й  на  всех  выставках  "огромные  махины"  -  большие  полотна
исторического и мелодраматического содержания, живописец; которого  газеты
расхваливали за  "мужественный  характер  его  таланта",  написал  портрет
графини Мнишек. Анна привела в мастерскую Жана Жигу свою мать, и та в свою
очередь заказала ему  пастель.  Этот  художник,  который  писал  в  манере
резкой, мужественной и полной условностей, покорил ее.  Вероятно,  в  1852
году они вступили в связь, оказавшуюся почти  супружеством,  так  как  она
продолжалась до самой смерти Эвелины, которая скончалась  10  апреля  1882
года. Жигу, "ветеран" с галльскими усами, "обремененный годами и  славой",
пережил ее на двенадцать лет. Приютом этой странной четы, связанной такими
прочными  узами,  служил  замок  Борегар  в  Вильнев-Сен-Жорж,   купленный
госпожой де Бальзак после того, как она овдовела.
   Последние годы Чужестранки были  омрачены  несчастьями,  постигшими  ее
детей. Анна, у  которой  еще  Бальзак  подмечал  непреодолимую  страсть  к
дорогим  нарядам,  к  великолепным  драгоценностям,  поддалась   парижским
соблазнам. Шали из  кружев  шантильи,  наволочки  на  подушки,  отделанные
алансонскими кружевами, платья от Ворта, ширмы китайских лаков,  тончайший
китайский  фарфор,  бриллиантовые  уборы  разорили  наследницу,  владевшую
Верховной. В 1875 году у Георга Мнишека, которого она обожала,  восхищаясь
его кротким, как у святого, лицом и ангельскими глазами, случилось  первое
кровоизлияние в мозг; он не оправился от удара и лишился разума. Милые его
сердцу коллекции жесткокрылых были проданы; к тому времени  брат  Эвелины,
граф Адам Ржевусский, уже давно купил Верховню.
   После смерти сумасшедшего мужа (в 1881 году) и смерти  матери  (в  1882
году) Анна, совсем обеднев, продала замок Борегар и удалилась в  монастырь
женской общины Креста Господня, находившийся  на  улице  Вожирар.  "В  дни
бедствий она была такой же прелестной и доброй,  как  и  в  пору  роскоши,
такой же милой и ласковой, беспечной, как птичка, какою знал  ее  и  любил
Бальзак". В 1915 году Анна, умирая, оставила экономке, ухаживавшей за ней,
малахитовую  шкатулку  с  инкрустациями  из   слоновой   кости,   подбитую
бледно-розовым бархатом, - ту самую шкатулку, в  которой  Бальзак  некогда
хранил письма Ганской и на которой он  заказал  выгравировать  буквы  Н.L.
(Heva Liddida - Ева Возлюбленная по-древнееврейски).  Экономка  предложила
шкатулку за высокую цену Марселю Бутерону,  "папе  бальзаковедов".  Сумма,
которую запросили за этот ларец, была совсем не по средствам Бутерону,  но
он подбежал к шкафу, где держал  свои  скромные  сбережения,  схватил,  не
считая, пачку банковских билетов, сунул их в руки  экономке  и  оставил  у
себя священную реликвию.
   Каролина  Марбути,  "поэзия   путешествия",   продолжала   писать   под
псевдонимом  Клэр  Брюн  автобиографические  романы.  В   романе   "Ложное
положение" она повествовала о горьких разочарованиях, пережитых  в  Париже
провинциалкой,  выдающейся  женщиной.  Связь   с   маркизом   де   Пасторе
(дворянином, преданным  претенденту  на  французский  престол  Генриху  V,
который сделал его своим  поверенным  во  Франции),  внушила  писательнице
замысел другого произведения: "Маркиз де Пресье, или Три эпохи".  Развязка
этой авантюры была скандальной. Амедей де Пасторе доверил своей  любовнице
хранение ларца, в котором он держал под ключом компрометирующие его бумаги
- неоспоримые доказательства его легитимистских происков.  Не  сделала  ли
Каролина в конце угасающей любви эти документы орудием своей мести? Многие
тогдашние мемуаристы утверждают, что она  продала  ларец  луи-филипповской
полиции. В своем интимном  дневнике,  сумбурном  и  страстном,  Клэр  Брюн
отвергает обвинение в шантаже. По ее  словам,  она  хотела  только  взамен
пылких писем любовника получить денежное возмещение за разрыв. Как  бы  то
ни было, история с ларцом дискредитировала госпожу Марбути и обратила ее в
авантюристку. Дидина в "Провинциальной музе" была куда благороднее.
