о еще можно спасти... Слушай, Тим... Я сделаю еще один вылет
сегодня, слышишь? А потом уже отправлюсь домой и отосплюсь. Хорошо?
   И он повел машину  к  короткой  полосе,  смутно  осознавая,  что  забыл
получить разрешение на взлет. Маленький самолет-корректировщик едва  успел
убраться с дороги, и спустя несколько секунд Кармайкл поднялся  в  воздух.
Все небо заволокло черно-красной пеленой. Пожары  неумолимо  разрастались,
и, может быть, их теперь  уже  не  сдержать.  Но  надо  пытаться,  подумал
Кармайкл.  Надо  спасать  что   еще   можно...   Он   прибавлял   газу   и
целенаправленно вел машину вперед, прямо в огненный ад у  подножия  холма,
но  вскоре  бешеные  восходящие  потоки  подхватили  самолет  под  крылья,
подбросили его словно игрушку и безжалостно отшвырнули к поджидающей гряде
холмов на севере.

                        Так говорит Господь: вот, Я подниму на  Вавилон  и
                     на живущих среди него противников Моих разрушительный
                     ветер. И пошлю на Вавилон веятелей, и развеют его,  и
                     опустошат землю его; ибо в день бедствия  нападут  на
                     него со всех сторон.
                                                       Иеремия. Гл.51, 1-2




   Роберт Силверберг.
   Джанни

   -----------------------------------------------------------------------
   Robert Silverberg. Gianni. Пер. - А.Корженевский.
   Авт.сб. "На дальних мирах". М., "Мир", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Но почему не Моцарта? - спросил Хоугланд, с сомнением качнув головой.
- Почему не Шуберта, например? В конце концов, если вы  хотели  воскресить
великого музыканта, могли бы перенести сюда Бикса Бейдербека.
   - Бейдербек - это джаз, - ответил я. - А меня джаз не интересует.  Джаз
вообще сейчас никого не интересует, кроме тебя.
   - Ты  хочешь  сказать,  что  в  2008  году  людей  все  еще  интересует
Перголези?
   - Он интересует меня.
   - Моцарт произвел бы на публику большее впечатление.  Рано  или  поздно
тебе ведь понадобятся дополнительные средства. Ты объявляешь на весь  мир,
что у тебя в лаборатории сидит Моцарт и  пишет  новую  оперу,  после  чего
можешь сам проставлять в чеках  сумму.  Но  какой  толк  в  Перголези?  Он
совершенно забыт.
   - Только невеждами, Сэм. И потом, зачем  давать  Моцарту  второй  шанс?
Пусть он умер молодым, но не настолько же молодым.  Моцарт  оставил  после
себя огромное количество работ, горы! А Джанни,  ты  сам  знаешь,  умер  в
двадцать шесть. Он мог бы стать известнее Моцарта,  проживи  еще  хотя  бы
десяток лет.
   - Джонни?
   - Джанни. Джованни Баттиста Перголези. Сам  он  называет  себя  Джанни.
Пойдем, я вас познакомлю.
   - И все-таки, Дейв, вам следовало воскресить Моцарта.
   - Не говори ерунды, - сказал я. - Ты поймешь, что я поступил правильно,
когда увидишь его. К тому же с Моцартом было бы слишком много проблем. Все
эти рассказы о его личной жизни, что мне довелось слышать... У тебя  парик
дыбом встанет! Пойдем.
   Мы вышли из  кабинета,  и  я  провел  его  по  длинному  коридору  мимо
аппаратной и клети "временнОго ковша" к шлюзу, разделявшему лабораторию  и
жилую пристройку, где Джанни  поселился  сразу  же  после  того,  как  его
"зачерпнули" из прошлого. Когда мы  остановились  в  шлюзовой  камере  для
дезинфекции, Сэм нахмурился, и мне пришлось объяснять:
   - Болезнетворные микроорганизмы  сильно  мутировали  за  прошедшие  три
века, и мы вынуждены держать Джанни в почти стерильном окружении, пока  не
повысим сопротивляемость  его  организма.  Сразу  после  переноса  он  мог
умереть от  чего  угодно.  Даже  обычный  насморк  оказался  бы  для  него
смертельным. А кроме того, не забывай, он  и  так  умирал,  когда  мы  его
вытащили: одно легкое было полностью поражено туберкулезом,  второго  тоже
надолго не хватило бы.
   - Да? - произнес Хоугланд с сомнением.
   Я рассмеялся.
   - Не волнуйся, ты ничем от него не заразишься. Сейчас он почти  здоров.
