амостоятельной  жизнью,  и  вместе  с  тем  верен
исторической правде".
   Ганская не только не мешала ему продолжать работу, но побуждала  к  ней
Бальзака. На обратном пути в Париж он писал ей: "Не упрекайте меня за  то,
что  я  мало  работал.  Скажите  себе,  что  я  совершил  чудо  -  написал
"Посвященного".  Речь  идет  о  втором  эпизоде  романа,  повествующем   о
филантропии; Бальзак хотел озаглавить его "Братство утешения", а затем дал
ему название "Изнанка современной истории". Это произведение задумано было
как   противоположность   "Истории   Тринадцати";   в    нем    сообщество
могущественных и очень богатых людей посвящает себя служению  добродетели.
Первый фрагмент, "Гнев святого", появился  в  1842  году  в  благомыслящем
журнале "Мюзе де Фамий". Он написан в том же духе, что и "Сельский врач" и
"Сельский священник"; за эту книгу автор мог бы удостоиться  Монтионовской
премии Создать ее оказалось нелегко. "Сделать интересную драму без единого
волка, забравшегося в овчарню, - трудная штука".
   Выход найден: ввести в овчарню раскаявшегося  волка.  Годфруа,  молодой
разорившийся денди в желтых перчатках, обретает на улице Шануанес, в  тени
Собора Парижской  Богоматери,  покровительницу,  старую  баронессу  де  ла
Шантери, которую окружают четыре незнакомца, бесстрастные, словно бонзы, и
пользующиеся глубоким уважением как  архиепископа,  так  и  самой  высокой
знати.  Таинственное  сообщество  располагает   огромными   капиталами   и
употребляет их на то, чтобы спасать несчастных. Заговор добродетели должен
быть для читателей занимательным, как похождения распутницы Торпиль. Чтобы
этого достигнуть, Бальзак вспоминает историю (подлинную) шуанского мятежа.
   В годы Империи старую маркизу де Комбре приговорили в Руане к  двадцати
двум годам тюремного заключения в кандалах да еще  выставили  у  позорного
столба за то, что она скрывала у себя заговорщиков. Ее дочь, Каролина  Ане
де Фероль, погибла на эшафоте. Бальзак сделал из  госпожи  де  ла  Шантери
двойник  действительно  существовавшей  женщины,  некую   mater   dolorosa
[скорбящую мать (лат.)], над которой тяготеют жестокие воспоминания. Через
Вимара, секретаря руанского  апелляционного  суда,  Бальзак  достал  текст
обвинительного акта и, передавая в романе этот документ, мало отдалялся от
подлинника.  Зачем  тут  выдумывать?  Это  обычный  прием  романистов.  Но
множество  подробностей  показывают,  что  книга  писалась  под  крылышком
Эвелины Ганской.  Незнакомцы  с  улицы  Шануанес  все  читают  "Подражание
Христу". Почему? Потому что экземпляр "Подражания" был в 1833 году  первым
подарком Евы Бальзаку. Писатель хранил в  нем  свои  любовные  сувениры  -
засушенные цветы и обрывки лент. И эту же благочестивую книгу  госпожа  де
ла Шантери дает неофиту Годфруа. "Ведь в произведениях  Бальзака  религия,
так же как и политика,  зачастую  носит  сентиментальный  и  романтический
характер", - писал Морис  Регар.  По  вечерам  Бальзак  читал  у  камелька
хозяевам Верховни страницы, написанные днем.  Даже  Георг  Мнишек,  больше
любивший собирать коллекции насекомых, чем читать  романы,  казалось,  был
увлечен книгой, что можно считать "одной из крупных побед Бильбоке".
   Хотя эпизод "Посвященный" написан был ослабевшей рукой, в нем есть свои
достоинства. Ради драматического эффекта та  семья,  которую  Посвященному
(Годфруа) поручено спасти, оказывается семьей главного прокурора  Бурляка,
а он выступал когда-то в суде как обвинитель госпожи де ла  Шантери  и  ее
дочери и добился для последней  смертного  приговора.  У  Бурляка  имеется
вполне  реальный  прототип  -  барон  Шапе-Мариво,  главный  прокурор  при
уголовном и особом суде в Руане; имя этого человека -  Бернар  -  писатель
дал и барону Бурляку. Роль  трогательной  жертвы,  необходимой  во  всякой
мелодраме, играет Ванда, дочь Бурляка, страдающая таинственной болезнью  -
польским колтуном. У доктора Кноте, состоявшего лейб-медиком  в  Верховне,
Бальзак мог получить сведения об этой странной болезни и  взять  некоторые
его черты для образа  доктора  Альперсона,  который  в  романе  излечивает
больную Ванду. А  сама  Ванда,  "веселое  избалованное  дитя,  музыкантша,
страстная  любительница  чтения,  поглощающая  романы,  расточительница  и
кокетка", напоминает Анну Мнишек - Бальзак был  гостем  в  чисто  польском
доме и использовал знакомство с новой средой.
   Рукоделие, которым занималась  госпожа  Ганская,  в  романе  становится
портьерой,  вышитой  юной  Вандой.  Бальзака  восхитила  мысль  изобразить
Бурляка, несмотря на его неумолимую прокурорскую суровость, неким подобием
Горио - страстно любящим отцом, который создает для своей  дочери  иллюзию
роскоши, тогда как соседняя комната обставлена нищенскими,  развалившимися
вещами. Этой  мыслью  он,  несомненно,  обязан  был  недавно  прочитанному
рассказу Диккенса "Сверчок на печи". У себя  дома  на  улице  Батай  он  с
удовольствием вел своих посетителей по обшарпанному коридору и комнатам  с
голыми стенами, а затем открывал  перед  ними  дверь  в  будуар,  подобный
чертогу  из  "Тысячи  и  одной  ночи".  Конец  книги  одни  могут   счесть
мелодраматическим, а другие  -  возвышенным,  это  зависит  от  настроения
читателя. В ту минуту, когда бывший прокурор, потрясенный  добротой  своих
спасителей, почти без чувств  падает  на  пол,  появляется,  как  призрак,
госпожа де ла Шантери, и Бурляк, подняв на нее глаза, шепчет:  "Так  мстят
за себя ангелы". Сама религия принимает у Бальзака магический  характер  и
становится орудием в руках могущественной  оккультной  силы.  Но  в  плане
"Человеческой комедии" сюжетом романа является не столько личная драма его
героев, сколько  картина  парижского  милосердия,  столь  же  сокрытая  от
посторонних взоров, как и его пороки.
   Можно представить себе, что при литературных чтениях,  происходивших  в
гостиной верховненской усадьбы, слушательницами было пролито немало  слез,
и эти женщины, которые порою обращались со своим  другом  Бильбоке  как  с
веселым забавником, признали, что ему доступны все виды величия. Для  него
прощать было вполне естественно -  люди  таковы,  каковы  они  есть.  Надо
изображать их без всякой снисходительности, что зачастую делал Бальзак, но
следует уважать в них благородные черты, которые  найдутся  даже  у  самых
плохих людей.
   Хозяйки Верховни повезли своего гостя в Киев.