   Шестнадцатого  февраля  1890  года  Каролина  Марбути  (ей  было  тогда
восемьдесят семь лет), переходя через Елисейские Поля, попала  под  колеса
омнибуса. Ее отнесли в больницу Божона, помещавшуюся  в  те  годы  в  доме
N_208 по улице Фобур-Сент-Оноре, в двух шагах  от  того  места,  где  умер
Бальзак; в тот же день пострадавшая умерла, не приходя в сознание, и  была
опознана лишь позднее. Так как она приобрела для погребения  своей  дочери
(умершей в двадцать три года) "в вечную собственность"  участок  земли  на
кладбище Пер-Лашез, то ее и похоронили там же,  где  погребли  Бальзака  и
Чужестранку. Она покоится недалеко от них.
   Элен де Валетт, вдова Гужона, не изменила своего дурного поведения. Два
снисходительных  покровителя  осыпали  ее  вещественными  доказательствами
своей привязанности к ней. Знатный владелец замка, с которым  она  прижила
сына, узаконил его, и позднее этот молодой человек  сделал  очень  хорошую
карьеру. Элен поселилась в Париже, в доме N_91 по Лилльской улице у барона
Ипполита Ларе, где и жила до дня своей  смерти,  последовавшей  14  января
1873 года. Маленькая "солеварка" всю жизнь ухитрялась искусно поддерживать
равновесие в своем деликатном положении между графом и бароном.  Поскольку
она была  (очень  недолго)  одной  из  "Мари"  Бальзака,  барон  Ларе,  ее
единственный  наследник,  принес   в   дар   городской   библиотеке   Тура
выправленную автором корректуру романа "Беатриса" и  собственноручное  его
письмо, причем даритель принял тщательные  и  наивные  предосторожности  к
тому,  чтобы  нельзя  было  установить,  к   кому   обращено   посвящение,
адресованное Мари Х***.
   Так же как Бальзак и Чужестранка, как Анна и Георг Мнишек, как Каролина
Марбути, Элен де Валетт погребена на кладбище Пер-Лашез,  где  закончились
под  могильными  холмиками  или  мраморными  памятниками  судьбы  стольких
бальзаковских героев.


   Похоронив умерших, обратимся к живым. Они нетленны -  их  имена  Горио,
Гранде, Юло, Бетта, Понс, Растиньяк, Рюбампре, Попино, Бирото, Гобсек; они
окружают нас, они всегда с нами, они помогают нам познавать людей  -  ведь
люди-то нисколько не изменились. Княгиня де  Кадиньян  и  маркиза  д'Эспар
по-прежнему разыгрывают тонкие и жестокие сцены  комедий;  дочери  старика
Горио не  перестают  грабить  отца;  многие  Бенаси  все  пытаются  спасти
французскую деревню, а неподалеку от них генерал  де  Монкорне  пускает  в
продажу свое имение. Купит его Гобертен.
   Во всех странах из года в год  возрастает  число  ревностных  читателей
Бальзака. У каждого издателя, переиздающего "Человеческую комедию",  тираж
быстро расходится. Слава Бальзака блистает еще ярче, чем в тот день, когда
Гюго на кладбище Пер-Лашез, за которым сгущалась  закатная  дымка,  воздал
ему честь в  прекрасном  своем  слове.  "Еще  не  пришло  для  меня  время
беспристрастия", - писал Бальзак в 1842 году. Эта несправедливость  упорно
держалась. Долго после  смерти  Бальзака  критики  замалчивали  его.  "Все
высокие памятники отбрасывают тень, и многие люди  видят  только  тень..."
Натуралисты увидели в нем (ошибочно) своего  предшественника,  хотя  Золя,
как ему казалось, обнаружил "трещину в  его  гениальности",  имея  в  виду
политические взгляды и мистику Бальзака. Фаге в 1887 году упрекал Бальзака
за  его  идеи,  достойные  "клерка  провинциального   нотариуса",   и   за
вульгарность его стиля.
