который венчал одно за другим три  здания;  господин
Тьер подобен флюгеру, который, несмотря на свою ненадежность, остается  на
одном и том же сооружении".
   Блестящая,  задиристая  газета  "Кроник  де  Пари",   казалось,   могла
рассчитывать на  успех.  Поначалу  число  подписчиков  росло  "с  чудесной
быстротой", утверждал Бальзак, всегда тяготевший к  превосходной  степени.
Но слово "чудесный" на поверку оказывалось только поэтическим вымыслом.  В
январе прибавилось сто шестьдесят подписчиков, в феврале - сорок, в  марте
- только девятнадцать, а в июле - всего лишь семь. Но Бальзак все  еще  не
пробуждался от грез. 26 марта он послал госпоже Ганской следующую  реляцию
о победе:

   "Во мне всегда жило нечто, заставлявшее  меня  поступать  не  так,  как
другие; вот почему моя верность, быть может, диктуется гордыней. С  самого
начала я мог рассчитывать  только  на  свое  "я"  и  потому  был  вынужден
растить,  укреплять  это  "я".  Такова  вся  моя  жизнь,  жизнь,  лишенная
заурядных удовольствий. Ни один из окружающих меня людей не захотел бы так
жить, даже "ради славы Наполеона и Байрона,  вместе  взятых",  говорил  де
Беллуа... Я игрок, бедняк в глазах окружающих, но раз в году я  ставлю  на
карту все свое состояние и одним ударом  возвращаю  себе  то,  что  другие
пускают по ветру!.. Разве я вам не говорил в Женеве, что не пройдет и трех
лет, как я начну возводить  здание  своего  политического  могущества?  Не
повторил ли я вам этого в Вене? Так вот, "Кроник" - это то же  самое,  чем
был в свое время "Глобус" (та же идея),  но  только  моя  газета  занимает
место на правом фланге, а не на левом;  в  ней  воплощена  новая  доктрина
роялистской  партии.  Мы  представляем  собой  оппозицию   и   проповедуем
неограниченную власть, а это значит, что когда дойдет до дела,  то  мы  не
вступим в противоречия с нынешними своими заявлениями. Я главный  редактор
этой газеты, которая выходит два раза в неделю форматом в  одну  четвертую
долю листа... Я вложил в это предприятие  32000  франков,  и,  если  число
подписчиков превысит две тысячи, вложенный мною  капитал  будет  приносить
20000 франков годового дохода,  не  считая  гонорара  за  статьи,  которые
оплачиваются очень хорошо, и жалованья редактора. У нас хватит средств  на
два года... Не правда ли, какое грандиозное начинание?  Я  стою  во  главе
газеты три месяца, и с каждым днем ее влияние и авторитет возрастают".

   Несмотря  на  свое  "весьма  прочное"  финансовое  положение   (он   не
сомневался,  что  без  труда  продаст  за  16000  франков  шестнадцать  из
принадлежавших ему акций газеты "Кроник", сохранив при этом в своих  руках
контрольный пакет; кроме того, он рассчитывал  получить  3000  франков  за
новое издание "Озорных рассказов" и еще 24000 франков в тот день, когда он
наконец освободится от кабальных обязательств перед госпожой Беше,  вручив
ей последний том "Этюдов о нравах"; таким образом, ему предстояло получить
43000 франков в Банке химер), Бальзак признавал, что, хотя теоретически он
был настоящим богачом, практически ему никак не удавалось сводить концы  с
концами и он не мог выкупить из ломбарда столовое серебро.

   "Я должен заплатить 3000 франков, а у меня  их  нет.  31-го  мне  нужно
иметь 8400 франков. До сих пор, чтобы с честью  выходить  из  положения  и
расплачиваться со всеми, я пускал в ход последние свои ресурсы, но  теперь
они исчерпаны. Я - как Наполеон во время битвы при  Маренго.  Надо,  чтобы
подоспел Дезэ, чтобы Келерманн бросился в атаку, и все  разрешится.  Люди,
которые собираются приобрести шестнадцать акций "Кроник" за 16000 франков,
должны у меня обедать. Вы сами знаете, что дают в долг и  доверяют  только
богатым. В  моем  доме  все  дышит  роскошью,  довольством,  благополучием
преуспевающего художника. Если на столе будет  серебряная  посуда,  взятая
напрокат, все пойдет прахом; ведь посредником выступает живописец, человек
лукавый и проницательный, с острым взглядом, как у Анри  Монье;  он  сразу
обнаружит  все  изъяны,  все  уязвимые  места,  почует,  что  тут   пахнет
ломбардом, который ему известен лучше, чем  всякому  другому.  И  тогда  -
прощай выгодная сделка!.. В Париже я ни у кого  не  могу  попросить  денег
взаймы, ибо  меня  считают  богачом,  это  подорвет  мой  престиж,  и  все
погибнет. Мне все так легко удалось с  "Кроник  де  Пари"  потому,  что  я
пользуюсь широким кредитом. Я мог держаться независимо,  чувствовать  себя
хозяином положения. А теперь пришпорьте свое  воображение  и  представьте,
что ко всему еще я нахожусь в непрестанном горении, что душу  мою  сжигает
пламень, и скажите сами - разве это не драма?  А  мне  надо  быть  великим
финансистом,  человеком  хладнокровным,  мудрым,  осмотрительным,  надо!..
