известен. Есть возможность начать все
заново. Мозг старика не сух, здесь, в этом сонном углу,
можно достичь величайших высот, не привлекая внимания, столь
губительного для художника.
   Он пошел вслед за рослым юношей вверх по холму.
Очертания дома были четкими и простыми; на свой дилетантский
вкус Вилар вполне одобрил архитектуру. В ней не было фальши
нынешней земной псевдоархаики.
   В просторном центральном холле стоял огромный стол, за
столом сидело по меньшей мере пятьдесят человек. Высокий
мужчина - очень похожий на Мелбурна Хедли Карпентера, но
гораздо старше - седовласый, чуть сутулый, поднялся со
своего места во главе стола.
   - Вы Эмиль Вилар, - проговорил он звучным голосом. - Мы
очень рады вас видеть. Я Теодор Хедли Карпентер, а это моя
семья.
   Оробевший Вилар растерянно кивнул. Теодор Хедли
Карпентер широким жестом указал на шестерых почти
неразличимых мужчин помоложе справа от себя.
   - Мои сыновья, - сказал он.
   Дальше сидели совсем юные - второе поколение Мелбурна
Хедли Карпентера.
   - Мои внуки, - подтвердил патриарх предположение гостя.
   - У вас замечательная семья, мистер Карпентер, - сказал
Вилар.
   - Одна из лучших, сэр, - любезно ответил Карпентер. - Не
позавтракаете ли с нами? Потом можно будет поговорить.
   Возражений у Вилара не было, и он сел на свободное место.
Завтрак возобновился - Вилар обратил внимание, что за столом
прислуживали хорошенькие девушки, очевидно, внучки
Карпентера. На этой планете не было посторонних, не было
слуг, все являлись членами семьи.
   "Кроме меня, - с кривой улыбкой подумал он. - Я всегда
посторонний".
   Завтрак был таким же земным, как и все на планете.
Яичница с ветчиной, свежие булочки, кофе - даже смешно,
лететь за - сколько это? пятьсот сорок пять парсеков -
бессчетные триллионы миль и завтракать кофе со свежими
булочками. "Но ведь людям свойственна тяга к привычному", -
думал Вилар. Чем оказался весь проект терраформирования,
как не громким, преображающим галактику воплем (варварским
воплем, отметило его поэтическое сознание) жалкого
самоутверждения? Человек один за другим преображает миры на
земной манер, а потом ест булочки на завтрак.
   Вилар принял эту мысль во внимание. Он знал, что позже
она скрыто возникнет в ткани одного из стихотворений; еще
позже он обнаружит ее там и уничтожит стихотворение как
глупую злободневку.
   Покончив с едой, он откинулся на спинку стула. Со стола
все убрали. Потом, к его удивлению, старый Карпентер
хлопнул в ладоши, и один из его похожих друг на друга
сыновей принес какой-то музыкальный инструмент. Струны его
были туго натянуты над резной декой. "Цимбалы", - в
изумлении подумал Вилар, когда патриарх заиграл, ударяя по
струнам двумя резными палочками из слоновой кости.
   Мелодия была странной и сложной; поэт, обладающий слухом,
но не знающий теории музыки, слушал внимательно. Короткая
пьеса окончилась в миноре, внезапно оборвалась тремя
понижающимися терциями.
   - Мое собственное сочинение, - сказал старик в
наступившей тишине. - Поначалу к нашей музыке трудно
привыкнуть, однако...
   - По-моему, отлично, - отозвался Вилар. Ему не терпелось
окончить этот завтрак и вернуться к работе, он надеялся, что
больше не будет ни разговоров, ни музыки.
   Вилар поднялся со стула.
   - Уже уходите? - спросил старик. - Да ведь мы еще не
побеседовали.
   - Говорить? О чем?
   Карпентер сплел пальцы.
   - О вашем вкладе в жизнь общины, разумеется. Мы не можем
позволить вам, постороннему, жить среди нас на всем готовом,
если вы ничего не предложите нам взамен. Ответьте прямо -
каков ваш род занятий?
   - Я поэт, - с тревогой ответил Вилар.
   Старик хохотнул.
   - Поэт? Само собой - но каков ваш род занятий?
   - Не понимаю. Если вы имеете в виду профессию, то поэт -
и все.
   - Дедушка спрашивает, можете ли вы делать еще что-то, -
прошептал рядом один из младших Карпентеров. - Конечно, вы
поэт - разве кто-нибудь в этом сомневается?
   Вилар покачал головой.
   - Я поэт и только поэт.