   Но великие люди первыми признали его величие. После Гюго им  восхищался
Бодлер; потом Достоевский, Браунинг, Маркс, Стриндберг; затем Пруст, Ален,
а затем и весь мир. Ученые-литературоведы Фаге и Брюнетьер в конце  концов
осознали свою ошибку. Тэн, а вслед за ним Бурже показали, что  в  Бальзаке
мыслитель не уступал наблюдателю и даже руководил им;  А  история  помогла
понять Бальзака. Он жил во  времена  разочарований.  В  годы  Революции  и
наполеоновской Империи в душах людей скопилась сверхчеловеческая  энергия.
Антигероический  режим  Реставрации   и   буржуазной   монархии   оказался
неспособен использовать эту силу. Взрывы небольшой мощности, имевшие место
в 1830 и в 1848 годах, поглотили лишь малую ее часть. А избыток энергии  -
значительный избыток  -  ушел  на  деловые  предприятия,  на  промышленную
революцию и на создание "Человеческой комедии".
   Конец XIX века, протекавший довольно спокойно, веривший, что достижения
науки приведут к  прогрессу,  отрицал  суровые  бальзаковские  истины  или
пренебрегал ими. Наоборот, наша эпоха, испытавшая  бедствия  двух  войн  и
видевшая, как и во  времена  Бальзака,  удивительные,  крутые  перемены  в
положении  страны  и  людей,  внезапные  падения  и  невероятные   взлеты,
чувствует себя ближе к Бальзаку. Ну как было  Эмилю  Фаге  понять  Филиппа
Бридо? Он в своей жизни не видел ничего подобного. А вот у нас  есть  свои
собственные  отставные  вояки  на  половинной  пенсии,  у  нас  происходят
покушения, заговоры, творятся темные дела. Наши ученые  подтверждают  идеи
Бальзака о единстве материи и ведут поиски абсолюта. Они верят, так же как
Бальзак, что мысль может оказывать физическое воздействие. Вся современная
психиатрия подтверждает интуицию Луи  Ламбера.  А  в  "Цезаре  Бирото"  мы
читаем: "Случайности, составляющие целые ряды, заменяют собою Провидение".
Но ведь это предвосхищение законов статистики.
   Пруста, который был столь же велик, как и Бальзак, и знал "Человеческую
комедию" до мельчайших подробностей, конечно, не могло удивлять,  что  это
огромное творение создано за одну короткую, трудную  и  нередко  заурядную
жизнь. Вильпаризи было не лучше Иллье; тетя Леони могла бы принадлежать  к
"небесному семейству"; жизнь в мансарде на улице Ледигьер  была  не  более
одинокой, чем в комнате  на  бульваре  Осман,  обитой  пробкой.  "Те,  что
создают гениальные произведения, не принадлежат  к  людям,  которые  ведут
изысканную  жизнь".  С  того  дня,  как  Оноре  де  Бальзак,  прибегнув  к
транспозиции, сумел показать  миру  пристальный  и  тяжелый  взгляд  своей
матери, свои обиды нелюбимого ребенка, свое чтение книг  под  лестницей  в
Вандомском коллеже, впервые уловленный им "аромат женщины", неудачи своего
зятя, гнусные махинации ростовщиков, свои "утраченные иллюзии" и  восторги
творчества, мозг его вскормил целый мир. И этот мир поглотил его  жизнь  -
он умер еще молодым. Но кто не хотел бы быть Бальзаком?



ПРИЛОЖЕНИЕ I

   В 1907 году Октав Мирбо  включил  в  свой  роман  "628-Е-8"  гнусную  и
скандальную  главу  о  смерти  Бальзака.  Он  утверждал,  приводя   всякие
непристойные и безобразные подробности, что во время  агонии  своего  мужа
Ева де Бальзак находилась в соседней комнате  в  объятиях  художника  Жана
Жигу. Об этом "открытии" сообщала  статья  в  газете  "Тан",  Анна  Мнишек
выразила решительный протест против подлой клеветы. Она написала в  газету
"Тан": "Ко времени смерти господина де Бальзака моя мать даже и  не  знала
господина Жигу, я сама его представила ей  через  два  года  после  смерти
моего отчима". Утверждения Анны  Мнишек  были  правдой,  и  Октаву  Мирбо,
заявлявшему,  что  он  слышал  эту   историю   от   самого   Жигу   (якобы
рассказывавшего ее у Родена), пришлось весьма жалким образом  отступить  и
выбросить из романа указанную главу под тем предлогом,  что  он  не  хочет
"омрачать последние годы жизни старой женщины".