Больше я ничего не прибавлю;  но  вчера  один  из  моих  друзей  с  полным
основанием заметил: "Когда будут  воздвигать  вам  памятник,  надо  статую
отлить из бронзы, это лучше всего покажет, какой вы человек!"

   И в самом деле, только "человек,  отлитый  из  бронзы",  мог  выдержать
такую напряженную работу и такие волнения. К несчастью, новеллы  и  статьи
для "Кроник де Пари"  поглощали  все  время  Бальзака,  и  он  не  успевал
ничего-делать ни для Верде, ни для госпожи Беше. Она была вне  себя;  ведь
наша вдова собиралась вторично выйти  замуж,  "покинуть  книгоиздательское
дело ради семейного счастья" и  стать  госпожой  Жакийа;  вот  почему  она
хотела поскорее покончить все дела с Бальзаком. В свое время она  проявила
неосторожность и уплатила ему  деньги  вперед.  Но  кто,  будучи  "главным
редактором" газеты, которая оценивается в 90000 франков, станет  трудиться
над романом, чтобы получить жалкие 500 франков? Увы! Даже  его  компаньоны
по "Кроник" пали духом. Даккет в мае продал свои акции, на них не  нашлось
других покупателей, кроме Бальзака и Верде, причем  уплатили  они  главным
образом векселями. Судебная тяжба из-за "Лилии долины" требовала  расходов
на судебные издержки. Где  взять  деньги?  Надо  надеяться,  что  банкиры,
ослепленные  роскошным  обедом,  принесут  16000  франков   в   обмен   на
шестнадцать  акций.  Обед  и  впрямь  был  царским,  но   банк   почему-то
заупрямился.

   Бальзак - госпоже Ганской, 20 марта 1836 года:
   "Никогда еще я не чувствовал себя столь одиноким,  никогда  еще  я  так
ясно не сознавал, что трудам моим не  будет  конца.  Здоровье  мое  сильно
пошатнулось, я уже не надеюсь вновь обрести тот моложавый вид,  которым  я
имел слабость гордиться. Словом, теперь все ясно. Раз уж  человек  в  моем
возрасте не успел вкусить полное счастье без всяких оговорок, то если даже
когда-нибудь в будущем ему представится возможность омочить  губы  в  чаше
блаженства, натура этому воспротивится! Седые волосы вряд ли приблизят час
радости Как видно,  жизнь  сыграла  со  мной  весьма  горькую  шутку.  Мои
честолюбивые замыслы рушатся один за другим.  Политическая  власть?  Какая
малость! Природа создала меня для любви и нежности, а по воле  судьбы  мне
приходится  только  описывать  свои  желания,   вместо   того   чтобы   их
удовлетворять".

   Да, все надежды Бальзака рассеивались одна  за  другой.  Разве  мог  он
по-прежнему мечтать о близком триумфе, когда все вокруг него  разбегались,
точно крысы с тонущего корабля? После Даккета из газеты ушли  оба  молодых
секретаря. Бальзак  теперь  совсем  один,  он  не  знает,  за  что  раньше
приняться. Все блестящие планы рухнули: газета  "Кроник  де  Пари",  новое
издание  "Озорных  рассказов",  обводный  канал  на  Луаре.  Химеры,   эти
капризные и  свирепые  чудовища,  расправляли  свои  крылья.  Один  только
славный доктор Наккар сохранял мужество и ссужал Бальзаку небольшие суммы,
которые  позволяли  писателю  хотя  бы  не   голодать.   Врача   тревожило
самочувствие  его  друга  и  пациента;  постоянные  заботы  и  недосыпание
подтачивали здоровье "милого Оноре", терзали его разум, портили  характер.
