навсегда  неизменную  форму,  подобно  литому
Персею Челлини. Выбираясь из-под спутанных  седых  волос,  вниз  по  смуглой
обветренной щеке и шее спускалась, исчезая внизу под  одеждой,  иссиня-белая
полоса. Она  напоминала  вертикальный  след,  который  выжигает  на  высоких
стволах больших  деревьев  разрушительная  молния,  когда,  пронзивши  ствол
сверху донизу, но не тронув ни единого  сучка,  она  сдирает  и  раскалывает
темную  кору,  прежде  чем  уйти  в  землю  и  оставить  на  старом  дереве,
по-прежнему живом и зеленом, длинное и узкое клеймо. Была  ли  та  полоса  у
него от рождения, или же это после какой-то ужасной раны остался белый шрам,
никто, конечно, не мог сказать. По молчаливому соглашению  в  течение  всего
плавания на палубе "Пекода"  об  этом  почти  не  говорили.  Только  однажды
старший земляк Тэштиго, пожилой индеец из Гейхеда, стал суеверно утверждать,
будто, только достигнув полных сорока лет от роду, приобрел Ахав это  клеймо
и будто получил он его не в пылу смертной схватки, а в битве морских стихий.
Однако это дикое утверждение  можно  считать  опровергнутым  словами  седого
матроса с острова Мэн, дряхлого старца, уже на краю могилы, который  никогда
прежде не ходил на нантакетских судах и никогда до этого не видел неистового
Ахава. Тем не менее древние матросские поверья, вечно живущие фантастические
вымыслы, которые он помнил без счета, придали  старцу  в  глазах  окружающих
сверхъестественную силу проницательности. И потому ни один из белых матросов
не вздумал спорить с ним, когда  старик  заявил,  что  если  капитану  Ахаву
суждено когда-либо мирное погребение - чего едва ли можно  ожидать,  добавил
он вполголоса, - те, кому придется исполнить последний долг перед покойником
и омыть тело, убедятся тогда, что это у него белое родимое пятно от  макушки
до самых пят.
   Мрачное лицо Ахава, перерезанное иссиня-мертвенной полосой, так  потрясло
меня, что вначале я даже и  не  заметил,  что  немалую  долю  этой  гнетущей
мрачности вносила в его облик страшная белая нога. Еще раньше  я  слышал  от
кого-то о том, как эту костяную ногу смастерили ему в море  из  полированной
челюсти кашалота. "Это правда, - подтвердил старый индеец, - он потерял ногу
у берегов Японии, а его судно потеряло там все мачты. Но он смастерил себе и
мачты, и ногу, не возвращаясь домой. Такого добра у него всегда вдоволь".
   Меня поразила поза, в которой он стоял. С обеих сторон  на  юте  "Пекода"
под самыми бизань-вантами  в  настиле  палубы  были  пробуравлены  отверстия
примерно на полдюйма в глубину. В такое отверстие он вставлял свою  костяную
ногу и, подняв одну руку, держался за ванты; он стоял выпрямившись и  глядел
не отрываясь вперед, в  море,  которое  расстилалось  перед  носом  бегущего
судна. И в этом пристальном, бесстрашном,  вперед  направленном  взоре  была
бездна несгибаемой твердости и непреоборимой, упрямой целеустремленности. Ни
слова не произносил он; ни слова не говорили ему помощники; но в  каждом  их
жесте, в каждом шаге сквозило неприятное, почти болезненное  ощущение  того,
что они находятся под  внимательным  хозяйским  глазом.  Отягченный  угрюмым
раздумьем стоял перед ними Ахав,  словно  распятый  на  кресте;  бесконечная
скорбь облекла его своим таинственным, упорным, властным величием.
   Недолго пробыв первый раз на воздухе, капитан Ахав удалился в свою каюту.
Но с этого дня команда могла видеть его каждое утро: он либо стоял у  своего
опорного углубления, либо сидел на специальном костяном стуле,  либо  тяжело
ходил по палубе. По мере того как  небо  над  нами  утрачивало  суровость  и
становилось дружелюбнее, он все меньше времени проводил в  своем  уединении;
будто только безжизненный зимний холод, царивший в северных водах, принуждал
его к затворничеству в начале плавания. И вот теперь мало-помалу мы привыкли
к тому, что его можно было видеть на палубе почти  что  круглые  сутки;  но,
залитый лучами долгожданного солнца, он все еще в своем бездействии  казался
здесь совершенно ненужным, словно лишняя мачта  на  палубе  корабля.  Однако
"Пекод" еще только направлялся в  промысловые  области,  настоящее  плавание
было впереди, а всеми необходимыми  приготовлениями  к  охоте  распоряжались
помощники, так что во внешней жизни не было пока ничего, чем мог бы заняться
и увлечься Ахав, разогнав хоть на краткий миг  темные  тучи,  что  гряда  за
грядой громоздились на его челе, ибо тучи всегда избирают высочайшие  горные
пики.
   И  все-таки  спустя  немного  времени  теплые   переливчатые   увещевания
ласковых,  праздничных  дней  начали,  колдуя,  рассеивать   понемногу   его
мрачность. Подобно тому как даже самый обнаженный, корявый, разбитый молнией
старый дуб  пускает  наконец  несколько  зеленых  побегов,  радуясь  приходу
веселых гостий, когда Апрель и Май, румяные  девочки-плясуньи,  возвращаются
домой, в застывшие, унылые леса, так и Ахав наконец все же поддался  манящей
девичьей игривости южных ветерков. И не однажды проглядывали у него во взоре
тонкие ростки, которые у всякого другого  человека  распустились  бы  вскоре
цветком улыбки.