   Это прозвучало обвинительным приговором из собственных
уст.
   - Мы надеялись, что вы врач или переплетчик или, может,
кузнец. Человек прилетает с Земли - кто же мог подумать,
что он окажется поэтом? Да ведь поэтов у нас полно! Вот
тебе и на.
   Эмиль Вилар облизнул губы и нервно поежился.
   - Мне жаль, что я разочаровал вас, - негромко сказал он,
разглядывая кисти своих рук. - Очень жаль.
   "Они оказались в дураках", - подумал он позднее в то
утро. Неудивительно, что они так хотели его прихода.
Земная жизнь представлялась им необычной, грубой и полной
неожиданностей. И они надеялись, что человек с Земли как-то
нарушит плавный ход их собственной жизни.
   Да, решил он, они оказались в дураках. Вместо кузнеца к
ним явился последний поэт Земли - единственный ее поэт. А
на Ригеле Семь их и без того полно.
   Эмиль Вилар сидел на садовой скамье возле дома с куполом.
Он поднял взгляд и увидел рядом рослого внука патриарха - не
то Мелбурна Хедли Карпентера, не то Теодора Третьего, не то
кого-то еще.
   - Дедушка просит вас в дом, Эмиль Вилар. Хочет
поговорить с вами наедине.
   - Иду, - ответил Вилар. Он поднялся и последовал за
рослым юношей вверх по лестнице в богато отделанную комнату,
где сидел старейшина клана Карпентеров.
   - Входите, прошу вас, - любезно сказал старик.
   Сев на предложенное место, Вилар напряженно ждал, когда
старик заговорит. Вблизи было видно, что хозяину очень
много лет, но для своих ста пятидесяти он прекрасно
сохранился.
   - Вы назвали себя поэтом, - сказал Карпентер, сделав
ударение на последнем слове. - Будьте добры, прочтите эти
стихи и честно выскажите свое мнение.
   Вилар взял протянутый лист бумаги, как брал множество
других графоманских сочинений еще на Земле, и очень
внимательно прочел стихотворение. Это была вилланелла,
написанная гладко, если не считать ритмического сбоя в
третьей строке четверостишия. Кроме того, стихотворение
было пустым и совершенно лишенным поэтичности; на сей раз
Вилар решил быть в своей критике беспощадным.
   - Вирши недурны, - снисходительно сказал он. - Аккуратно
сработаны, но только в предпоследней строке есть огрех. -
И, указав на ошибку, добавил: - Что до остального, то
стихотворение лишено смысла. Оно даже не смехотворно;
пустота его вопиюща. Я ясно выразил свою мысль?
   - Вполне, - сдавленным голосом ответил Карпентер. - Это
мое стихотворение.
   - Вы хотели откровенности, - напомнил Вилар.
   - Да, и кажется, получил. Что скажете о картинах на
стенах?
   Картины были абстрактные, тщательно выписанные.
   - Видите ли, я не художник, - запинаясь, сказал Вилар. -
Но, на мой взгляд, они превосходны, по крайней мере - вполне
хороши.
   - Тоже мои, - сказал Карпентер.
   Вилар захлопал глазами от удивления.
   - Вы очень разносторонний человек, мистер Карпентер.
Музыкант, композитор, поэт, художник - вы владеете всеми
видами искусства.
   - Э... да, - ответил Карпентер с легким раздражением. -
Здесь это вовсе не является чем-то необычным. Наоборот,
обыденным. Мы гордимся своими художественными дарованиями.
Мы все поэты, мистер Вилар. Все художники, все музыканты,
все композиторы.
   - А я ограничен всего лишь одной способностью, не так ли?
Я всего-навсего поэт.
   Вилара впервые в жизни охватило чувство собственной
ущербности. Собственное несовершенство он сознавал и прежде
- в сравнении с Мильтоном или Эсхиллом, Йетсом или
Шекспиром, когда тщился превзойти их. Но между
несовершенством и ущербностью есть некоторая разница.
Сейчас он ощущал свою несостоятельность не как поэт, а как
личность. Для такого самолюбивого человека, как Вилар, это
было мучительно.
   Он поднял взгляд на старика Карпентера.
   - С вашего позволения, я уйду, - сказал он, голос его был
странно грубым и раздраженным.
   Придя к себе в домик, Вилар с горечью взглянул на лист
бумаги и прочел свои строки:

   Обманчивые тени дня стоят
   Меж каждым из людей и остальными,
   И каждый мучается этим, но...