   Бальзак - Лоре Сюрвиль:
   "Ну вот, я видел Северный Рим, татарский город с тремястами церквей,  с
богатствами Лавры и святой Софией украинских степей. Хорошо  поглядеть  на
это разок Приняли меня чрезвычайно  радушно.  Поверите  ли,  один  богатый
мужик прочел все мои произведения, каждую неделю он ставит за меня  свечку
в церкви св.Николая и обещал дать денег  слугам  сестры  госпожи  Ганской,
если они сообщат ему, когда я приеду еще раз, так  как  он  хочет  увидеть
меня".

   Госпожа  Бальзак  прислала  новогоднее  поздравление  и  сообщила,  что
произвела инспекционный осмотр в его доме на улице Фортюне.

   "Я все нашла там в образцовом порядке, везде такая чистота,  что  самой
рачительной хозяйке не к чему было  бы  придраться.  У  тебя  два  хороших
сторожа, я считаю их  честными  людьми:  им  хочется,  чтобы  ты  поскорее
вернулся. Они сказали мне,  что  их  не  раз  уверяли,  будто  ты  вот-вот
приедешь, но они  видели,  что  говорится  так  для  того,  чтобы  они  не
ослабляли усердия в  работе.  Твой  архитектор  бывает  в  доме,  как  мне
сказали, раз в неделю.
   Я, дружочек, всегда в твоем распоряжении, и ты знаешь, что я очень рада
бываю, когда могу быть чем-нибудь полезной тем, кого я так  люблю.  Можешь
рассчитывать на меня во всем и для всего в любой час моей жизни.
   По старому обычаю скажу тебе, как провела я первый  день  Нового  года.
Прежде всего сходила в церковь и, помолившись в храме Господнем,  обратила
все мысли свои к вам, просила у Бога только одного: счастья для моих милых
детей..."