   ГЛАВА XXIX

   ВХОДИТ АХАВ, ПОЗДНЕЕ - СТАББ

   Прошло еще несколько дней, льды и айсберги остались у "Пекода" за кормой,
и теперь мы шли среди яркой эквадорской весны, неизменно царящей в океане на
пороге  вечного  августа  тропиков.  Нежные,  прохладные,  ясные,   звонкие,
пахучие, щедрые, изобильные дни были, словно хрустальные кубки с  персидским
шербетом, через верх полные  мягкими  хлопьями  замороженной  розовой  воды.
Звездные величавые ночи казались надменными герцогинями в унизанном алмазами
бархате,  хранящими  в   гордом   одиночестве   память   о   своих   далеких
мужьях-завоевателях, о светлых солнцах в золотых шлемах! Когда же тут спать?
Нелегко сделать выбор между этими чарующими днями и обольстительными ночами.
Но колдовская сила немеркнущей красоты придавала новые  могущественные  чары
не только внешнему миру. Она проникала и внутрь, в душу человека, особенно в
те часы, когда наступал тихий, ласковый вечер; и тогда в бесшумных  сумерках
вырастали светлые, как льдинки, кристаллы воспоминаний. Все эти тайные  силы
воздействовали исподволь на сердце Ахава.
   Старость не любит спать; кажется, что чем  длительнее  связь  человека  с
жизнью, тем менее привлекательно для него все, что напоминает смерть. Старые
седобородые капитаны чаще других покидают свои койки, чтобы посетить объятые
тьмою палубы. Так было и с Ахавом; разве только что теперь, когда он чуть ли
не круглые сутки проводил на шканцах, правильнее было  бы  сказать,  что  он
покидал ненадолго палубу, чтобы посетить каюту,  а  не  наоборот.  "Точно  в
собственную могилу нисходишь, - говорил он себе вполголоса,  -  когда  такой
старый капитан, как я, спускается по узкому трапу, чтобы улечься на смертное
ложе своей койки".
   И вот каждые двадцать четыре часа, когда заступала ночная вахта и люди на
палубе  стояли  на  страже,  охраняя  сон  своих  товарищей  внизу;   когда,
вытаскивая на бак бухту каната, матросы не швыряли ее о доски, как  днем,  а
осторожно опускали в нужном месте, стараясь  не  потревожить  спящих;  когда
воцарялась  на  корабле  эта  ровная  тишина,  безмолвный  рулевой   начинал
поглядывать на дверь капитанской каюты, и немного  спустя  старик  неизменно
появлялся у люка, ухватившись, чтобы  облегчить  себе  подъем,  за  железные
поручни трапа. Какая-то  человечность  и  внимательность  была  ему  все  же
свойственна, ибо в эти часы он обычно воздерживался от хождения по  шканцам;
ведь в ушах усталых помощников,  ищущих  отдохновения  всего  лишь  в  шести
дюймах под его костяной пятой, тяжкий его шаг отозвался бы такими трескучими
оглушительными раскатами, что им мог бы присниться  только  скрежет  акульих
зубов. Но как-то раз он вышел, слишком глубоко погруженный в раздумье, чтобы
заботиться о чем бы то ни было; своим тяжелым, громыхающим  шагом  он  мерил
палубу от грот-мачты до гака-борта, когда  второй  помощник,  старый  Стабб,
поднялся к нему на шканцы и с неуверенно-шутливой просьбой в голосе заметил,
что если капитану Ахаву нравится ходить по палубе, то никто не может  против
этого возражать, но что можно ведь как-нибудь приглушить шум;  вот  если  бы
взять что-нибудь такое, скажем, вроде комка пакли, и надеть бы  на  костяную
ногу... О Стабб! плохо же ты знал тогда своего капитана!
   - Разве я пушечное ядро, Стабб, - спросил Ахав, - что ты хочешь  намотать
на меня пыж? Но я забыл; ступай к себе. Вниз, в свою еженощную  могилу,  где
такие, как ты, спят под гробовыми покровами, чтобы заранее к ним привыкнуть.
Вниз, собака! Вон! В конуру!
   Ошарашенный столь непредвиденным заключительным восклицанием  и  внезапно