   На этом стихи обрывались. Они были только что сложены -
вернее, так ему казалось поначалу. А пять минут спустя он
вспомнил: это строки стихотворения, которое было написано в
юности и заслуженно предано огню.
   Где его техника, его хваленое чувство гласных, его
замысловатые ритмы и тонкие словесные противопоставления?
Он печально взглянул на невнятицу, продиктованную отупевшим
от страха мозгом, и с презрением смахнул лист на пол.
   Неужели я утратил свой талант?
   Леденящий вопрос, от него съежилась душа, но за ним тут
же последовал другой, еще более убийственный: А был ли у
меня талант?
   Однако на этот вопрос ответить было легко. На полке
стоял томик в синей обложке, вот здесь...
   Книга исчезла.
   Вилар уставился на пустое место шириной в четверть дюйма.
Книгу кто-то взял. Очевидно, кто-то из Карпентеров
заинтересовался его поэзией.
   Что ж, не беда, - подумал он. - Все стихи я помню
наизусть.
   Чтобы убедить себя в этом, он прочел по памяти "Яблоки
Идана", одно из самых длинных стихотворений и, на его
взгляд, самое лучшее. Когда дошел до конца, былая
уверенность вернулась: его талант не был иллюзией.
   Но семья Карпентеров тоже не иллюзия. И он больше не мог
оставаться рядом с ней.
   Вилар удрученно вспомнил игру патриарха на цимбалах:
старик с поразительной легкостью переходил от одного вида
искусства к другому - как и остальные. В этой семье не было
человека, не способного написать стихи, положить их на
музыку, исполнить ее на любом из дюжины инструментов и в
довершение всего передать ее с помощью абстрактной живописи.
Рядом с таким щедрым дарованием Вилару казалось, что его
собственный дар превращается в ничто. Заниматься искусством
для этих людей было так же естественно, как и дышать. Они
рождались для искусства; на Ригеле Семь никто не носил
звания "художник", никто не замыкался в своем уголке или в
объединении.
   И Эмиль Вилар понял, что в подобном мире ему нет места.
Его талант слишком эфемерен, чтобы сохраниться среди этих
гениальных обывателей - ибо они обыватели, несмотря на
широту своих способностей, а может, и благодаря ей.
   Они всеталантливы - и всеядны; они сожрут Эмиля Вилара.
   Он взял из чулана чемодан и стал укладывать вещи. О
возвращении на Землю не могло быть и речи, но он отправится
куда-нибудь, где жизнь более сложна, а искусство более
ценно.
   - Почему вы укладываете вещи? - послышался звучный
голос.
   Вилар обернулся. В дверном проеме стоял
Карпентер-старший.
   - Я решил улететь. У меня достаточно оснований.
   Карпентер добродушно улыбнулся.
   - Улететь? Куда же? Обратно на Землю?
   - Вы найдете остальные пятнадцать семей очень похожими на
нас, - продолжал он. - Послушайтесь моего совета и
оставайтесь здесь. Вы нам по душе, Эмиль Вилар. Мы не
хотим терять вас так быстро.
   Вилар оцепенел. Потом, не сказав ни слова, продолжил
свое занятие.
   Карпентер быстро подошел к нему и положил руку на плечо.
Хватка старика оказалась на удивление сильной.
   - Пожалуйста, - с горячностью сказал он. - Не улетайте.
   Вилар вырвался и отступил на шаг.
   - Я не могу оставаться здесь.
   - Но почему?
   - Потому что вы сводите меня с ума, черт возьми! -
неожиданно выкрикнул Вилар. Впервые за тридцать с лишним
лет он вышел из себя.
   Весь дрожа, он повернулся к старику.
   - Вы художники, вы певцы, вы поэты, вы композиторы.
Мастера на все руки. А что я? Поэт и только. Всего лишь
поэт. Здесь это все равно что быть одноруким... вызывать
жалость.
   - Но...
   - Дайте мне докончить, - перебил Вилар. У него возникла
новая мысль, и ему не терпелось выговориться. - Позвольте
сказать вам вот что: никто из вас не художник. Вы
ненастоящие, несостоявшиеся художники. Искусство возвышает
человека - это дар, талант. Если он есть у каждого - это не
талант. Когда золотом мостят улицы, цена ему не дороже, чем
пыли. И потому вы, гордящиеся своими многочисленными
талантами, не обладаете ни единым.
   Карпентер, казалось, пропустил эту тираду мимо ушей.
   - Потому вы и улетаете?
