  он  железной  статуей
стоял на своем обычном месте у  снастей  бизани,  одной  ноздрей  равнодушно
втягивая сахаристый мускус с островов Баши (где в благовонных лесах,  верно,
гуляли нежные  влюбленные),  а  другой  жадно  вдыхая  соленый  запах  вновь
открытого моря; того самого моря, где  в  это  мгновение  плавал  по  волнам
ненавистный ему Белый Кит. Теперь, когда он вышел  наконец  в  эти  воды,  к
своей конечной цели, и скользил  по  направлению  к  японскому  промысловому
району, воля старого капитана  напряглась,  как  струна.  Его  твердые  губы
сомкнулись, точно  зажимы  тисков;  жилы  на  лбу  вздулись  дельтой,  точно
переполнившиеся весной потоки; и даже  во  сне  будоражил  он  своим  криком
гулкие своды корабля: "Табань! Белый Кит плюет черной кровью!"

   Глава СХII

   КУЗНЕЦ

   Воспользовавшись тихой летней прохладой, стоявшей  в  то  время  года  на
здешних широтах, старый кузнец Перт,  с  головы  до  ног  покрытый  сажей  и
мозолями,  в  ожидании  самой  горячей  промысловой  поры,  которая   теперь
предстояла, не стал убирать назад в трюм свой переносный горн; закончив свою
долю работы над ногой для Ахава, он оставил его на том  же  месте,  накрепко
принайтованным к рымам у фок-мачты; теперь к кузнецу то и дело обращались  с
просьбами командиры  вельботов,  гарпунеры  и  гребцы;  каждому  нужно  было
что-нибудь исправить, заменить или переделать в их разнообразных  орудиях  и
шлюпочном вооружении.  Люди  в  нетерпении  обступали  его  тесным  кольцом,
дожидаясь своей очереди; каждый держал в руке либо лопату,  либо  наконечник
пики, либо гарпун, либо острогу и ревниво следил за малейшим  движением  его
занятых, прокопченных рук. Но  у  этого  старика  были  терпеливые  руки,  и
терпеливым молотом взмахивал он. Ни
   ропота,  ни  нетерпения,   ни   озлобления.   Безмолвно,   размеренно   и
торжественно; еще ниже сгибая свою вечно согбенную спину, он все трудился  и
трудился, будто труд - это вся жизнь, а тяжкие удары его молота - это тяжкие
удары его сердца. И так оно и было. О несчастный!
   Что-то необычное в походке этого старика,  какая-то  едва  приметная,  но
болезненная рыскливость его хода еще в начале плавания вызывала  любопытство
матросов. И постепенно он вынужден был  уступить  настойчивости  их  упорных
расспросов; так и получилось, что все на борту узнали постыдную историю  его
печальной жизни.
   Однажды в жестокий мороз, оказавшись за полночь - и отнюдь не безвинно  -
на полдороге между двумя провинциальными городами, осоловелый  кузнец  вдруг
почувствовал, что его  одолевает  смертельное  оцепенение  и,  забравшись  в
покосившийся ветхий сарай, вздумал провести  там  ночь.  Последствием  этого
была потеря им всех пальцев  на  обеих  стопах.  И  так  постепенно  из  его
признаний сцена за сценой выступили четыре акта радости и один  длинный,  но
еще не достигнувший развязки пятый акт горя, составляющие драму его жизни.