Мы истратили такие колоссальные средства на его перенос вовсе не для того,
чтобы он умер здесь, на наших глазах.
   Замок открылся, и мы шагнули в  похожий  на  декорацию  для  киносъемок
кабинет, заполненный рядами сверкающей телеметрической аппаратуры. Клодия,
дневная медсестра, как раз проверяла показания диагностических приборов.
   - Джанни ждет вас, доктор Ливис, - сказала она. - Сегодня он ведет себя
слишком резво.
   - Резво?
   - Игриво. Ну, вы сами знаете...
   Да уж. На двери в комнату  Джанни  красовалась  табличка,  которой  еще
вчера не было. Выполненная  размашистым  почерком  с  вычурными  барочными
буквами надпись гласила:

   ДЖОВАННИ БАТТИСТА ПЕРГОЛЕЗИ
   Ези. 04.01.1710 - Поццуоли. 17.03.1736.
   Лос-Анджелес. 20.12.2007 - Гений работает!!!!
   Per Piacere [пожалуйста (ит.)], стучите, прежде чем входить!

   - Он говорит по-английски? - спросил Хоугланд.
   - Теперь говорит, - ответил я. - Мы в первую же неделю обучили  его  во
сне. Но он и так схватывает все очень быстро. - Я усмехнулся: -  Надо  же,
"гений работает"! Пожалуй,  подобное  можно  было  бы  ожидать  скорее  от
Моцарта.
   - Все талантливые люди чем-то похожи друг на друга, - сказал Хоугланд.
   Я постучал.
   - Chi e la? [Кто там? (ит.)] - отозвался Джанни.
   - Дейв Ливис.
   -  Avanti,  dottore  illustrissimo!  [Входите,  достопочтенный  доктор!
(ит.)]
   - А кто-то говорил, что он владеет английским, - пробормотал Хоугланд.
   - Клодия сказала, что у него сегодня игривое настроение, забыл?
   Мы вошли в комнату. Как  обычно,  Джанни  сидел  с  опущенными  жалюзи,
отгородившись от  ослепительного  январского  солнца,  великолепия  желтых
цветов  акации  сразу  за   окном,   огромных   пламенеющих   бугенвиллей,
прекрасного вида на долину внизу и раскинувшихся за ней гор.  Может  быть,
вид из окна его просто  не  интересовал,  но  скорее  всего  ему  хотелось
превратить свою комнату в маленькую запечатанную  со  всех  сторон  келью,
своего рода остров в потоке времени.  За  последние  недели  ему  пришлось
пережить немало потрясений:  обычно  люди  чувствуют  себя  неуютно,  даже
перелетев через несколько часовых поясов, а тут прыжок в  будущее  на  271
год.
   Однако выглядел Джанни вполне жизнерадостно, почти озорно. Роста он был
небольшого, сложения хрупкого. Движения грациозны, взгляд острый,  цепкий,
жестикуляция умеренна и точна. В нем чувствовалась живость и уверенность в
себе. Но как же сильно он изменился всего за несколько  недель!  Когда  мы
выдернули его из восемнадцатого века,  он  выглядел  просто  ужасно:  лицо
худое, в морщинах, волосы седые уже  в  двадцать  шесть  лет,  истощенный,
согбенный,  дрожащий...  Собственно,  Джанни  выглядел,  как  и   положено
изнуренному болезнью туберкулезнику, которого всего две недели отделяют от
могилы. Седина у него еще оставалась, но в весе он прибавил фунтов десять,
глаза ожили, на щеках появился румянец.
   - Джанни, - сказал  я.  -  Познакомься.  Это  Сэм  Хоугланд.  Он  будет
заниматься  рекламой  и  освещением  нашего  проекта  в  прессе.  Capisce?
[понятно? (ит.)] Сэм прославит тебя на весь мир и создаст для твоей музыки
огромную аудиторию.
   Джанни ослепительно улыбнулся.
   - Bene [хорошо (ит.)]. Послушайте вот это.
   Комната, заставленная аппаратурой, являла собой  настоящие  электронные
джунгли:  синтезатор,  телеэкран,  огромная  аудиотека,   пять   различных
компьютерных терминалов и множество всяких других вещей, про которые  едва
ли  можно  сказать,  что  они  уместны  в  типичной  итальянской  гостиной
восемнадцатого века. Однако Джанни все это принял с восторгом и  освоил  с
удивительной,  даже  пугающей  легкостью.  Он  повернулся  к  синтезатору,
перевел его в режим клавесина и опустил руки на клавиатуру. Целая  батарея
астатических  динамиков   отозвалась   вступлением   сонаты,   прекрасной,
лирической сонаты, на мой взгляд, безошибочно перголезианской и  в  то  же
время  странной,  причудливой.  Несмотря  на  всю  ее  красоту,  в  музыке
ощущалось  что-то  натужное,  неловкое,  недоработанное,   словно   балет,
исполняемый  в  галошах.  Чем  дальше  он  играл,  тем  неуютнее  я   себя
чувствовал. Наконец, Джанни повернулся к нам и спросил:
   - Вам нравится?