   Бальзак наслаждался обществом своих любимых  "акробатов"  и,  чувствуя,
как он изнурен и устал, хотел бы подольше побыть в тихой  гавани,  которой
была для него Верховня, но необходимость сделать очередной взнос за  акции
Северных железных дорог заставила  его  уже  в  январе,  в  самые  морозы,
тронуться в обратный путь. Ганская дала ему лисью  шубу,  но  холода  были
такие, что поверх шубы пришлось укутаться еще в теплую  крылатку.  Бальзак
вез с собою 90000 франков, которые ему дала Чужестранка на оплату акций  и
на прочие деловые расходы.
   Хочется думать, что, гостя на Украине, Бальзак был счастлив. Впервые  в
жизни он оказался в одном из тех дворцов с бесчисленной челядью, о которых
мечтал с детских лет. Его  не  возмущало,  что  неизменная  почтительность
вышколенных слуг поддерживалась суровыми  наказаниями,  ожидавшими  их  за
малейшие  нарушения  дисциплины.  Тщетно  Зюльма  Карро  упрекала  его  за
бесчувственность к страданиям народа.  Она  была  вправе  удивляться,  что
воображение писателя, такое могучее, когда он рисовал людей своего класса,
оказалось  бессильным  представить  себе  нищету  и  угнетение.  Но  будем
снисходительны, ведь в течение трех месяцев  он  впервые  чувствовал  себя
свободным от повседневных забот, от необходимости срочно готовить к  сдаче
рукописи, от мучительных тревог из-за неоплаченных векселей и  счетов.  Он
испытывал  облегчение,  как  человек,  но  его   творческая   деятельность
ослабела. Если он не работал в Верховне в том  темпе,  которого  требовала
прежняя горячка, то отчасти потому, что в  "польском  Лувре"  на  него  не
давила необходимость; к тому же продолжение "Человеческой комедии" ставило
перед ее творцом новые проблемы.
   Созданные им персонажи постарели вместе с ним; многие из них умерли. На
кладбище Пер-Лашез уже был великолепный памятник,  под  которым  покоились
Эстер  Гобсек  и  Люсьен  де  Рюбампре.  Вотрен  стал  префектом  полиции,
Растиньяк вторично получил  министерский  портфель.  Разумеется,  было  бы
очень хорошо, если бы поэт мог оживить  эти  тени,  которые,  как  мертвые
герои Гомера, жаждали собраться  вокруг  него.  Персонажи,  ищущие  своего
создателя,  теснятся  в  прихожих  его  незаконченных   романов.   Бальзак
принимает их, он знает, что можно было бы сделать с ними, но боится, что у
него не хватит сил завершить свою эпопею.  Вот  о  чем  он  думал,  когда,
кутаясь в мех, наброшенный ему на плечи Евой  Ганской,  ехал  в  санях  по
унылой заснеженной равнине.



XXXIX. РЕВОЛЮЦИЯ, ПОТРЯСЕНИЯ, НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО

   О народ, совершающий Революцию,
   О море, глухое, слепое от ярости.
   Виктор Гюго