"В отчаяние я не впал, но сильно удручен, и это сводит меня с ума".
   Супруги  Шенбург,  австрийские  друзья  госпожи  Ганской,  на  редкость
некстати поселили в доме Бальзака на улице Батай одного из своих  сыновей;
чтобы избавиться от их общества, писатель вновь переехал на улицу Кассини,
в квартиру, которую освободил  Сандо.  Там  23  апреля  он  был  задержан:
Бальзаку уже давно  угрожало  тюремное  заключение,  которому  его  решили
подвергнуть "бакалейщики" из национальной гвардии и "этот подлый  дантист,
который соединяет свое свирепое ремесло с ужасными обязанностями  старшего
сержанта",  за  то,  что  писатель  отказывался   выполнять   "свой   долг
солдата-гражданина". Бальзак  был  доставлен  на  набережную  Бернарден  в
особняк Базанкур,  превращенный  в  арестный  дом  парижской  национальной
гвардии. Сначала он был вне себя от гнева, и не без основания. Как? С ним,
Бальзаком, которого отличал  сам  австрийский  канцлер  фон  Меттерних,  с
писателем, которого читают во всем  мире,  во  Франции  обращаются  как  с
преступником - и все это по милости генерального штаба лавочников?! Тюрьма
показалась ему ужасной: скученность, грязь. Но потом  он  довольно  быстро
оценил живописность своего положения. Он добился свечей, отдельной камеры,
"откуда был виден клочок голубого неба", стола, стула, кресла  и  принялся
за правку корректуры "Лилии долины". Достаточно  ему  было  погрузиться  в
свои мысли, отгородиться  от  окружающей  действительности,  приняться  за
работу, и он уже больше не страдал.
   Верде, вызванный  писателем  в  арестный  дом,  принес  немного  денег.
Бальзак оставил его обедать вместе с редактором газеты "Котидьен". Трапеза
прошла очень весело. На следующий день Верде по просьбе Бальзака привел  с
собою Сандо, Реньо,  Гюстава  Планша,  Альфонса  Карра.  Теперь  в  камере
Бальзака было полным-полно снеди; поклонницы присылали розы.  "An  unknown
friend" [неведомый друг (англ.)] передал через привратника белокурую прядь
волос, продетую в золотое  кольцо.  Бальзак  писал  "таинственной"  Луизе:
"Ваши цветы благоухают у меня в темнице;  не  могу  даже  выразить,  какую
радость, они мне доставляют!"  Впоследствии  золотых  дел  мастер  Лекуэнт
изготовил из драгоценностей, полученных необычным узником, седьмую  трость
Бальзака. Обеды писателю приносили от Шеве и Вефура; платил за них  Верде.
Бальзак пробыл в заключении три дня и потратил за это время 575 франков.
   Тяжба с Бюлозом из-за "Лилии долины" все еще не  была  окончена.  "Надо
ждать решения еще неделю, если только разбор дела опять не будет  отложен.
С новым изданием "Озорных рассказов" также пока ничего не  выходит;  акции
"Кроник де Пари" продаются туго. Таким образом, трудности мои  возрастают.
Два месяца я занимаюсь делами и почти ничего не  пишу;  целых  два  месяца
потеряны, иначе говоря, "курица, несущая золотые яйца", вышла из строя.  Я
не только совершенно  обескуражен,  я  истощил  свое  воображение,  и  оно
требует отдыха". Это было самым  серьезным.  Великолепный  мозг  Бальзака,
единственный капитал, которым он владел, отказывался  ему  служить.  Самое
большее, на что был в ту пору способен писатель, - это  читать  корректуры
"Лилии долины".  Бетюн,  ведавший  делами  "Кроник",  бил  тревогу.  Новых
подписчиков не прибавлялось, а  прежние  не  возобновляли  свою  подписку.
"Газета "Кроник де Пари" - дело обреченное, безнадежное".

   Бальзак - госпоже Ганской. 16 мая 1836 года:
   "За  последние  три  дня  во  мне  произошла  очень  большая  перемена.
Честолюбивые устремления исчезли. Я больше не хочу  добиваться  влияния  с
помощью палаты депутатов или журналистики. Отныне  все  мои  усилия  будут
направлены на то, чтобы избавиться от "Кроник де Пари". К такому решению я
пришел, побывав на двух заседаниях палаты  депутатов.  Глупость  ораторов,
бессмысленность дебатов, почти полная невозможность одержать триумф  среди
столь жалкого сборища посредственностей вынуждают меня отказаться от мысли
иметь дело с этой говорильней иначе как в качестве министра.  Итак,  через
два года я попробую пушечными выстрелами открыть себе  двери  в  Академию,
ибо академики могут стать пэрами; я постараюсь скопить достаточно  большое
состояние, чтобы попасть в верхнюю палату и прийти к власти,  опираясь  на
власть".