вспыхнувшим  презрительным  гневом  старого  капитана,  Стабб  на  несколько
мгновений словно онемел, но потом взволнованно произнес:
   - Я не привык, чтобы со мной так  разговаривали,  сэр;  такое  обращение,
сэр, мне вовсе не по вкусу.
   - Прочь, - заскрежетал зубами Ахав  и  шагнул  в  сторону,  словно  хотел
бежать от яростного искушения.
   - Нет, сэр, повремените, - осмелев, настаивал Стабб. - Я не стану покорно
терпеть, чтобы меня называли собакой, сэр.
   - Тогда ты трижды осел, и мул, и баран!  Получай  и  убирайся,  не  то  я
избавлю мир от твоего присутствия.
   И Ахав рванулся к нему с таким грозным,  с  таким  непереносимо  свирепым
видом, что Стабб против воли отступил.
   -  Никогда  еще  я  не  получал  такого,  не  отплатив  как  следует   за
оскорбление, - бормотал себе под нос Стабб, спускаясь по трапу  в  каюту.  -
Очень странно. Постой-ка, Стабб, я вот и сейчас  еще  не  знаю,  то  ли  мне
вернуться и ударить его, то ли - что это? - на колени, прямо  вот  здесь,  и
молиться за него? Да, да, именно такая мысль пришла мне сейчас в  голову,  а
ведь это будет первый раз в моей жизни,  чтобы  я  молился.  Странно,  очень
странно, да и он сам тоже странный, н-да, как ни смотри,  а  Стаббу  никогда
еще не случалось  плавать  с  таким  странным  капитаном.  Как  он  на  меня
бросился! Глаза - словно два ружейных дула! Что он, сумасшедший?  Во  всяком
случае, у него должно быть что-то на  уме,  как  наверняка  что-то  есть  на
палубе, если трещат доски. И потом, он проводит теперь в постели  не  больше
трех часов в сутки; да и тогда он не спит. Ведь  стюард  Пончик  рассказывал
мне, что по утрам постель  старика  всегда  бывает  так  ужасающе  измята  и
изрыта, простыни сбиты в ногах, одеяло чуть ли не узлами завязано; а подушка
такая горячая, будто на ней раскаленный кирпич держали. Да, горячий  старик.
Видно, у него, это самое, совесть, о которой поговаривают  иные  на  берегу;
это  такая  штуковина,  вроде  флюса  или...  как  это?..  Не-врал-не-лги-я.
Говорят, похуже зубной боли. Н-да, сам-то я точно не знаю, но не дай мне бог
подхватить ее. В нем все загадочно; и для чего это он спускается каждую ночь
в кормовой отсек трюма - так, во всяком случае, думает Пончик,  -  зачем  он
это делает, хотелось бы  мне  знать?  Кто  это  ему  там  в  трюме  свидания
назначает? Ну разве ж это не странно? Только где уж тут узнать.  Вот  всегда
так. Пойду-ка я вздремну. Да, черт возьми, ради того только, чтоб уснуть,  и
то уж стоило родиться на свет. А ведь правда,  младенцы,  как  родятся,  так
сразу же и принимаются спать. Как подумаешь, странно и это. Черт возьми, все
на свете странно, если подумать. Да только это против  моих  убеждений.  "Не
думай" - это у  меня  одиннадцатая  заповедь;  а  двенадцатая:  "Спи,  когда
спится". - Так что идем-ка еще соснем немного. Однако постой,  постой.  Ведь
он, кажется, назвал меня собакой? проклятье! он обозвал меня трижды ослом, а
сверху навалил еще целую груду мулов и баранов! Да он мог бы  и  ногой  меня
ударить, если на то пошло. Может, он  даже  ударил  меня,  да  только  я  не
заметил, потому что очень уж меня поразило его лицо.  Оно  светилось,  точно
побелевшая от времени кость. Да что же это за чертовщина со мной происходит?
Меня ноги н е держат. Словно вот поцапался  со  стариком  и  меня  от  этого
наизнанку всего вывернуло. Клянусь богом, мне все это, наверное, приснилось.
Но как же, как, как? Остается только упихать все  это  подальше..  И  скорее
добраться до койки. А завтра еще посмотрим на это проклятое  колдовство  при
дневном свете, может, чего и надумаем. Утро вечера мудренее.