   Февраль 1848 года.  Возвратившись,  Бальзак  увидел  Францию,  кипевшую
страстями. То было время "банкетной кампании" сторонников  Реформы,  когда
за  десертом  ораторы  требовали  всеобщего  избирательного  права.   Тьер
сравнивал кабинет министров с  кораблем,  который  дал  течь  и  с  каждой
минутой все глубже  погружается  в  воду,  Ламартин  возвещал,  что  после
революции во имя свободы  произойдет  революция,  вызванная  презрением  к
монархии. Даже национальная гвардия  кричала:  "Да  здравствует  Реформа!"
Охлаждение буржуазии к  королю  было  серьезной  угрозой  для  буржуазного
режима. Бальзак никогда не питал симпатии к Июльской  монархии,  он  желал
более сильной власти.  Но  он  боялся  конвульсий,  сопровождающих  всякий
переворот.
   Двадцать второго февраля он обедал у Маргонна, у которого была квартира
в Париже. Из-за восстания половина гостей  отсутствовала.  Домой  Бальзаку
пришлось возвращаться пешком, так как перепуганный хозяин  наемной  кареты
отказался прислать за ним экипаж. Толпы народа при свете факелов носили по
улицам трупы убитых. Двадцать третьего февраля Бальзак, забыв о революции,
был полон "сладостных мыслей". "Бенгали" мечтал  "о  розах  своего  сада".
Садом называлась его "милая киска". Вечером он узнал, что король уступил и
пожертвовал своим министерством. "Это первый шаг Луи-Филиппа  к  изгнанию,
или к эшафоту", - писал Бальзак госпоже Ганской. Опасения  толкали  его  в
лагерь ультрароялистов. "Политика должна быть безжалостна для того,  чтобы
государства были крепки, и признаюсь, после всего, что я сейчас видел,  я,
как и прежде, одобряю и австрийский carcere duro [тюремный карцер  (ит.)],
и Сибирь, и прочие методы абсолютизма. Моя доктрина абсолютизма  с  каждым
днем приобретает все новых сторонников; к числу их  принадлежит  теперь  и
мой зять". Бедняга Сюрвиль! Ему тоже было страшно.
   Двадцать  четвертого  февраля  Бальзак  из  любопытства  последовал  за
колонной повстанцев и видел, как они в Тюильри разбивали зеркала и люстры,
рвали красные бархатные  гардины  с  золотой  бахромой,  жгли  книги.  Эти
сатурналии, говорил он, внушают ему отвращение. Однако ж он унес  с  собою
часть украшений и драпировки трона, а  также  школьные  тетради  маленьких
принцев, внуков Луи-Филиппа. Коллекционер утешил консерватора.
   Виктор Гюго и  его  друзья  желали  бы  спасти  династию  установлением
регентства герцогини Орлеанской, умной женщины  либеральных  взглядов.  Но
вооруженный народ осадил Палату. Рождалась Республика.  Начнется  анархия,
думал Бальзак, нищета, грабежи. Его не успокаивало то,  что  во  временное
правительство  вошел  его  друг  Ламартин.  Бальзак  считал  поэта   очень
порядочным  человеком,  но  опасался  его  лирических  восторгов.   Деньги
утекали; акции Северных железных  дорог  упали  еще  ниже;  трехпроцентные
облигации падали с каждым днем. Старик Гранде скупал бы их сейчас. Бальзак
написал Мнишекам, чтобы они прислали  для  этого  деньги  во  Франкфурт  и
передали их в его распоряжение; Мнишеки этого не сделали. Паника была  так
велика, что невозможно было напечатать статью  или  фельетон.  Издатели  и
газеты не решались рисковать.
   Двадцать  четвертого  февраля  в  Тюильри  Бальзак  встретил  Шанфлери,
молодого  писателя-фельетониста,  принадлежащего   к   парижской   богеме.
Двадцать седьмого февраля он пригласил Шанфлери к себе на улицу Фортюне  и
принял его, облачившись в свою знаменитую белую сутану. Гость  нашел,  что
Бальзак очень хорош собою.

   "Живые черные глаза, могучая шевелюра с  пробивающейся  сединой,  яркие
краски лица, в которых резко перемежались желтоватые  и  красные  тона  на
щеках, какая-то странная щетина на подбородке придавала ему  вид  веселого
вепря... Он смеялся часто и громко, от смеха у него  колыхался  живот,  за
приоткрытыми полными румяными губами виднелись редкие зубы,  крепкие,  как
клыки..."