   Этого старика в возрасте шестидесяти лет с большой задержкой постигло то,
что в обиходе бедствий зоветск гибелью и разорением.  Он  был  прославленным
мастером своего дела, всегда имел в избытке работу, жил в собственном доме с
садом, обнимал молодую любящую жену, которая годилась ему в дочки,  и  троих
веселых  румяных  ребятишек;  по  воскресеньям  ходил  в   чистую,   светлую
церквушку, стоявшую в рощице. Но однажды ночью, таясь под  покровом  тьмы  и
коварно скрываясь под обманной личиной, жестокий грабитель пробрался в  этот
счастливый дом и унес оттуда все, что там было. И что всего печальнее,  ввел
этого грабителя в лоно своей семьи, не  ведая  того,  сам  кузнец.  Это  был
Чародей Бутылки! Когда  была  выдернута  роковая  пробка,  вырвалась  наружу
вражья сила и высосала все соки из его дома. Из весьма справедливых и мудрых
соображений экономии кузница была устроена прямо у них в подвале, хотя имела
отдельный вход, так что молодая и любящая  жена  всегда  прислушивалась  без
раздражения и досады, но с превеликим удовольствием к могучему звону  молота
в  молодых  руках  своего  старого  мужа,  потому  что  гулкие  его   удары,
заглушенные стенами и полами, все-таки проникали своей  грубой  прелестью  к
ней в детскую, где она
   укачивала детей кузнеца под железную колыбельную песню могучего Труда.
   О горе ты горькое! О Смерть! почему не приходишь ты в нужную минуту? Если
бы ты взяла к себе старого кузнеца,  прежде  чем  свершились  его  гибель  и
разорение, тогда осталось бы у молодой вдовы ее сладкое горе, а у сирот  был
бы всеми почитаемый и воспетый семейными преданиями покойный отец, о котором
они могли бы думать в последующие годы; и  у  всех  -  беззаботная  жизнь  с
достатком. Но смерть скосила себе какого-то добродетельного старшего  брата,
от чьих неутомимых ежедневных трудов целиком зависело  существование  совсем
другой семьи, а этого хуже чем никчемного старика оставила стоять на ниве до
тех пор, покуда мерзкое гниение жизни не сделает его еще более пригодным для
жатвы.
   К чему пересказывать остальное? Все реже и реже раздавались удары  молота
в подвале; и всякий день каждый новый удар был слабее, чем предыдущий; жена,
застыв, сидела у окна и глядела сухими, блестящими  глазами  на  заплаканные
личики своих детей; мехи опали; горн задохнулся  золой;  дом  продали;  мать
погрузилась в высокую траву  деревенского  погоста,  и  дети,  проводив  ее,
вскоре последовали за нею; и бездомный, одинокий старик,  спотыкаясь,  вышел
на дорогу бродягой в трауре; и не было почтения его горю, и самые седины его
были посмешищем для льняных кудрей.
   Кажется, у такой жизни один только  желанный  исход  -  Смерть;  но  ведь
Смерть - это лишь вступление в область Неведомого и  Испытанного;  это  лишь
первое приветствие бескрайним возможностям Отдаленного, Пустынного, Водного,
Безбрежного; вот почему перед взором ищущего смерти человека,  если  он  еще
сохранил в душе  какое-то  предубеждение  против  самоубийства,  океан,  все
принимающий,  все  поглотивший,  заманчиво   расстилает   огромную   равнину
невообразимых захватывающих ужасов  и  чудесных,  неиспытанных  приключений;
будто из бездонных глубин тихих океанов,  поют  ему  тысячи  сирен:  "Ступай
сюда, страдалец, здесь новая жизнь, не отделенная от  старой  виною  смерти;
здесь небывалые чудеса, и чтобы их увидеть,  тебе  не  надо  умирать.  Сюда,
сюда! Погреби себя в этой жизни, ведь она для твоего теперешнего сухопутного
мира, ненавистного и ненавидящего, еще отдаленнее  и  темнее,  чем  забвение
смерти. Ступай сюда! Поставь и себе могильный камень  на  погосте  и  ступай
сюда, ты будешь нам мужем!"
   И наслушавшись этих голосов, несшихся с Востока и  Запада  ранехонько  на
заре и на исходе дня, душа кузнеца отозвалась: "Да, да, я иду!"
   Так ушел Перт в плавание на китобойце.