   ГЛАВА XXX

   ТРУБКА

   После ухода Стабба Ахав  стоял  некоторое  время,  перегнувшись  за  борт
корабля; потом, как это стало у него  уже  привычкой,  он  подозвал  к  себе
матроса и послал его в каюту за  костяным  стулом  и  за  трубкой.  Раскурив
трубку от нактоузного фонаря и  поставив  стул  с  подветренной  стороны  на
палубе, он сел и затянулся.
   Во времена древних викингов троны морелюбивых датских королей, как гласит
предание, изготовлялись из нарвальих клыков. Возможно  ли  было  теперь  при
взгляде  на  Ахава,  сидящего  на  костяном  треножнике,  не  задуматься   о
царственном величии, которое символизировала собой его фигура? Ибо Ахав  был
хан морей, и бог палубы, и великий повелитель левиафанов.
   Несколько мгновений он молча курил, и густой дым вылетал у него  изо  рта
частыми, быстрыми клубами, которые ветром относило назад, ему в лицо. "В чем
тут дело? - заговорил  он  наконец,  обращаясь  к  самому  себе  и  извлекая
мундштук изо рта. - Курение уже не успокаивает меня. О  моя  трубка!  Видно,
круто мне приходится, если даже твои чары исчезли.  Мне  предстоят  труды  и
тяготы, а не развлечения, а я, неразумный,  все  время  курю  и  пускаю  дым
против ветра; так отчаянно пускаю против ветра дым, точно посылаю в  воздух,
как умирающий кит, последние свои  фонтаны,  самые  мощные,  самые  грозные.
Зачем мне трубка? Ей положено в безмятежной  тишине  сплетать  белые  дымные
клубы с белыми шелковистыми локонами, а не  с  такими  седыми  взъерошенными
космами, как у меня. Я не стану курить больше..."
   И он швырнул горящую трубку в море. Огонь зашипел в волнах; мгновение - и
корабль пронесся над тем местом, где остались пузыри от утонувшей трубки.  А
по палубе, надвинув  шляпу  на  лоб,  снова  расхаживал  Ахав  своей  шаткой
походкой.