   Бальзак продержал у себя Шанфлери три часа и надавал ему много советов.
Молодой литератор писал маленькие  рассказы.  "Рассказики  ни  к  чему  не
приведут, - говорил Бальзак. - Ваши новеллы слишком  коротки;  если  долго
заниматься  сочинением  таких  вещей,  это  должно  сузить  кругозор".  Он
вспомнил, что знал одного человека, по  фамилии  Берту,  уроженца  Камбре,
который каждую неделю печатал новеллу в газете "Ла Пресс".  "Года  два  он
имел успех. А потом что с ним сталось?.. Сочиняйте новеллы и рассказы, раз
это вам нравится, но не больше трех в течение года. И смотрите, пишите  их
только для своего удовольствия; за  десять  лет  вы  опубликуете  тридцать
новелл, считая по три в год. Если вам удастся создать двадцать шедевров из
числа этих тридцати новелл,  вы  должны  почитать  себя  счастливым.  Зато
десять месяцев в году пишите пьесы для театра, чтобы зарабатывать  деньги,
много  денег,  потому  что  художник  должен   вести   роскошную   жизнь".
Присоединяя к наставлениям пример, он показал гостю свою галерею и заявил,
что Ротшильд очень завидует ему. Осматривая коллекцию, молодой литератор с
удивлением думал: "Я же знаю эту галерею! Где я  видел  ее?"  И  вдруг  он
узнал ее: это была галерея кузена Понса.
   Шанфлери выпала удача встретиться с Бальзаком, когда тот был в  хорошем
расположении духа, но очень скоро события вновь повергли  его  в  тревогу.
Казалось неизбежным столкновение между буржуа и рабочими.  Люди  в  блузах
против людей в сюртуках. Выборы на основе всеобщего  избирательного  права
были назначены на апрель. Бальзак написал в газету "Конститюсьонель",  что
он готов баллотироваться. Никто, говорил он, не имеет права уклониться  "в
тот момент, когда Франция призывает всех, олицетворяющих ее силы и разум".
Он не обольщался относительно своих шансов на успех. "Большинство людей  -
посредственности, - сказал он Александру Вейлю, встретив его на  бульваре,
- а потому они в общем и голосуют за подобных себе посредственностей... Вы
верите, что Ламартин может быть главой Республики? Только до тех пор, пока
он будет позволять, чтобы вожаки тащили его за собой на буксире. Но в  тот
день, когда ему вздумается самому навязать им хотя бы одну из своих  идей,
одного из своих приверженцев, его раздавят, как стеклянный стакан". А  что
касается его, Бальзака, то, если его не выберут, он уедет из  Франции.  Но
возможно ли будет уехать? Революция уже перекинулась в Германию, в Австрию
и в Польшу.
   Его не оставляла мысль вернуться  в  Верховню.  Ну  что  ему  делать  в
Париже? Две его кормилицы - литература и театр - теперь плохо питают  его,
к тому же он не желает быть гражданином Республики. Пока Ламартин  состоит
министром, нетрудно будет получить  заграничный  паспорт.  Но  до  отъезда
необходимо  расплатиться  с  долгами.  Где  найти  денег?  Ему  предложили
возобновить постановку когда-то запрещенного "Вотрена", однако предложение
сопровождалось бесчестными, по мнению Бальзака, требованиями - чтобы актер
Фредерик Леметр передразнивал низложенного короля. "Это  гнусно,  и  я  не
соглашусь на это даже за восемьдесят  тысяч  франков".  Но  вот  маленькая
удача в его жизни: Луиза де Бреньоль, именовавшаяся "дрянью", вышла замуж,
но не за скульптора Эльшота, а  за  богатого  промышленника  Шарля-Исидора
Сего -  неожиданный  брак,  обращавший  эту  интриганку  в  невестку  пэра
Франции! "Не сошел ли с ума этот человек? -  пишет  Ганской  Бальзак...  -
Какая, однако, удача! Она дает мне уверенность, что уж теперь эта  оса  не
ужалит моего дорогого волчишку!.." Можно было надеяться, что,  после  того
как Луиза де Бреньоль сделала такую хорошую партию и стала светской дамой,
она больше не будет заниматься шантажом  и  вернет  наконец  последние  из
украденных ею писем.
   Резкие повороты парижской жизни  поражают  своей  внезапностью.  Уже  в
начале марта Жирардены дали блестящий  вечер.  Вокруг  Бальзака  все  -  и
буржуа и финансисты - спекулировали, покупали  по  низкой  цене  земельные
участки и дома.  Денежные  люди  -  все  игроки,  они  всегда  верят,  что
следующий кон принесет им удачу: "Так как Республика не продержится больше
трех лет (это самый долгий срок), надо постараться  не  упустить  выгодных
случаев... У нас неизбежно будет какой-нибудь диктатор или диктатура, и мы
возвратимся к монархии, лицемерно именуемой  конституционной..."  -  писал
Бальзак Ганской. Но пока что нужно было найти себе работу.
   Возрождалась  надежда  на  театр.  Мари  Дорваль   искала   пьесу   для
Театр-Историк, где руководителем был Гоштейн.  У  Бальзака  лежали  в  его
папках наброски драмы "Мачеха", которая подошла бы  театру,  и  автор  мог
быстро ее дописать. В издательском деле и  книжной  торговле  был  застой,
театр оставался последней  надеждой,  а  Бальзак  переживал  такую  полосу
безденежья, что приготовленное на  обед  жаркое  приказывал  растянуть  на
целую неделю.

   Госпоже Ганской:
   "Чувствую, как постарел.  Работать  становится  трудно,  в  светильнике
остается немного  масла,  лишь  бы  он  в  силах  был  осветить  последние
рукописи, которые я собираюсь завершить. Пять-шесть пьес  для  театра  все
могут уладить, а мозг мой еще достаточно живо работает,  чтобы  я  мог  их
написать. Но последние вещи я пишу со слезами - это моя  прощальная  дань.
Да, я уже больше не жду для себя ничего  хорошего..