   - Что это? Что-то твое?
   - Да, мое. Это мой новый стиль. Сегодня я под влиянием Бетховена. Вчера
был Гайдн, завтра займусь Шопеном. Мне нужно попробовать все, не так ли? А
к пасхе я доберусь до уродливой музыки:  Малер,  Берг,  Дебюсси.  Они  все
сумасшедшие, вы это знали? Безумная музыка, уродливая. Но я все освою.
   - Дебюсси... уродлив? - тихо спросил Хоугланд, оборачиваясь ко мне.
   - Для него Бах - современная музыка, - сказал я.  -  А  Гайдн  -  голос
будущего.
   - Я стану очень известен, - произнес Джанни.
   - Да. Сэм сделает тебя самым известным человеком в мире.
   - Я уже был знаменит после того, как... умер. - Джанни постучал пальцем
по одному из терминалов. - Я читал о себе. Я был настолько  знаменит,  что
все подделывали мою музыку и публиковали ее под моим именем.  Вы  об  этом
знаете? Я пробовал играть этого  "Перголези"...  Merda  [дрянь  (ит.)]  по
большей части. Но не все. Например,  concerti  armonici...  [гармонические
концерты (ит.)] Совсем неплохо. Не мое,  но  неплохо.  Хотя  остальное  по
большей части дрянь. - Джанни подмигнул. - Но вы сделаете меня  знаменитым
при жизни, да? Хорошо. Очень хорошо. - Он подошел совсем близко  к  нам  и
добавил: - А вы скажете Клодии, что гонореи у меня уже нет?
   - Что?
   - Мне она не поверит. Врач в этом поклялся, я ей так и сказал,  но  она
ответила, что это, мол, все равно небезопасно и  что  я,  мол,  не  должен
распускать руки и вообще не должен ее трогать.
   - Джанни, ты что - приставал к нашей медсестре?
   - Я выздоравливаю, dottore. И я не монах. Меня действительно  отправили
в свое время жить в монастырь капуцинов в Поццуоли, но  только  для  того,
чтобы хороший воздух этих мест помог мне излечиться от чахотки.  Вовсе  не
для того, чтобы я стал монахом. Так вот я не  монах,  а  теперь  я  еще  и
здоров. Вы в состоянии провести без женщины три сотни лет? - Он повернулся
к Хоугланду, и во взгляде его сверкающих глаз появилось  какое-то  хитрое,
плотоядное выражение. - Вы сделаете меня очень знаменитым. И у меня  снова
будут поклонницы, так? Вы должны всем им сказать, что  гонореи  теперь  не
существует. Век чудес!
   Позже Хоугланд заметил:
   - А кто-то говорил, что с Моцартом было бы слишком много проблем?
   Когда мы только-только выдернули Джанни из прошлого, никто не слышал от
него  этих  напористых  речей  о  женщинах,  славе  или   чудесных   новых
произведениях.  Мы  выдернули  из  прошлого  развалину,  потрясенную  тень
человека, опустошенного и выгоревшего внутри. Он долго не мог понять,  где
очнулся - в раю или в аду, но независимо от  этого  неизменно  пребывал  в
состоянии либо подавленности, либо крайнего недоумения. Он  едва  цеплялся
за жизнь, и у нас появились сомнения, не слишком ли долго мы ждали,  чтобы
забрать его оттуда. Возможно, предлагали  некоторые,  было  бы  правильнее
отправить его  обратно  и  забрать  из  какой-нибудь  более  ранней  точки
времени, скажем из лета 1735 года, когда он не был так близок к смерти. Но
бюджет не позволял нам произвести повторный  захват,  и  кроме  того,  нас
связывали установленные нами же жесткие принципы. Мы могли  бы  перетянуть
из прошлого кого угодно - Наполеона, Чингисхана, Христа или Генриха  VIII,
но мы не знали, что станет с ходом истории, если  мы  выдернем,  например,
Гитлера из того времени,  когда  он  еще  работал  обойщиком.  Поэтому  мы
заранее решили взять из прошлого только такого человека, чья жизнь  и  чьи
свершения остались уже позади и чья естественная  смерть  будет  настолько
близка, что его исчезновение едва ли нарушит  структуру  нашей  Вселенной.