   ГЛАВА XXXI

   КОРОЛЕВА МАБ

   На следующее утро Стабб рассказывал Фласку: -  Никогда  еще  не  видел  я
таких странных снов. Водорез. Понимаешь, мне приснилось,  будто  наш  старик
дал мне пинка своей костяной ногой; а когда я попробовал дать ему сдачи, то,
вот клянусь тебе вечным  спасением,  малыш,  у  меня  просто  чуть  нога  не
отвалилась. А потом вдруг гляжу - Ахав стоит вроде этакой пирамиды, а я  как
последний дурак все норовлю ударить его ногой. Но самое удивительное, Фласк,
- ведь  знаешь,  какие  удивительные  сны  снятся  нам  порой,  -  но  самым
удивительным было то, что, как я ни злился на него, а будто все время  думал
при этом, что, мол, вовсе это и не такое уж тяжкое оскорбление,  этот  пинок
Ахава. "Подумаешь, - говорю я себе, - чего уж тут такой шум поднимать?  Ведь
нога-то не настоящая". А это большая разница, чем  тебя  ударили:  живой  ли
ногой или там рукой - или  же  каким-нибудь  мертвым  предметом.  Потому-то,
Фласк,  пощечина  в  тысячу  раз  оскорбительнее,  чем  удар  палкой.  Живое
прикосновение жжет, малыш. И  так  у  меня  в  этом  сне  все  перепутано  и
неувязано, я пока  знай  колочу,  все  пальцы  на  ноге  разбил  об  чертову
пирамиду, а сам думаю про себя: "Ну что там его нога?  Та  же  палка.  Вроде
костяной трости.  Ей-богу,  думаю,  ведь  это  он  просто  шутя  задел  меня
тросточкой, а вовсе не давал мне унизительного  пинка.  К  тому  же,  думаю,
погляди-ка хорошенько: вон у него какой конец ноги - там, где ступня  должна
быть, - прямо острие; вот  если  бы  какой-нибудь  фермер  пнул  меня  своей
тяжелой босой ступней,  тогда  бы  это  было  действительно  тяжкое,  наглое
оскорбление. А ведь тут оскорбление сведено почти  что  на  нет,  сточено  в
острие". Но тут-то и случилось самое забавное, Фласк. Я все  еще  колошматил
ногой по пирамиде, как  вдруг  меня  кто-то  за  плечи  берет.  Смотрю:  это
какой-то взъерошенный горбатый старик, вроде  водяного.  Берет  он  меня  за
плечи, поворачивает и говорит: "Что  это  ты  делаешь,  а?"  Ну,  знаешь,  и
перепугался же я. Что за рожа - бр-р! Но я  все-таки  взял  себя  в  руки  и
говорю: "Что я делаю? А тебе-то какая забота,  хотел  бы  я  знать,  дорогой
мистер Горбун? Может, тоже пинка в зад захотел?" Клянусь богом, не  успел  я
этого сказать, Фласк, как он уже поворачивается ко  мне  задом,  нагибается,
задирает подол из водорослей - и чт о б ты  думал  я  там  вижу?  Представь,
друг, провалиться мне на этом  месте,  у  него  весь  зад  утыкан  свайками,
остриями наружу. Подумал я и говорю: "Я, пожалуй, не стану давать тебе пинка
в зад, старина". - "Умница, Стабб, умница", - отвечает  он  мне,  да  так  и
принялся повторять это без конца, а сам шамкает, как старая карга.  Я  вижу,
он все никак не остановится, знай твердит  себе:  "Умница,  Стабб,  умница,.