   Все это было превосходно для Бальзака,  оседлавшего  новую  химеру,  но
отнюдь не для акционеров и кредиторов "Кроник де Пари". Сотрудники  газеты
донимали его просьбами о деньгах. Даккет угрожал, сделать его банкротом, и
Бальзак вздыхал: "Жизнь слишком тягостна;  она  не  приносит  мне  никакой
радости". Редкое признание в устах человека,  настроение  у  которого  так
быстро поднималось. Правда, в эти дни судьба позволила ему  взять  реванш.
Процесс, связанный с романом "Лилия долины", кончился неудачно для Бюлоза.
Вынесенное решение осуждало  журнал  "Ревю  де  Пари",  который  незаконно
воспользовался корректурами, не снабженными авторской пометкой "к печати".
Бальзак был очищен от преследовавшей его  клеветы,  он  получил  множество
поздравительных писем. Шум, связанный с процессом,  послужил  превосходной
рекламой  для  книги.  Верде  за  два  часа  продал  1800  экземпляров  из
выпущенных им 2000 экземпляров.
   Двенадцатого июня -  новая  неожиданность.  Госпожа  Беше,  которой  не
терпелось сменить книжную  лавку  на  счастливый  семейный  очаг,  вручила
писателю через судебного  пристава  предписание,  обязывавшее  Бальзака  в
двадцать четыре дня представить два тома для "Этюдов о нравах"; за  каждый
просроченный день ему угрожал штраф в размере пятидесяти франков. Это была
катастрофа, но вместе с тем  и  удача,  ибо  свирепость  вдовы  Беше  была
великолепным предлогом для того, чтобы  бежать  из  Парижа,  от  Бетюна  и
"Кроник де Пари", уехать в Саше и "там, в долине реки  Эндр,  написать  за
двадцать дней два тома для этой особы и таким образом избавиться от нее...
Итак, я вновь вступаю в  жестокую  битву:  надо  выплачивать  проценты  по
обязательствам и писать  книги!  Я  должен  выполнить  последний  из  моих
договоров, ублажить госпожу  Беше  и  создать  прекрасную  книгу.  В  моем
распоряжении всего двадцать дней! И все же это будет сделано!  "Наследники
Буаруж" и "Утраченные иллюзии" будут написаны за двадцать дней!"
   "Наследники Буаруж" навсегда остались в "папке незавершенных замыслов",
но "Утраченные иллюзии"  (первая  часть)  действительно  были  созданы  за
двадцать дней, и Бальзак не написал  ничего  лучше  этой  книги.  Невзгоды
только обостряли его талант, и никогда-еще тема произведения не  была  ему
так близка. Он мог выразить в нем свою  горечь  и  печаль.  Первоначальный
замысел: сравнение провинциальных нравов с нравами  столицы.  Автор  хотел
развеять иллюзии, которые питают жители провинции относительно друг друга;
он хотел описать молодого человека,  считающего  себя  большим  поэтом,  и
женщину, которая сначала поддерживает в нем эту уверенность,  а  затем,  в
Париже, бросает его без денег и покровителей. Но  когда  Бальзак  вплотную
приступил к работе, новые эпизоды и  персонажи  стали  возникать  с  такой
быстротой, что первая часть "Утраченных иллюзий" одна заполнила два  тома,
которые он обязан был представить госпоже Беше. Вторая часть романа должна
была появиться позднее. "Когда автору удастся закончить  свое  полотно?  -
писал Бальзак в предисловии. - Он этого не знает, но  непременно  закончит
его".
   Первая часть  "Утраченных  иллюзий"  -  это  история  Люсьена  Шардона,
небогатого молодого человека из Ангулема, красивого,  как  ангел,  который
принимает девичью фамилию матери (урожденной Шарлотты де Рюбампре);  автор
описывал необычайную преданность, которую выказывали этому очаровательному
эгоисту сестра Ева и его будущий зять, типограф Давид Сешар; рассказывал о
любви между Люсьеном и госпожой де Баржетон, о том, как  эта  дама  увезла
своего возлюбленного поэта в Париж, где вдали от родного города  он  будет
добиваться  успеха.  Но  Бальзак  вскоре  понял,  что  непременно  напишет
продолжение  еще  более  значительное  -  "Провинциальная  знаменитость  в
Париже", книгу, которая станет "поэмой о его собственной борьбе и разбитых
мечтах", как назвал ее Антуан Адан; и все-таки "прежде всего он думал не о
себе самом", а о Жорж Санд и Сандо, которых горькое разочарование  друг  в
друге так быстро разлучило. Бальзак, разумеется, многое смещал  в  романе.