   Глава CXIII

   КУЗНЕЧНЫЙ ГОРН

   Запеленатый по самую свою всклокоченную  бороду  в  жесткий  передник  из
акульей кожи, Перт стоял  как-то  в  полдень  между  горном  и  наковальней,
которая помещалась на подставке из железного дерева, и одной рукой держал на
углях наконечник для пики, а другой управлялся с легкими своего горна, когда
к нему подошел капитан Ахав с небольшим и ветхим кожаным мешком в руках.  На
некотором расстоянии от горна угрюмый Ахав остановился и стоял до  тех  пор,
пока Перт не вытащил из огня железный  наконечник  и  не  стал,  положив  на
наковальню,  бить  по  нему  молотом,  так  что  раскаленная  красная  масса
испустила в воздух густую  трепетную  стаю  искр,  которая  пролетела  возле
самого Ахава.
   - Это твои буревестники, Перт? они всегда  летают  за  тобою.  Эти  птицы
приносят счастье, но не всем: видишь? они обжигают; но  вот  ты,  ты  живешь
среди них и не получил ни одного ожога.
   - Потому что я уже весь  обожжен,  с  головы  до  ног,  капитан  Ахав,  -
отозвался Перт, опершись на свой молот, - меня уже нельзя обжечь; во  мне  и
так уже все спеклось.
   - Ну, ну, довольно. Твой увядший горестный голос звучит слишком спокойно,
слишком здраво для моего слуха. Я и сам не в раю, и  я  не  могу  переносить
несчастья других, если они не  оборачиваются  безумием.  Тебе  следовало  бы
сойти с ума, кузнец; скажи, почему ты не сошел с ума? Как можешь ты терпеть,
не сойдя с ума? Неужто небеса и по сей день так ненавидят тебя,  что  ты  не
можешь сойти с ума? Что это ты делал?
   - Перековывал старый наконечник для пики, сэр;  на  нем  были  борозды  и
зазубрины.
   - А разве ты можешь снова сделать его гладким, кузнец, после того как  он
сослужил такую службу?
   - Думаю, что могу, сэр.
   - И ты, наверное, можешь разгладить всякие борозды и  зазубрины,  кузнец,
как бы тверд ни был металл?
   - Так, сэр, думаю, что могу. Все борозды и зазубрины, кроме одной.
   - Взгляни же сюда! - страстно воскликнул Ахав, приблизившись  к  Перту  и
опершись обеими руками ему на плечи; - взгляни  сюда,  сюда,  можешь  ли  ты
разгладить  такую  борозду,  кузнец?  -  И  он  провел  ладонью  по   своему
нахмуренному челу. - Если бы ты мог это сделать, кузнец, с какой бы радостью
положил я свою голову на эту наковальню и почувствовал бы,  как  самый  твой
тяжелый молот  опустится  у  меня  между  глазами!  Отвечай!  Можешь  ли  ты
разгладить эту борозду?
   - Эту, сэр? Я ведь сказал, что могу разгладить все борозды, кроме  одной.
Это она и есть.
   - Так, старик, это она и есть; верно, кузнец, ее не разгладишь; ибо  хотя
ты видишь ее здесь у меня на коже, она в действительности  врезалась  уже  в
кость  моего  черепа  -  он  весь  изрезан  морщинами!  Но  оставим  детские
разговоры; довольно тебе на сегодня острог и пик. Гляди! - И он потряс своим
кожаным мешком, будто он был набит золотыми монетами. -  Я  тоже  хочу  дать
тебе заказ. Мне нужен гарпун, Перт,  такой,  чтобы  тысяча  чертей  в  одной
упряжке не могла бы его разогнуть; такой, чтобы сидел у кита в боку, как его
собственный плавник. Вот из чего ты его сделаешь, кузнец,  -  и  он  швырнул
мешок на  наковальню.  -Здесь  собраны  гвозди,  какими  прибивают  стальные
подковы скаковых лошадей.