   - Я... я... - Вилар в замешательстве запнулся. -
Улетаю, потому что так хочу. Потому что я - настоящий
художник и знаю это. Я не желаю осквернять себя
псевдоискусством, которое вижу здесь. У меня есть нечто
подлинное, замечательное, и я не хочу его терять. А здесь
непременно потеряю.
   - Как вы неправы, - сказал Карпентер. - Именно здесь вы
его сохраните. У вас есть дар, и мы нуждаемся в нем; мы
просим вас не улетать. Останетесь?
   - Но утром вы сказали, что я должен сделать вклад в жизнь
общины. А я не могу. Что проку, если в городе, где полно
поэтов, появится еще один? Даже, - вызывающе добавил он, -
если этот один стоит всех остальных?
   - Вы не так поняли, - сказал старик. - Это правда, что
нам не требуется больше поэтов. Но нам нужны вы, Вилар, нам
нужна аудитория!
   Внезапно Эмиль Вилар понял. В конце концов в дураках
оказался он. Да, они нуждаются в нем: что это за армия,
если там тысяча генералов и ни одного рядового?
   Он засмеялся, сперва вяло, потом разошелся так, что на
глазах выступили слезы. Примерно через минуту он утих.
   - Понятно, - негромко сказал он. - Что ж, отлично. Я
буду вашей аудиторией.
   В конце концов это идеально. Для них он обладал лишь
одной способностью: представлять собой аудиторию.
Осознавая, что он поэт. Но ведь надо как-то оплачивать
возможность быть поэтом только для себя.
   Теперь он представлял свое будущее. Здесь его ценность в
том, что он не художник, не композитор, а лишь зритель и
критик. В их глазах его собственные поэтические старания не
достойны и презрения. На этой планете, чужой и незнакомой,
одинокий среди толпы, он мог предаваться творчеству без
боязни привлечь внимание. Карпентерам нужны зрители; Вилар
давно перерос эту необходимость.
   - И вот что еще, - виновато улыбнулся старик. - Утром,
пока вы были в парке, я позволил себе позаимствовать это. -
Он полез во внутренний карман пиджака и достал сборник
стихов Вилара.
   - Каково же ваше мнение? - спросил Вилар.
   Патриарх нахмурился, поежился, закашлялся.
   - Откровенно... - сказал Вилар. - Как я утром.
   - Что же, если по-честному, двое сыновей читали эти стихи
вместе со мной. И никто не нашел в них ни складу ни ладу,
Вилар. Не знаю, с чего вы взяли, что у вас есть поэтический
талант. Поверьте, вы его лишены.
   - Мне и самому часто так казалось, - улыбаясь, ответил
Вилар. Он взял книжку и любовно погладил ее. Ему даже
представился второй сборник, который появится в одном
экземпляре. Только для него самого.

-------------------------------------------------------

   1) - Перевод А. Сергеева



   Роберт Силверберг
   Костяной дом



     После ужина  Пол  начинает постукивать по барабану и нег-
ромко напевать.  Марти подхватывает ритм,  подпевает, и вскоре
они начинают новую главу племенного эпоса. Такое, чуть позднее
или чуть раньше, происходит каждый вечер.
     Их песнь  наполнена  напряженностью  и эмоциями,  но о ее
смысле я могу лишь догадываться.  Они поют на религиозном язы-
ке, который мне выучить не разрешили. Полагаю, к повседневному
языку он имеет такое же отношение,  как латынь к  французскому
или испанскому.  Но это язык священный, только для своих. А не
для таких как я.
     -- Давай, рассказывай! -- вопит Би Джи.
     -- Валяй дальше! -- подхватывает Дэнни.
     Пол и  Марти разошлись вовсю и парят на крыльях вдохнове-
ния.  Но тут в дом с воем врывается порыв  ледяного  ветра  --
приподнимается закрывающая вход оленья шкура и входит Зевс.
     Зевс -- вождь.  Рослый дородный мужчина,  начинающий пол-
неть.  Как  и полагается вождю,  вид у него грозный.  В густой
черной бороде заметны седые  волоски,  цепкие  глаза  рубинами
поблескивают на лице,  которое ветер и годы изрезало глубокими
морщинами.  Несмотря на холод палеолита, у него на плечах лишь
небрежно  наброшенный  плащ из черного меха.  Густые волосы на
мощной грудной клетке тоже начали седеть.  На его власть и по-
ложение указывают целые гирлянды украшений:  ожерелья из раку-
шек,  костяные и янтарные бусы, подвеска из желтых волчьих зу-
бов, пластинка из мамонтовой кости в волосах, костяные брасле-
ты, пять или шесть колец.