Стабб", - тогда я подумал, что смело можно снова приниматься за пирамиду. Но
только я поднял ногу, он как заорет: "Перестань сейчас же!" - "Эй, -  говорю
я, - чего тебе еще надо, старина?" - "Послушай, -  говорит  он.  -  Давай-ка
обсудим с тобой это дело. Капитан Ахав дал тебе пинка?"  -  "Вот  именно,  -
отвечаю, - в это самое место". - "Отлично, - продолжал он. - А чем? Костяной
ногой?" - "Да". - "В таком случае, - говорит он,  -  чем  же  ты  недоволен,
умница Стабб? Ведь он тебя пнул из лучших побуждений. Он же не какой-то  там
сосновой ногой тебя ударил, верно? Тебе дал пинка великий человек, Стабб,  и
при этом - благородной, прекрасной китовой костью. Да  ведь  это  честь  для
тебя. Так и относись к  этому.  Послушай,  умница  Стабб.  В  старой  Англии
величайшие лорды почитают для себя большой честью, если королева ударит их и
произведет в рыцари ордена Подвязки; а ты, Стабб, можешь гордиться тем,  что
тебя ударил старый Ахав и произвел тебя в умные люди. Запомни,  что  я  тебе
говорю: пусть он награждает тебя  пинками,  считай  его  пинки  за  честь  и
никогда не пытайся нанести ему ответный удар, ибо  тебе  это  не  под  силу,
умница Стабб. Видишь эту пирамиду?" И тут он вдруг стал каким-то  непонятным
образом уплывать от меня по воздуху. Я захрапел, перевалился на другой бок и
проснулся у себя на койке! Ну, так что же ты думаешь об этом сне, Фласк?
   - Не знаю. Только, на мой взгляд, глупый этот сон.
   - Может статься, что и глупый. Да вот меня  он  сделал  умным  человеком,
Фласк. Видишь, вон там стоит Ахав и глядит куда-то в сторону, за корму?  Так
вот, лучшее, что мы можем сделать, это оставить старика в покое, никогда  не
возражать ему, что бы он ни говорил.  Постой-ка,  что  это  он  там  кричит?
Слушай!
   - Эй, на мачтах! Хорошенько глядите, все вы! В  этих  водах  должны  быть
киты! Если увидите белого кита, кричите сколько хватит глотки!
   - Ну,  что  ты  на  это  скажешь,  Фласк?  Разве  нет  тут  малой  толики
непонятного, а? Белый кит - слыхал? Говорю тебе,  в  воздухе  пахнет  чем-то
странным. Нужно быть наготове, Фласк. У Ахава что-то опасное на  уме.  Но  я
молчу; он идет сюда.




   ГЛАВА XXXII

   ЦЕТОЛОГИЯ

   Мы уже смело бороздим морскую  пучину:  пройдет  немного  времени,  и  мы
затеряемся в безбрежной необъятности открытого океана.  Но  прежде  чем  это
произойдет, прежде чем закачается увитый водорослями корпус  "Пекода"  подле
облепленной ракушками туши левиафана, еще в  самом  начале  следует  уделить
пристальное внимание одному общему вопросу,  выяснение  которого  совершенно
необходимо  для  глубокого  и  всестороннего  понимания  тех  более  частных
открытий, сопоставлений и ссылок, какие нам еще предстоят.
   Я имею в виду подробную систематизацию всех родов  китообразных,  которую
мне  бы  очень  хотелось  здесь  привести.  Но  это  задача  н