Несколько месяцев  подряд  я  добивался,  чтобы  этим  человеком  оказался
Перголези, и мне удалось убедить всех  остальных.  Мы  забрали  Джанни  из
монастыря за восемнадцать дней до официальной даты его смерти, после  чего
оказалось совсем несложно подбросить туда муляж,  который  был  в  должное
время обнаружен и захоронен. Насколько мы могли судить, в  истории  ничего
не изменилось из-за того, что  одного  чахоточного  итальянца  положили  в
могилу на две недели раньше, чем сообщалось в энциклопедиях.
   Однако в первые дни мы даже не были уверены, удастся ли  сохранить  ему
жизнь, и для меня эти несколько дней  сразу  после  захвата  стали  самыми
худшими днями моей жизни. Планировать годами, потратить столько миллиардов
долларов, и все для того, чтобы первый же, кого мы  вырвали  из  прошлого,
все равно умер в настоящем...
   Но он остался в живых. Та самая жизненная сила, что за  отпущенные  ему
судьбой двадцать шесть лет выплеснула из Джанни шестнадцать  опер,  дюжину
кантат и бесчисленное множество симфоний, концертов, месс и сонат, помогла
ему теперь выбраться из  могилы,  разумеется,  при  участии  всех  средств
современной медицины, благодаря которой удалось буквально  воссоздать  его
легкие и излечить целый набор других заболеваний. На наших глазах Джанни с
каждым  часом  набирал  силы  и  всего  через  несколько  дней  совершенно
преобразился. Даже нам самим это  показалось  волшебством.  И  очень  живо
напомнило, как много жизней было потеряно в прежние времена  просто  из-за
отсутствия  всего  того,  что  мы  давно   привыкли   считать   обыденным:
антибиотиков,  техники  трансплантации,   микрохирургии,   регенерационной
терапии.
   Эти дни стали  для  меня  сплошным  праздником.  Бледного,  ослабевшего
юношу, что боролся за свою жизнь в одном из наших боксов, окружал  сияющий
ореол  накопленной  веками  славы  и  легенд.  У  нас  действительно   был
Перголези, чудесное  дитя,  фонтан  мелодий,  автор  ошеломляющей  "Стабат
Матер" и  бесшабашной  "Служанки-госпожи",  которого  десятилетиями  после
смерти ставили в один ряд с Бахом, Моцартом,  Гайдном  и  чьи  даже  самые
тривиальные работы вдохновили на создание целого жанра  легкой  оперы.  Но
его собственный взгляд  на  свою  жизнь  был  совершенно  иным:  уставший,
больной, умирающий юноша, бедный жалкий Джанни, неудачник, известный  лишь
в Риме и Неаполе, но даже там  обойденный  судьбой.  Его  серьезные  оперы
безжалостно игнорировали, мессы и кантаты восхваляли, но исполняли  редко,
лишь комические оперы, которые он набросал почти  бездумно,  принесли  ему
хоть какое-то признание. Бедный  Джанни,  перегоревший  в  двадцать  пять,
сломленный в равной степени и  разочарованиями  и  туберкулезом  вкупе  со
всеми остальными болезнями, спрятавшийся от мира  в  монастыре  капуцинов,
чтобы умереть там в крайней  нищете.  Откуда  он  мог  знать,  что  станет
знаменит? Но  мы  показали  ему.  Дали  послушать  записи  его  музыки:  и
настоящей и той, что была сработана беспринципными сочинителями, желавшими
погреть  руки  на  посмертной  славе   Перголези.   Мы   подсовывали   ему
биографические исследования, критические  разборы  и  даже  романы  о  нем
самом. Может быть, и в самом деле он воспринял это как воскрешение в  раю.
День ото дня набирая силы, наливаясь  здоровьем  и  цветом,  Джанни  начал
буквально излучать жизнелюбие, страстность и уверенность  в  себе.  Поняв,
что  ничего  волшебного  с  ним  не  произошло,  что   его   перенесли   в
невообразимое будущее и вернули к жизни самые обычные люди, он принял  все
эти объяснения и быстро избавился от  сомнений.  Теперь  его  интересовала
только музыка.  В  течение  второй  и  третьей  недель  мы  преподали  ему
ускоренный курс музыкальной истории, начав с того, что  создавалось  после
барокко. Сначала Бах, затем отход от полифонии.
   - Naturalmente [разумеется, естественно (ит.)], - сказал он. - Это было
неизбежно. Я сам бы этого достиг, если бы остался в живых.