Анаис  де  Баржетон  походила  скорее  не  на  Жорж  Санд,   по-настоящему
талантливую писательницу, а на Розу де Сен-Сюрен, художницу и  поэтессу  с
красивыми глазами, у которой был литературный салон  в  Ангулеме,  позднее
она разошлась с мужем и обосновалась в Париже.
   Описывая любовь между юным Люсьеном и женщиной, которая старше  его  на
пятнадцать лет (Рюбампре в начале произведения двадцать один год, Анаис де
Баржетон - уже тридцать шесть), Бальзак, должно  быть,  время  от  времени
вспоминал о госпоже де Берни. Но великий писатель всегда запутывает следы.
Внешне на самого Оноре похож типограф Давид Сешар, а не Люсьен:  у  Давида
полное смуглое лицо, толстая шея, широкий нос с ложбинкой на  конце;  лицо
его озарено сиянием гения, готового воспарить, но "близ вулкана приметен и
пепел". Люсьен - блестящий юноша, дерзновенный, несмотря на мягкие  манеры
и почти женские бедра. Его легко принять за переодетую  девушку.  "В  этой
уже давней дружбе  один  любил  до  идолопоклонства,  и  это  был  Давид".
Впоследствии он разорится из-за Люсьена.
   Роман опирался на глубокое знание  социальной  жизни  провинции.  После
своего пагубного опыта Бальзак хорошо разбирался  в  типографском  деле  и
связанных с ним проблемах. Тайные пружины,  управляющие  жизнью  Ангулема,
обнажила  перед  ним  умная  и  проницательная  Зюльма.  Интуиция  помогла
писателю  проникнуть  в  нравы,  царившие   в   каждой   части   Ангулема,
разделенного надвое - на верхний и нижний город. Старый город, построенный
из стратегических соображений на вершине скалы, еще  с  феодальных  времен
стал средоточием дворянства, здесь размещаются  также  все  присутственные
места. Однако крепостные валы, окружавшие верхний город, не позволяли  ему
расширяться. У подножия скалы по берегам Шаранты  выросло  промышленное  и
богатое предместье Умо - целый город с писчебумажными фабриками, орудийным
заводом, кожевенными заводами и прачечными.  "Наверху  знать  и  власть  -
внизу купечество и деньги: два постоянно и повсюду враждующих общественных
слоя". Люсьен, выходец из Умо, устремляется на приступ  Ангулема,  в  этом
завязка  драмы.  Образы  и  воспоминания,  собранные  в  кладовых  памяти,
возникают как раз тогда, когда художник нуждается в них, они  стекаются  к
нему из разных периодов его жизни, из всех мест, где он побывал.
   Бальзак написал два этих томика в небольшой комнате в Саше, где прошли,
по словам Жана Дютака, "самые возвышенные часы его духовной жизни; тут  он
в свое время написал "Луи Ламбера"; грезил  о  "Серафите",  задумал  "Отца
Горио". Бальзак писал:  "Я  вновь  вижу  прекрасные  деревья,  на  которые
столько раз смотрел, пытаясь выразить свои мысли. Сейчас, в 1836  году,  я
недалеко ушел от 1829 года: я по-прежнему в долгах и неустанно работаю!  И
по-прежнему чувствую в себе юношеские силы, а  мое  сердце  -  по-прежнему
сердце ребенка". Но нет! Он далеко ушел от 1829 года; теперь в  его  мозгу
жил целый мир созданных им существ, и он провидел их будущие  судьбы.  Ему
предстояло еще  выполнить  гигантский  труд.  Думая  о  громадной  фреске,
которую он замыслил написать, Бальзак испытал внезапное желание отказаться
от столичной жизни, поселиться в коттедже где-нибудь в  Турени  и  там,  в
покое, завершить свою эпопею. Лоре д'Абрантес,  которая  сетовала  на  его
молчание, он писал: "Вы ведь знаете, людям на поле боя некогда предаваться
беседе или сообщать своим друзьям, что они еще живы, еще не умерли".  Этот
бешеный труд убивал его. 26 июня, когда Бальзак прогу