   На самом-то деле он уничтожил главу потому, что иначе ему  пришлось  бы
отвечать перед судом в двух грозивших ему процессах о диффамации,  которые
ей проиграл бы, так как не имел и тени доказательств, а книга его была  бы
изъята из продажи. Он сослался на свидетельство Виктора Гюго, но у Гюго  в
"Виденном" сказано только, что во время его посещения умирающего  "госпожа
де Бальзак ушла к себе", а это  было  вполне  естественно,  так  как  она,
вероятно, совсем измучилась.
   Поль Лапре, хранитель музея Жана Жигу в Безансоне, писал в газете "Жиль
Блаз": "Я сорок лет был  неразлучен  с  господином  Жигу  и  честью  своей
заверяю, что никогда за эти долгие годы не слышал, чтобы он рассказывал ту
историю,  о  которой  говорит  господин  Мирбо...  Кстати  сказать,   Жигу
познакомился с госпожой де Бальзак лишь после того, как она овдовела, и  я
могу  это  доказать  при  помощи  их   переписки,   находящейся   в   моем
распоряжении". Другой друг Жана Жигу, Ульрик Ришар-Дезекс, тоже разоблачил
"беспрецедентную гнусность",  допущенную  Мирбо.  Единственным  человеком,
осмелившимся после  смерти  Анны  Мнишек  поддерживать  "ужасный  рассказ,
выдуманный Мирбо от первого  до  последнего  слова.",  как  писал  Марсель
Бутерон, был  Шарль  Леже,  весьма  легкомысленный  человек,  которому  мы
обязаны многими ложными сведениями о графине Гидобони-Висконти и других.



ПРИЛОЖЕНИЕ II

   Меньше чем через год после смерти Бальзака (28 июня 1851  года)  газета
"Мод" сообщила:
   "В  ближайшее  время  в  "Мод"  будут  опубликованы  "Письма  к  Луизе"
господина де Бальзака. Эти письма, в  количестве  двадцати  трех,  никогда
прежде не издававшиеся, обращены автором "Евгении Гранде" к одной из самых
элегантных женщин современного общества. Они представляют собою любопытную
страницу сердечного  романа  знаменитого  романиста.  Читая  "Человеческую
комедию", люди будут восхищаться писателем, а по этим  письмам  они  будут
изучать его как человека. У нас в руках находятся подлинники всех двадцати
трех писем".
   Возмущенная Ева де Бальзак написала своей свекрови: "У  меня  на  руках
новый судебный процесс - против  газеты  "Мод",  которая  купила  интимную
переписку нашего бедного Оноре с какой-то прекрасной дамой, которая прежде
продавала ему свою благосклонность,  а  теперь  торгует  его  письмами..."
Вспомним, что отношения Бальзака с таинственной  Луизой  оставались  чисто
эпистолярными и что корреспонденты никогда не  встречались.  Луизу,  таким
образом,  нельзя  было  обвинять  в   том,   что   она   "продавала   свою
благосклонность". Но  "некий  господин  Лефебр",  располагавший  двадцатью
тремя письмами Бальзака, а также рукописью  рассказа  "Дело  об  опеке"  и
правленными корректурными оттисками романа "Лилия долины" (которые Бальзак
когда-то послал своей таинственной поклоннице), действительно  продал  эти
документы за три тысячи франков Филиасу Нивару, издателю газеты "Мод".
   Эвелина поручила адвокату Пикару наложить запрещение на  предполагаемую
публикацию  "Писем  к  Луизе".  Дело  рассматривалось  в   первой   камере
гражданского суда судебного округа Сены 14 мая 1852 года. Вдова Бальзака в
качестве  единственной   его   наследницы   воспротивилась   опубликованию
переписки,  носившей  интимный   характер,   и   потребовала   возвращения
автографов. Суд в решении своем объявил, что  "посланное  письмо  является
собственностью того лица, кому оно адресовано, а посему  наследники  лица,
поставившего свою подпись под данными письмами, ни в коем случае не  могут
требовать  их  возвращения,  но  имеют  право  наложить   запрет   на   их
опубликование..."
   Итак, "Мод"  было  запрещено  печатать  "Письма  к  Луизе",  а  Лефебру
решением суда  было  предложено  возвратить  газете  три  тысячи  франков,
полученные им за эти письма.