     Внезапная тишина.  Обычно  Зевс  заглядывает в дом Би Джи
немного побалагурить,  выпить,  потрепаться и щипнуть кого-ни-
будь  из  женщин  пониже спины,  но сейчас он пришел без своих
жен, а вид у него встревоженный и угрюмый. Он тыкает пальцем в
Джинни.
     -- Это ты сегодня видела чужака? Как он выглядит?
     Целую неделю вокруг деревни кто-то бродит, повсюду остав-
ляя следы --  отпечатки  ног  на  вечной  мерзлоте,  торопливо
присыпанные землей кострища, осколки кремня, кусочки подгорев-
шего мяса.  Все племя взволновано. Незнакомцы тут очень редки.
Последним был я, полтора года назад. Одному Богу известно, по-
чему они приняли меня -- наверно,  из-за моего жалкого,  по их
понятиям,  вида.  Но этого чужака,  если судить по разговорам,
они убьют как только увидят. На прошлой неделе Пол и Марти со-
чинили  "Песнь  чужака",  а  Марти  два вечера подряд пел ее у
костра.  Песня тоже была на религиозном языке,  так что  я  ни
слова в ней не понял, но звучала она угрожающе.
     Джинни --  жена  Марти.  Сегодня  днем  она сумела хорошо
рассмотерть чужака, когда ловила в реке сетью рыбу на обед.
     -- Он невысокий, -- говорит она Зевсу. -- Ниже любого на-
шего  мужчины,  но с большими мускулами,  как у Гебравара.  --
Гебраваром Джинни зовет меня.  Мужчины в  племени  сильны,  но
они, в отличие от меня, не "качали железо" еще с подросткового
возраста. Мои мускулы их восхищают. -- Волосы у него желтые, а
глаза  серые.  И  он  урод.  Гадкий.  Большая голова,  большой
плоский нос.  Когда ходит, то плечи свисают, а голова опущена.
--  Джинни  вздрагивает от отвращения.  -- Он похож на кабана.
Настоящий зверь. Гоблин. Пытался украсть рыбу из сети. Но убе-
жал, когда увидел меня.
     Зевс слушает,  хмурится, задает вопросы: говорил ли чужак
что-нибудь, как был одет, раскрашивает ли он кожу. Потом пово-
рачивается к Полу.
     -- Как думаешь, кто он такой?
     -- Дух,  -- отвечает Пол. Эти люди повсюду видят духов. А
Пол, бард племени, думает о них постоянно. Его поэмы полны ду-
хов. Ему кажется, что мир духов окружает людей со всех сторон.
--  У духов серые глаза,  -- добавляет он.  -- У того человека
глаза тоже серые.
     -- Да, возможно, он дух. Но какой дух?
     -- Что значит "какой"?
     Глаза Зевса вспыхивают.
     -- Лучше слушай собственные песни! -- рявкает он. -- Неу-
жели не понял?  Вокруг нас бродит человек-стервятник.  Или дух
одного их них.
     Все вскрикивают и что-то бормочат.
     Я оборачиваюсь к Сэлли.  Это моя женщина. Мой язык еще не
поврачивается назвать ее женой,  но по сути так оно и есть.  Я
зову ее  Сэлли,  потому  что  дома у меня была девушка с таким
именем, на которой я собирался жениться.  Но это  было  далеко
отсюда и в другой геологической эпохе.
     Я спрашиваю Сэлли, кто такие люди-стервятники.
     -- Это очень древние люди. Они жили здесь, когда мы приш-
ли в эти края. Но теперь они все умерли. Они...
     Больше она ничего не успевает сказать, потому что внезап-
но  надо  мной  нависает  Зевс.  Он всегда относился ко мне со
смесью восхищения и сдерживаемого презрения, но сейчас я читаю
в его глазах нечто новое.
     -- Есть дело, которое ты должен сделать для нас, -- гово-
рит он мне.  -- Чтобы отыскать чужака, нужен другой чужак. Вот
твоя задача. Дух он, или человек -- мы должны узнать правду. И
завтра ты пойдешь,  отыщешь его и поймаешь.  Понял? Ты пойдешь
искать на рассвете и не вернешься, пока его не отыщешь.
     Мне хочется  что-то  сказать,  но губы отказываются шеве-
литься.  Впрочем,  мое молчание, кажется, вполне удовлетворяет
Зевса.  Он улыбается, кивает, резко поворачивается и выходит в
ночь.

                          *   *   *

     Все собир