   После этого  он  многими  часами  буквально  впитывал  в  себя  целиком
Моцарта, Гайдна,  Иоганна  Себастьяна  Баха,  впадая  при  этом  просто  в
исступление. Его живой, подвижный ум сразу же начал  собственные  искания.
Но однажды утром я застал Джанни с покрасневшими от слез глазами:  он  всю
ночь слушал "Дон Жуана" и "Свадьбу Фигаро".
   - Этот Моцарт... - сказал он. - Его вы тоже хотите перенести сюда?
   - Возможно, когда-нибудь мы это сделаем.
   - Я убью его! Если вы оживите Моцарта, я его задушу! Затопчу!  -  Глаза
Джанни горели диким огнем, потом он вдруг рассмеялся. - Он - чудо!  Ангел!
Он слишком хорош! Отправьте меня в его время, и я убью его там!  Никто  не
должен так сочинять, кроме Перголези! Перголези сделал бы это!
   - Я верю.
   - Да. Вот "Фигаро" - 1786 год, я мог бы сделать  это  на  двадцать  лет
раньше! На тридцать! Если бы только у меня был шанс!  Почему  этот  Моцарт
так удачлив? Я умер, а он еще столько жил, почему? Почему, dottore?
   Эти странные отношения с Моцартом, замешанные  на  любви  и  ненависти,
длились шесть или семь дней. Потом он перешел к Бетховену, который, на мой
взгляд, показался ему слишком ошеломляющим, массивным, давящим, позже -  к
романтикам, удивившим его своими творениями ("Берлиоз, Чайковский,  Вагнер
- они все лунатики, dementi, pazzi [безумцы (ит.)], но я восторгаюсь  ими!
И  мне  кажется,  я  понимаю,   что   они   пытались   сделать.   Безумцы!
Восхитительные безумцы!"), затем сразу в двадцатый век -  Малер,  Шенберг,
Стравинский, Барток - и на них он много времени не затратил, сочтя всю  их
музыку либо уродливой, либо ужасающей, либо невразумительно эксцентричной.
Более  поздних  композиторов,   Веберна   и   сериалистов,   Пендерецкого,
Штокгаузена, Ксенакиса, Лигети, различных электронщиков и всех, кто пришел
после них, он отбросил, пожав плечами, словно то, что они  делали,  в  его
понимании просто не было музыкой. Их фундаментальные предпосылки оказались
для Джанни слишком чужеродными. При несомненной гениальности  их  идеи  он
воспринять все же не мог. В конце концов Брийя-Саварен  или  Эскофье  тоже
вряд ли получили бы удовольствие,  отведав  инопланетной  кухни.  Закончив
лихорадочный обзор всего того, что произошло в музыке после  него,  Джанни
вернулся к Баху и Моцарту, полностью отдав им свое внимание.
   И когда я говорю "полностью", я имею в виду именно  это.  Внешний  мир,
начинавшийся  за  окнами  спальни,  совершенно  его  не  интересовал.   Мы
объяснили ему, что он в Америке, в Калифорнии, и показали карту. Он просто
кивнул. Тогда мы подключили телеэкран и дали  взглянуть  на  Землю  начала
двадцать первого века. Взгляд его довольно быстро потускнел. Мы рассказали
про автомобили, про самолеты, про полеты к Марсу.  "Да,  -  сказал  он,  -
meraviglioso, miracoloso [удивительно, чудесно (ит.)]",  -  и  вернулся  к
Бранденбургскому концерту. Сейчас мне понятно, что отсутствие  интереса  к
современному  миру  с  его  стороны   было   не   признаком   страха   или
ограниченности, а скорее символом приоритетности: то, что совершил Моцарт,
казалось ему удивительнее и интереснее, чем вся технологическая революция.
Для Джанни технология стала лишь средством к  достижению  цели:  нажимаешь
кнопку, и в твоей комнате звучит  симфонический  оркестр  ("miracolosol"),
поэтому он  принимал  технологию  как  должное.  То,  что  basso  continuo
[генерал-бас (ит., муз.)] устарел через тридцать лет после его смерти, или
то, что диатонические гаммы спустя век  или  около  того  превратились  из
священной константы в неудобный анахронизм, имело для него гораздо большее
значение, чем термоядерные реакторы,  межпланетные  корабли  или  даже  та
самая машина, что вырвала его со смертного одра и перенесла в этот  дивный
новый мир.
   Через  месяц  после  "воскрешения"  Джанни  заявил,  что  снова   хочет
сочинять, и попросил клавесин. Вместо него мы дали Джанни синтезатор,  что
его вполне устроило.
   С