   Этот Лефебр в действительности назывался Луи Лефевр. В 1887 году виконт
де Лованжуль имел беседу с Гюставом Денуартером, который должен был в свое
время подготовить эти письма к публикации в  газете  "Мод",  и  Денуартер,
отвечая на вопрос де  Лованжуля,  сказал:  "Письма  продал  сам  муж  этой
дамы... он был человек ловкий и беззастенчивый, в продаже писем  он  видел
лишь  выгодное  дело,  которым  следовало  воспользоваться".  Луи  Лефевр,
родившийся в  1808  году  в  маленьком  городке  Лизье,  перепробовал  все
профессии: он был управляющим в журнале "Эроп литерео", директором театра,
драматургом. Он действительно очень нуждался и умер без гроша в 1866  году
в больнице от апоплексического удара. Жена  Лефевра  (она  вышла  за  него
через несколько недель после смерти Бальзака  -  11  сентября  1850  года)
пережила мужа только на два года.
   Любопытная подробность: в конце концов сама Ева  де  Бальзак  оказалась
сторонницей распространения  "Писем  к  Луизе".  Перед  этим  Шпельбер  де
Лованжуль купил их.  Когда  Мишель  и  Кальман-Леви  пожелали  добавить  к
первому изданию полного собрания сочинений Бальзака два тома его переписки
(1876 год), Чужестранка передала им несколько  писем,  полученных  ею  "от
бедного Оноре" (писем, кстати  сказать,  прошедших  через  ее  собственную
целомудренную цензуру), и разрешила также опубликовать переписку  Бальзака
с таинственной Луизой.
   За год перед процессом,  запретившим  опубликование  "Писем  к  Луизе",
аналогичное столкновение произошло у нее с Элен  де  Валетт.  Лишь  только
госпожа де Бальзак овдовела, она принялась собирать рукописи "Человеческой
комедии". Несколько дней она искала  рукопись  романа  "Беатриса",  поиски
оказались тщетными, но зато нашлось  письмо  Элен  де  Валетт,  в  котором
"маленькая солеварка" писала Бальзаку: "Я поняла все неприличие воровства,
которое позволила себе совершить у вас..." Тотчас вдова писателя  сообщила
об этой находке своему доверенному лицу Фессару.

   Ева де Бальзак - Фессару, 31 августа 1850 года:
   "Посылаю вам письмо некой дамы, которая украла  рукопись  "Беатрисы"  и
признается в краже... Письмо может пригодиться. Следовало бы  сообщить  ей
об этом... Можете также сказать ей, что у меня в руках письма  М.-Е.Кадора
и что, если эта дама - любительница автографов,  указанные  письма  Кадора
могут заинтересовать ее... Мне  известны  также  некоторые  подробности  о
состоянии здоровья этой дамы".

   Седьмого сентября 1850 года новое письмо Евы к Фессару:
   "Поручаю вам дело о рукописи, портрете и  письмах,  но  прошу  вас,  не
будьте слишком щедрым, так как, признаюсь вам, в настоящее  время  у  меня
большие финансовые затруднения, я скорее нахожусь  в  положении  тех,  кто
хотел бы продать что-нибудь, чем в положении тех, кто может покупать".

   В ноябре 1850 года госпожа де Бальзак, отыскивая в  особняке  на  улице
Фортюне важный договор, касающийся издания "Человеческой  комедии",  нашла
вместе с этим документом и рукопись "Беатрисы". Она тотчас предупредила об
этом своего зятя Сюрвиля. "Когда увидите  Фессара,  будьте  добры  сказать
ему, что я нашла подлинную рукопись  "Беатрисы".  А  тот  материал,  из-за
которого поднялось столько шума, должно быть, представляет собою лишь  том
переплетенных корректур".
   В записи от 2 сентября 1850 года Фессар уточняет, что  Элен  де  Валетт
грозила опубликовать всю  свою  переписку  с  Бальзаком,  если  его  вдова
откажется уплатить сумму, которую он остался должен ей  ко  времени  своей
смерти. Речь шла о двадцати тысячах франков.
   Виконт де Лованжуль написал на папке, хранящейся в Шантильи, в  которой
лежали документы, касающиеся мерзкого "дела Валетт": "Эта угроза не  имела
последствий". Но до чего же отвратительна алчность этих гарпий! Лишь  одна
благородная душа, госпожа де  Берни,  всегда  оставалась  достойной  своей
роли!