   - Гвозди для подков, сэр? Да знаешь ли ты, капитан Ахав, что это  у  тебя
самый лучший и самый стойкий материал, с каким мы, кузнецы, имеем дело?
   - Да, я знаю это, старик; эти гвозди сварятся вместе и  будут  держаться,
словно на клею, состряпанном из расплавленных костей убийц. Живей! Выкуй мне
гарпун. Но прежде ты должен выковать мне двенадцать прутьев,  чтобы  из  них
сделать стержень; скрути, перевей их и свари  из  них  стержень,  как  сучат
канат из прядей и каболок. Живее! Я раздую пламя.
   Когда  двенадцать  прутьев  были  готовы,   Ахав   стал   собственноручно
испытывать их, скручивая один за другим вокруг длинного и толстого железного
болта.
   - Этот с изъяном, Перт, - отбросил он последний. - Перековать надо.
   Потом, когда Перт уже собрался было сваривать  двенадцать  прутьев,  Ахав
жестом остановил его и сказал, что он сам будет ковать свой гарпун.  И  вот,
придыхая и покрякивая, он принялся бить молотом по наковальне,
   Перт подавал ему один за другим раскаленные  прутья,  из  гудящего  горна
вырывались высокие языки пламени,  а  в  это  время  возле  них  остановился
неслышно приблизившийся парс и склонил перед огнем голову, точно призывая на
их работу не то проклятие, не то благословение. Но когда Ахав поднял взгляд,
он, незамеченный, скользнул прочь.
   - Чем там занимается эта шайка люциферов? - буркнул Стабб на полубаке.  -
Этот парс чует огонь, что твоя серная спичка, и сам он пахнет паленым, точно
запал накалившегося мушкета.
   Но вот наконец стержень, уже сваренный воедино, нагрет последний  раз;  и
Перт, чтобы охладить, сунул его в бочонок с водой, так  что  струя  горячего
пара с шипением вырвалась прямо в лицо Ахаву, который  стоял,  наклонившись,
рядом.
   - Ты что, хочешь  выжечь  на  мне  клеймо?  -  вскричал  он,  отпрянув  и
скривившись от боли. - Что же, значит, я выковал себе только орудие пытки?
   - Боже упаси, сэр, только не это; но меня  страшит  одна  мысль,  капитан
Ахав. Не для Белого ли Кита предназначается этот гарпун?
   - Для белого дьявола! Но теперь мне нужны лезвия, тебе придется ковать их
самому, старик. Вот тебе мои бритвы из лучшей стали;  бери,  и  пусть  зубцы
моего гарпуна будут остры, как морозные иглы Ледовитого моря.
   Одно мгновение старый кузнец неподвижно разглядывал бритвы, точно рад был
бы не прикасаться к ним.
   - Бери, бери их, старик, они мне не нужны; ибо я  теперь  не  бреюсь,  не
ужинаю и не читаю молитв, пока... но довольно, за работу!
   Вскоре стальной наконечник, которому Перт придал форму стрелы, уже венчал
новый гарпун, приваренный к его стержню, и кузнец, готовясь раскалить лезвие
в последний раз перед закалкой, крикнул Ахаву, чтобы тот  придвинул  поближе
бочонок с водой.
   - Нет, нет, не надо воды; я хочу дать ему настоящую смертельную  закалку.
Эй, там наверху! Тэштиго, Квикег, Дэггу! Что скажете вы, язычники?  Согласны
ли вы дать мне столько крови, чтобы она покрыла это лезвие, -  и  он  поднял
гарпун высоко в воздух. Три темные головы согласно кивнули: Да. Были сделаны
три надреза в языческой плоти, и так был закален гарпун для Белого Кита.
   - Ego non baptizo te in nomine patris, sed in nomine
   diaboli!(1) -дико вскричал Ахав, когда пагубное железо,  шипя,  поглотило
кровь своего крещения.
   Перебрав все запасные древки, хранившиеся в трюме,  Ахав  остановился  на
одном - оно было из американского орешника, и